Я взял ее руку и поднес к губам. Меня несла река давно не изведанных чувств, я не узнавал себя.
— Не люблю пошлых слов, но ты ангел, Уне. Я столько тебя намучил, что не знаю, какая женщина могла бы все это простить.
— Мой... ты мой...—Вдруг я почувствовал обвившиеся вокруг шеи руки, сонную нежность груди у своего лица и жаркие поцелуи, ошалело осыпающие мои руки, шею, лицо.—Мой милый, мой хороший, мой любимый... Люблю! Ужасно... правда... всем сердцем тебя люблю...
Были произнесены слова, которых мы оба, будто по уговору, пять лет избегали. Правда, иногда в минуты близости что-то похожее прорывалось и раньше, но потом мы чувствовали пустоту, временно возникавшую между нами. Без преувеличения могу сказать, что после такого всплеска чувств меня охватил стыд, словно меня поймали на вранье, а Уне... нет, об Уне, пожалуй, такого нельзя было сказать. Сейчас, когда мы прожили вместе пятую часть столетия, я могу смело утверждать: она любила меня. Безнадежно, не веря, что когда-нибудь ей отплатят таким же глубоким чувством, и считая, что не имеет права повторять эти святые слова, которые только растравляют раны.
Назавтра где-то на краю Жверинаса я отыскал старика, державшего белую клячу, мы побросали в телегу скудные пожитки Уне и перевезли их в мой полуподвал. Вскоре съедет живший за стеной сосед, я получу вторую комнату, и мы заживем по-царски, хотя Уне иногда и будет тосковать по топкому оврагу с квакающими по весне лягушками и вековыми деревьями под окном, — здесь их заменяли постоянно мелькающие мимо ноги прохожих. А чуть позднее, когда мое имя все чаще и громче зазвучит в мире искусства, я поднимусь сразу на четыре с половиной этажа ближе к небу, поселившись по соседству с самим Модестасом Тялкшей. Из окон будет виден замечательный пейзаж простор и покой, — но я не смогу сказать, что мы с Уне стали счастливее.
14
Юго-восточный ветер; ведь только при этом ветре
слышно, как бьют часы на башне кафедрального собора. Три четверти. Интересно, который теперь час? Наверное, уже порядком после полуночи, хотя по гулу города судить трудно.
Троллейбус.
Опять троллейбус. Нет, это грузовик или иная дизельная машина — чувствуется по дрожи стен дома.
Легковушка. Да, это уж точно легковушка. И эта, и другая, и третья... Все легковушки... Нет! Стоп! Опять тяжелая техника пошла. С ума можно сойти: каждые десять — пятнадцать секунд с грохотом проносится металлический ящик (бесплатный гроб, сказал бы Скардис), плюясь ядовитыми газами.
«Проклятье!»
Еще один удар — четвертый. Затем башня отзывается басовитым гудением. Скирмонис машинально сгибает пальцы, считая удары. Пять. Уже пять часов. Скоро начнет светать, а он еще не заснул. «Проклятье !» — повторяет в мыслях, отчаянно стараясь перекрыть изнуряющую реку воспоминаний, но тщетно. Мысли и картины, которые временно (и неизвестно, который раз за эту ночь) удалось было подавить, снова прорываются всеми каналами сознания.
Вероника. Опять Вероника. Изредка в воображении мелькает Хеля или Уне, но их обеих тотчас же вытесняет Вероника. Какой дикой ревностью загорелись ее глаза, когда он произнес имя Хели! И как она просияла, когда он предательски проговорился, что вряд ли любил когда-нибудь Уне. «Из окон будет виден замечательный пейзаж — простор и покой, — но я не смогу сказать, что мы с Уне стали счастливее». Она ухватилась за эти слова и повторяла с таким наслаждением, что можно было подумать: чужое несчастье ей слаще меда.
Расстались, договорившись встретиться назавтра в мастерской.
Скирмонис вымыл пол, по возможности прибрал мастерскую, чтобы у Вероники хоть первое впечатление было хорошим, потому что пока она еще не ступала сюда ногой, только по рассказам судила о том, как выглядит эта кузница скульптурных творений. Настроение у него было праздничным, хоть изредка
и всплывали неприятные обрывки прошлого свидания: преувеличенная осторожность Вероники и демонстративная враждебность к Уне, с которой она была почти незнакома.
В условленный час он оставил дверь мастерской приоткрытой, но в ту минуту, когда она должна была появиться, раздался телефонный звонок. Да, да, это она, его Рони. Нет, все в порядке, она просто хотела убедиться, нет ли вокруг его мастерской заминированных мест...
— Целое минное поле! — отрезал он, рассердившись. — Но голову не оторвет, не переживай.
— Я не шучу, Лю, — уже ласковее оправдывалась она. — Нам с тобой рановато впутываться в какую-нибудь паскудную историю.
— Рановато? А мне кажется, что ты опять опаздываешь, — не выдержал, не съязвив, Скирмонис.
— Да что ты говоришь! Неужели твою кровь качает не сердце, а будильник? — И она положила трубку.
