Чего доброго, в ней таится талант художника, который, увы, она не смогла развить.
— Она делала и делает все ради моего творчества, уважаемая Инга, — говорит Суопис, гордясь Вероникой, а точнее — собой, заслужившим самопожертвование такой женщины.—Вина не выпьете?
Инга молча качает головой.
— Я бы охотно присоединился, но, увы, руль...— Суопис разводит руками.
— Не обязательно, товарищ доцент, я почти не пью.
— Это хорошо. Старомодно, но хорошо.
— Старомодно? Не думаю. Наша молодежь шумливая, но не сказала бы, что пьяная.
— Упаси боже! Я не думаю так скверно о нашем студенчестве.
Так они беседуют, пока приносят обед.
С Ингой легко и хорошо; Суопис, поначалу упрекавший себя за то, что поддался минутному настроению и пригласил девушку в ресторан, теперь уже доволен. Серьезная, душевная девушка, с ней можно непринужденно и толково поговорить. Правда, немного коробит очень уж прямодушная ее откровенность, хотя, с другой стороны, и приятно, что тебе так доверяют, не чувствуешь, как, спровоцированный этой откровенностью, и сам становишься откровенным.
— Мне кажется, что мы давно уже знакомы,— срываются слова, которых в ином случае и клещами бы из него не вырвали.
— Пять лет. Разве этого мало?
— Откуда вы столько насчитали? А-а! Нет, из общения на лекциях ни студент преподавателя, ни преподаватель студента как следует не узнают.
— Человек человека никогда как следует не узнает. Ведь нельзя же исследовать бездну? Да и зачем?
Я вот думаю, следовательно, убеждена, что знаю того или другого, и этого мне достаточно. Стремление узнать кого-нибудь поглубже обычно кончается драмой, потому что вместе с хорошими свойствами человека всплывают и дурные. Вы думаете, было бы так много разводов, если бы супруги не открывали друг в друге больше, чем успели открыть до брака? Суопис снимает очки, достает платок.
— Хм... Значит, да здравствует незнание?
— А что мы знаем, преподаватель? О себе или о другом? Почти ничего.
Суопис свысока улыбается, качает головой, протестует всем своим видом. «Почти ничего... Только молодежь и может безответственно швыряться такими категорическими утверждениями. Неужели я только-то и знаю о себе, что я художник Суопис, преподаю в институте и каждый месяц зарабатываю в среднем три-ста-четыреста рублей?» Нет, она не так умна, как показалось поначалу.
— Эта ваша мысль чуть ли не из античных греческих философов, — наконец говорит он, справившись с легким раздражением. — Помните изречение: «Я знаю, что ничего не знаю»? Следовательно, не знаю и самого себя. Я не утверждаю, что мы исследовали себя до конца, — этот процесс идет всю жизнь и остается незавершенным, — но я уверен, что себя я знаю лучше, чем самого близкого друга, ну, скажем, чем свою жену.
Инга по-женски мягким движением вытерла салфеткой губы. Розовые, наверняка еще не знавшие помады. Как и черные длинные брови, самой природой, без бритвенного прибора, изогнутые дугой. Ей примерно двадцать три. В таком возрасте еще не нужна косметика, хотя модерновые девчонки начинают себя штукатурить и выщипывать брови с пятнадцати. Нет, она не модерновая, хоть на ней и расклешенные брюки, эти туфли на платформе.
«Вы только полумодерновая, потому что ваши губы не лиловые, не черные, не желтые, и под глазами тоже нет краски...» — хочется ему озорно пошутить, но он тут же берет себя в руки, да и Инга уже успела отнять от губ салфетку и отвечает ему:
— Не могу сказать этого о себе, товарищ доцент. Мне кажется, если бы человек хорошо себя изучил, он бы заранее знал, как поступит в том или ином случае.
Неожиданные решения, конечно, остались бы, но не было бы решений абсурдных. Ведь все ошибки мы совершаем от незнания. Вот, скажем, вы можете быть довольны собой, чувствовать себя даже счастливым, а на самом деле ведь этого нет.
— Как так — нет? — Суопис удивлен.— Если я чувствую себя счастливым, значит, я счастлив. Счастье подчас может быть обманчивым, но все равно я испытываю это доброе, сладостное чувство.
Инга молчит. Гораздо дольше, чем нужно ее гибкому уму подготовить ответ. Ответ, кстати, уже наготове — это видно по ее глазам, — но она не может решить, быть ли ей откровенной до конца и на этот раз.
— Я-то не думаю, преподаватель...— Опустила глаза, снова подняла, смотрит на него кротко, как бы с жалостью.
— Чего не думаете? — Ему невыносимы этот ее взгляд и затянувшееся молчание.
— ...что вы счастливы.
— Что счастлив?.. Не думаете?..—он потрясен этой беззастенчивой откровенностью. Потрясен и так выбит из колеи, что машинально повторяет эти слова еще несколько раз, пока не хватается за продолжение мысли.—А кто вам говорил, что я несчастлив? Не играйте в ясновидящую, товарищ Эренайте.