Минут через пятнадцать за окном раздались дробные женские шажки, потом открылась и снова захлопнулась дверь, и в мастерскую влетела Вероника. Запыхавшись, с нездоровым румянцем на щеках, словно за ней гнался бешеный пес.
— Что случилось? — удивился Скирмонис, обняв ее.
— В этом дворе мастерская одного коллеги Суопи-са... Неприятное соседство!..
Она мягко высвободилась из объятий Скирмониса, спросила, где зеркало, и, только проверив свой внешний вид, внимательно огляделась.
— Ага... Значит, здесь и есть то историческое место, где рождаются гениальные творенья, — сказала она, окидывая взглядом загроможденное скульптурами помещение. — Смахивает на заброшенное кладбище. Мне было бы страшно одной оставаться здесь.
— Почему? — обидевшись, спросил он.—Неужели мастерская живописца, где тоже полно старого хлама, настраивает веселей?
— Ох, еще бы нет! — Она поняла намек. — Там плоскости, а тут изо всех углов будто привидения руки протягивают.
— Уне не боялась этих привидений, — неожиданно сорвалось у Скирмониса. — Пока я был в отъезде, она приходила в мастерскую и опрыскивала водой скульптуры...
— Так зачем меня сюда зазвал, раз ты от Уне без ума?! — вскричала Вероника.
— Не зазвал, а договорились. Оба договорились,— поправился Скирмонис, чувствуя, как между ними возникает стена. — Да и вообще лучше, когда мы только вдвоем, без теней прошлого.
— Так какого черта поднимаешь их из могилы?
— Прости, но трудно не вскрикнуть, когда посыпают солью рану.
— Это я посыпаю?
— Неважно кто.
Вместо ответа она примирительно пожала плечами и кокетливо улыбнулась, словно и не было этого мелкого недоразумения.
— Постараемся быть счастливыми, Лю, — сказала она.— Мир так прекрасен, а жизнь так коротка...
«Сейчас она, как в первые дни нашей любви, — подумал Скирмонис, с тоской вспомнив незабываемый июнь. — Даже не верится, что возможно повторенье чуда».
— Не хочешь ли посмотреть мои последние работы? — спросил он, не сомневаясь, что это будет ей интересно. — Правда, пока они законсервированы, если не считать одного незначительного портрета, но все равно последние.
— Показывай, — ответила она живо, хоть и не сразу, но Скирмонис уловил в ее голосе плохо скрываемую скуку.
Сам не понимал, что подтолкнуло его показать Веронике незавершенную скульптурную группу, которую он забросил и к которой не собирался возвращаться. Наверное, в глубине души не примирился с мыслью, что эта работа действительно не удалась, и лелеял надежду когда-нибудь вернуться к ней и закончить. И Вероника должна была оказаться тем неквалифицированным, но надежным критиком, благосклонного слова которого он подсознательно ждал. Не спуская глаз с ее лица, пока она рассматривала скульптуру, Скирмонис чувствовал нервную дрожь во всем теле, словно в эту секунду решалась его судьба.
Но Веронику, казалось, меньше всего интересовали эти заброшенные работы. Хоть и притворилась увлеченной, в ее глазах Скирмонис увидел равнодушие, желание побыстрей закончить этот обязательный осмотр и перейти к интимной части свидания.
— Любопытная работа. Ох, еще бы нет! Сразу узнаешь руку Скирмониса, — повторила она, скупо характеризуя каждую скульптуру и называя себя дилетанткой в этой области искусства.—Кстати, скажу тебе откровенно: незаконченные работы меня не волнуют. Совсем другое дело — в выставочном зале. Там ты волнуешь и восхищаешь, а здесь — не умею и не хочу сказать.
— Почему же не хочешь? Возьми да скажи,—насмешливо попросил Скирмонис.
— Нет, обойдемся на этот раз.
— Опять многоточие?
— Пускай будет многоточие. — Она интимно улыбнулась, притворившись, что не замечает угрюмого настроения Скирмониса, и спросила, что завернуто в мокрую холстину.
— Говорил же, один незначительный портрет.
— Надеюсь, не мой. А может, ты решил сделать мне сюрприз? — Эти слова были сказаны в шутку, но, когда он прошел мимо портрета, не собираясь его открывать, она уже поверила, что отгадала. — Правда, интересно посмотреть. Покажи, если не секрет.
— Если тебя интересует только то, чья голова под этим мешком, могу проинформировать, не открывая: наш уважаемый Модестас Тялкша. Кажется, вы с Ро-бертасом неплохо его знаете.
— Тялкша! Ох, еще бы нет! — Вероника всплеснула ладонями, и это был единственный взрыв восхищения за все это время, когда она осматривала работы Скирмониса. — Обязательно покажи, жутко интересно, как ты его сделал.
Скирмонис, борясь с растущим раздражением, обнажил портрет, и Вероника уставилась на него с таким видом, словно это была голова самого Александра Македонского.
— Похож. Только лицо могло бы быть поизящнее, не такое громоздкое, не такое отталкивающее. Ведь Тялкша в жизни довольно-таки симпатичный человек. Но от глины нечего требовать, при дальнейшей работе обшлифуется.