— Никоим образом, преподаватель! Я только хотела сказать, что других мы знаем лучше, чем себя.
«Вы? Меня... Поизучайте-ка лучше себя, барышня!..» На лице Суописа едва заметная усмешка. Почти злая ухмылка. «М-да... Однако она не такая скромница, как показалось поначалу...»
— Это давно уже сказано другими, уважаемая Инга. Я не подозревал, что вы язвительны.
— Я?! — Она ошеломлена.— В мыслях у меня этого не было. Ах, простите, товарищ доцент, если обидела вас!.. Вот противный характер! Мне часто говорят, что я люблю оскорблять других. А на деле этого нет, поверьте, мне не хочется обижать людей. Я не злая, просто говорю, что думаю, вот в чем мое горе.
— Довольно исчерпывающая автохарактеристика. А говорите, что себя не знаете. — Суопис мягко улыбается, сожалея о том, что позволил себе повысить голос. Нехорошо получилось. И, конечно, не к лицу педагогу. — У меня не было причин обижаться, успокойтесь. Кстати, почему вы считаете, что я несчастлив?
— В том смысле, как вы представляете себе счастье, быть может, и счастливы...
— Представляю?.. Откуда вы знаете, как я его себе представляю?
— Только что сами сказали: «Если я чувствую себя счастливым, значит, я счастлив. Счастье подчас может быть обманчивым, но все равно я испытываю это доброе, сладостное чувство...» Испытываете... Когда же? Лишь до тех пор, пока вы слепы и глухи к действительности. А что же потом, когда выяснится, что вы были счастливы ценой самообмана? Душевная катастрофа ! Нет, настоящее счастье — это такое, которого я не стыдилась бы и став несчастной, а вспоминала бы с нежной грустью, как солнечный пейзаж минувшей осени.
— Это уже софистика, милая Инга, — говорит Суопис, оплатив счет и заказав еще по чашке кофе, потому что очень уж не хочется вставать из-за стола и уходить.— Прошу вас, оперируйте понятиями, принятыми в нашем обществе. Счастье — это счастье, как бы его ни объясняли, иного счастья не придумаешь. Как и несчастья. Не может быть настоящего или ненастоящего несчастья.
Инга молчит. Губы ее упрямо сжаты, глаза глядят куда-то под стол, руки, как у примерной ученицы, аккуратно лежат на столе, все еще уставленном грязной посудой.
— Ну как? Победил? — спрашивает Суопис, охваченный приподнятым настроением.
— Нет,—говорит она, виновато улыбаясь. — Быть может, вы и правы, но пока давайте останемся каждый при своем мнении.
— Ну и упрямая же вы, уважаемая...— Суопис немного обижен, что она не считается с его авторитетом, но его не может не восхищать прямота и самостоятельность мышления девушки.—Кстати, упрямство не порок. Должен признаться, милая Инга, если сегодня я то, что я есть, то большей частью благодаря упрямству. Талант... Да, необходим для художника. Зародыш, так сказать. Но без труда грош ему цена. А труд, в свою очередь, без упрямства — тоже... Эту истину я усвоил еще в институте, студентом. И должен признаться, если быть справедливым, что в этом больше всего «виновата» моя жена. Большое счастье, милая Инга, иметь рядом с собой человека, который тебя понимает, умеет трезво оценить твои возможности, толково советует, как их использовать. Могу утверждать, что в этом отношении я счастлив. Моя жена именно такая женщина. Вам, разумеется, трудно судить, насколько справедливы мои слова, но если б вы знали Веронику...
Суопис замолкает. Нет, слов ему хватило бы — когда он говорит о Веронике, его всегда охватывает вдохновение, — но уста закрывает странная улыбка на лице Инги. И в тот же самый миг раздаются слова, словно грохот грома при вспышке молнии:
— Я знаю ее, товарищ доцент. Видела уже со второго курса. Знаете, студенты народ любопытный, особенно девчонки. А в прошлом году мы столкнулись с ней лицом к лицу. В канун Иванова дня, у меня на родине. — Замолкает, по-видимому в ожидании реакции Суописа, но, поскольку тот сидит поджав губы, длинными толстыми пальцами вращая кофейную чашку, она продолжает: — Не могу сказать, что мы познакомились поближе, просто представился случай добрых полчаса наблюдать за ней со стороны, а этого ведь достаточно, чтобы как-то узнать человека. Умеет держаться на людях. При других обстоятельствах наверняка бы мне понравилась, но в такой ситуации... Знай она, что я ее помню, вдобавок — я ваша студентка... Право, незавидное положение...