— Не думаю,—буркнул Скирмонис.
Вероника пропустила его замечание мимо ушей.
— Достойная портрета личность. Не какой-нибудь председатель колхоза или передовик производства. Неважно, что не сама вершина, но недалеко от нее. Таких, может, десяток-другой в республике наберется. Фигура!
— Заказ, — сухо обмолвился Скирмонис. — Но делаю его без энтузиазма.
Вероника усмехнулась, усомнившись в искренности его слов.
— Не понимаю почему. Думаешь, Тялкша останется в долгу за то, что ты его увековечил?
— Тысяча рублей. Уже обговорено с Умбертасом.
— Я говорю не о деньгах, дорогой. Внимание Тялкши к твоему творчеству может быть гораздо ценнее любого гонорара.
— Правда? — Скирмонис разочарованно посмотрел на Веронику. — Ты ошибаешься, милая, если считаешь, что я такими методами выклянчиваю благосклонность вышестоящих. Хотя насчет Тялкши... ты почти права. Конечно, за эту работу я взялся не ради личной корысти, а чтобы помочь другим, но все равно это сделка с совестью. Противно!
— Не понимаю, что тут противного? Если ты лично не уважаешь Тялкшу, то не надо думать, что все к нему так относятся. Твое мнение верно только для тебя, от него Тялкша не станет менее достойным резца скульптора; не ты, так другой сделает его портрет.
— Доказала! — Скирмонис невесело рассмеялся. Вероника добавила, что незачем им терять время, подсчитывая плюсы и минусы других («Оставим это электронике»), и, призвав на помощь свою обворожительную улыбку, недвусмысленно напомнила, что самое время скучную математику обсуждений заменить поэзией любви.
В ее объятиях к Скирмонису снова вернулись солнечные июньские ночи, исчезло отчуждение между ними, возникшее было в начале свидания. То, что минуту назад казалось важным и значительным, сейчас рухнуло, как трухлявая стена, похоронив под гнилушками все сомнения, все возникшие было проблемы. И в этот блаженный час Скирмонис всем сердцем согласился с ее словами: мир так прекрасен, а жизнь так коротка...
Но едва захлопнулась дверь мастерской, едва замолкло цоканье каблучков Вероники, Скирмонис снова помрачнел. Словно проснувшись после попойки, валялся он на диване, изнывая от раздражающего недовольства собой. Понимал: в таких случаях лучше ни о чем не думать — зажмуриться и погрузиться в черную пустоту. На короткий миг вроде бы удалось отключить мозг, но, хотя мысль задушил, осталось чувство — унижение, стыд, презрение к самому себе. И картина: Вероника с рассыпанными по подушке волосами... ее глаза... похотливо раскрывшиеся губы... Вероника у двери, во дворе, трусливо съежившаяся, убегающая от взглядов знакомых, словно преступница с места преступления. Скирмонис, уже не в силах отогнать эти картины, чувствовал, что каждая из них ледяной глыбой ложится на сердце, а душа цепенеет от холода.
«Неужели эта женщина способна меня любить? — думал он с болью. — Бескорыстно, преданно, как любит простушка Уне? Нет! Веронику волнует не моя работа, не творческие муки, а завершенная продукция, которая приносит деньги и славу. Всем этим она охотно поделится со мной, щедро вознаграждая ласками, но, когда понадобится плечо друга, если нагрянет полоса неудач, вряд ли она станет рядом. Разве что эта полоса будет грозить и ей самой... Но до этого она не докатится. Может, Суопис плохой муж? Скучный, пресный, как и Уне, но почему бы и не жить с ним, когда в твои серые деньки вносит разнообразие другой такой же олух? Да, теперь уже ясно, почему она прячется от людей, как куропатка в пшенице! Справа держаться за примерного супруга, слева — за денежного любовника — вот ваш девиз, почтенная мадам!»
Скирмонис лениво встал, взял со стола бутылку коньяка, которую ополовинили с Вероникой, и налил в кофейную чашку.
«Так вот она какая пташка, — подумал он, выпив и приободрившись. — А я что за птица, если так рассуждаю о женщине, которой недавно шептал ласковые слова? Обыкновенный самец, и больше ничего. Самец, изображающий влюбленного. Да, да, изображающий, потому что мужчина, который любит всерьез, не позволит себе так отзываться о любимой женщине. Итак, оба мы играем влюбленных... В таком возрасте!.. Нет причин для оправдания. Нету!»
Скирмонис снова налил коньяку, злорадствуя над своим слабоволием («Тряпка! Вот дожил, в одиночку пьянствую!»), рухнул на диван и заснул.
Когда проснулся, было уже совсем темно. Посмотрел на часы: деятельные люди еще не дрыхнут. Понимал, что поступает нечестно, но нахлынуло такое паскудное настроение (а кроме того, к этому шагу приготовил себя перед этим, стараясь заглушить разбушевавшиеся мысли коньяком), что не мог сдержаться, поднял трубку и набрал номер Суописов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59