Суопис откинулся на стуле, будто схлопотав кулаком под челюсть. Мысли с дьявольской скоростью несутся по лабиринтам мозга. «В канун Иванова дня, у меня на родине... В прошлом году». Июнь семидесятого... Не так давно Негр-Вильпишюс, как следует поднабравшись, остановил его на улице и бросил в лицо: «Только что распрощался со старым приятелем с берегов озера Лукстас. Просил передать привет Веронике. От кого? Скажи ей: очень приятный человек из той же компании, в которой Вероника вместе со столпом литовской скульптуры праздновала Иванов день, и все ей будет ясно...» Клеветники!.. Вероника предупредила, что Негр может начать шантажировать. Будь Суопис погорячей по натуре, схватил бы его за грудки, но теперь только побледнел и, послав Негру презрительную улыбку, повернулся к нему спиной.
Суопису показалось — бесконечно долго тянется тишина. Весь ресторан замер, разинув рты, с ножами и вилками в руках. Все вокруг движется — люди, предметы,—но без звука. И в этой звенящей тишине всплывает мысль. Нет, не мысль даже, а страстное желание спросить у Инги... Спросить, уточнить, выяснить. До конца! Желание узнать правду. Но другое чувство, более сильное, берет верх. А вдруг все это правда? Придется делать какие-то выводы, унижающие Веронику, себя, нарушить привычный ритм душевного пульса. Суопис не желает углубляться в это чувство, анализировать его — самокопанье чуждо ему, — поэтому не понимает, что это страх. Страх и самолюбие. Он знает только, что он оскорблен, мучительно оскорблен, и ничего больше. Как эта дура девчонка посмела!.. Но перед тем как отреагировать, он всегда нажимает на таинственную кнопку, которая включает специальный экран, соответственно уменьшающий все в размере, — если его охватывает бешенство, после миллионной доли секунды, когда срабатывает это устройство, он может о себе сказать: я немного раздражен.
Поэтому минутку он молча смотрит над головой Инги, наверное на люстру, висящую в глубине зала. Холодный, спокойный, слишком спокойный, хотя веки едва заметно подрагивают.
— Как-то она мне рассказывала об этой вылазке... Ох, еще бы нет, вспомнил! Я в это время был в Грузии с творческой командировкой, а у нее — каникулы в школе...
На губах Инги улыбка не улыбка. Хотела что-то сказать, но сдержалась, как бы пристыженная.
— Этим летом хотела повторить поездку со мной, — продолжает он, — но помешали непредвиденные дела. Следующим летом мы обязательно у вас побываем, уважаемая Инга.
— Благодарю вас за угощение, — говорит она, как бы не расслышав его слов.
— Пустяки. Было очень приятно посидеть с вами.
— Не верю.
— Почему?
— Вы неискренни. Вы хороший человек, но неискренний. Давно хотела открыть вам правду, но она вам не нужна.
Надо бы отбрить, но Суопис не знает как. Вдобавок Инга уже встала со стула, уходит в вестибюль, где большое стенное зеркало и прочие удобства.
Подождал минутку и медленно бредет к двери.
Перед зеркалом ее нет. Берет у гардеробщика плащи, одевается сам, ждет, когда она появится. Нет, Суопис уже не злится на нее, не чувствует себя оскорбленным, просто тяжелый холодный камень лежит на груди. Он не уверен, пристало ли преподавателю помогать студентке надеть пальто; наверное, по этикету нужно, все-таки женщина, но она поторопилась, уже застегивает пуговицы перед зеркалом, равнодушно глядя на свое отражение. В глазах — нескрываемая грусть и разочарование. Суопису кажется, она уже сожалеет о том, что наболтала чепухи. «Взбалмошная девчонка... М-да, бывают такие неуравновешенные личности... Сболтнут, что на язык подвернется, а потом очухаются и не знают, куда глаза со стыда девать».
Перед рестораном стоянка для машин, оборудованная с тем расчетом, что в будущем автомобилей станет не больше, а меньше. Отсюда для Суописа прямая дорога в Лаздинай. (Инга, к приятному его удивлению, решила добраться до общежития на троллейбусе.) Садится за руль. Нога на педали газа, сейчас включит зажигание, но в последний миг его сдерживает мысль, которая впилась в мозг, когда Инга упомянула о пребывании Вероники у озера Лукстас. Открыл дверцу, растерянно медлит (левая нога уже выброшена из машины), борясь со стыдом, пока наконец решается. «Глупо, непорядочно, только себя этим унижаю», — угрызается он, но все равно бредет к ресторанной двери и делает то, чего раньше в жизни бы не сделал. Телефон-автомат. Снимает трубку. Лучше уж было бы занято. Или автомат испорчен, как часто бывает. Но телефон работает, можно набрать номер. Школа? Дежурный? Попросите товарища Суопене. Нету? Посмотрите, должна быть на собрании. Нету никакого собрания?.. Как так нету? А может, другое мероприятие? Тоже нету? Что ж, извините, прошу прощения. «Простите... простите... простите...» — повторяет шепотом, пока не выбирается из будки.
Машины летят навстречу. За стеклами светятся лица пассажиров. Напряженные, беззаботные, улыбающиеся. На повороте справа мелькает излучина реки. Берег Нерис прижался к уличному асфальту, над блестящей внизу лентой воды мелькают белокрылые чайки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59