Он был уверен, она обернется и он сможет увидеть ее лицо, но Уне еще больше съежилась, уткнувшись в рукопись.
«Да, ничто не забыто... пока не забыто»,— подумал он. Ушел в свою комнату, вскрыл ножницами конверт и стал читать письмо. Увидел чужой, совсем незнакомый почерк.
12
Уваж. тов. Скирмонис, когда Вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Вам может показаться странным — да и сам я не понимаю, — почему решил доверить свою злосчастную тайну человеку, которого так мало знаю. У меня есть друзья — во всяком случае, мне кажется, что это друзья, — которым я тоже мог открыть свое сердце, есть в деревне отец с матерью, братья, но никому из них я не вижу смысла посылать такое письмо, поскольку я глубочайшим образом убежден, что ни один из них меня не поймет. Почему? Каковы мотивы? Нет у меня никаких мотивов. Обыкновенное предчувствие, и все. Вдобавок, после той ночи за коньяком в Вашей мастерской Вы стали мне гораздо ближе, и даже, смею утверждать, некоторыми извивами своей судьбы Вы похожи на меня... И ничего в этом удивительного, маэстро, не обижайтесь, что дворняжка смеет сравнивать себя со львом.
Человеку, стоящему на пороге небытия, вроде меня, нет смысла наряжать суровую истину в красочное оперение лжи, поэтому буду откровенен до конца, уваж. тов. Скирмонис, одновременно выражая искреннее сожаление по поводу его дерзкого поведения той ночью и покорнейше умоляя Вас простить великодушно. Сейчас, когда я пишу эти строки, я уже сожалею, что тогда говорил с Вами лишь в полрта, хотя перед этим твердо решил повести прямой и достойный разговор. В тот раз я особенно нуждался в моральной поддержке, в разумном совете, чего и ждал от Вас, прекрасно понимая, что для этого необходима полная откровенность, однако не обладал ни капелькой смелости, дабы открыть дверь в грязную лужу своей души. Мне все еще не верилось, что Донге мне изменяет. Сплетни? Конечно, нет дыма без огня... Но все эти сплетни идут от ревнивицы Ядвиги, а та в припадке слепой ненависти легко вылепит из мухи слона. Более веским доказательством были перемигивания да переглядывания Градовского и Данге, нечаянно срывавшиеся реплики, которые ничего не говорили мне, а на их лицах вызывали заговорщическое оживление. Ядвига шипела: успокой свою кобылу, если иначе не можешь с ней совладать. Градовский ухмылялся: не обращайте на нее внимания, у бабы климакс, вдобавок с юности не переносит красивых женщин. За такие слова, конечно, оплеуха. Бум. Градовский, схватившись за щеку, с идиотским хихиканьем выбегает в дверь. Ядвига замахивается на Данге, и та, только и ждавшая этого, — вслед за Елей. А там на лестнице оба целуются. Бум, бум.
Поначалу я и не подозревал об этом, но сейчас, когда все всплыло, даю голову на отсечение, что целовались... Однако, как только что отмечалось, без особых усилий умел внушить себе вместо горькой истины сладкую ложь, сваливая всю вину на необузданный язык Ядвиги, причем не раз подумывал, что стоило бы проучить эту истеричку на суде. Вот видите, маэстро, до какой степени человек может себя одурачить, дабы выкрутиться из затруднительного положения!
Тогда мне еще не было ясно, но сейчас, когда перед расставанием с этим светом в голове прояснилось, я вижу полушария своего мозга так отчетливо, будто они законсервированы в лаборатории ученого. Одно полушарие почернело, догнивая от лживого самообмана, а другое на пути к разрушенной материи еще испещрено островками здоровых клеток, которые отчаянно сражаются, силясь отсрочить приближающуюся кончину. «Стундис, Стундис, бедняга Стундис, — стыдил я себя за свою мягкотелость. — Где глаза твоей души, если не видишь, что твое золотце, твое сокровище нежное изменяет тебе?»
И что я мог ответить? Тем паче что однажды, вернувшись из театра раньше положенного, наткнулся на запертую изнутри дверь комнаты, которая отворилась лишь после того, как я добрых полчаса пробродил вокруг дома, Данге была взъерошенная, красная и злая, — дескать, так сладко спала, а я, паршивец этакий, разбудил! — однако, хоть я и был последним идиотом, такому ее объяснению не поверил, потому что глаза у нее бегали, а Градовский, единственный из его семейства находившийся тогда дома, полураздетый бродил по нашей коммунальной кухне. Бум, бум, бум.
Так видите, уваж. тов. Скирмонис, какие чудесные дела творились. Скажете, надо было взломать дверь и вышвырнуть обоих блудодеев на улицу. Нагишом. Бум! Бум! В тот день как раз была слякотная погода. Правда, была бы красота. Ну, а что дальше? Разве после такого позора мы смогли бы жить с Данге? О, маэстро, я слишком хорошо ее знаю, эту самолюбивую гордячку, эту пустозвонку, знаю, как она поступила бы в таком случае! Да и я сам,.. Нет, лучше уж смести себя с лица земли, чем испытать подобную моральную пощечину. Ничего не видел, не знал, не слышал — вот он, наилучший выход. Для оправдания своей мягкотелости я даже сочинил для собственного употребления своеобразную философскую трактовку любви. Нет на свете женщины, которая не изменяла бы своему мужу, если не действием, то мысленно, думал я. И где тут трагедия ? Вся сила любви не в физическом общении полов, а в гармоническом слиянии двух духовных миров, двух душ. Нет уж, говорите, что вам угодно, но я не могу жить без своей милочки, а мое золотце любит меня; итак, наши с ней души неразрывно слились воедино, что подтверждено пятью годами совместной жизни. Это неважно, что Данге иногда со мной грубовата, кое-кому со стороны может показаться, что она презирает или даже ненавидит меня, но мало ли в жизни примеров, когда под личиной дикобраза скрывается нежно любящее сердце?
Бред последнего идиота, не так ли, маэстро? Особенно если добавим те дурацкие увещеванья, которые я пережевывал изо дня в день, бесстыдно втирая себе очки: «Что в этом страшного, если она из женского любопытства с этим мебельщиком... Бум, бум... Э-э, пожалуй, даже лучше: увидит, чего стоит эта дрянь, больше будет дорожить своим мужем...» В довершение всего я вбил себе в голову и такую идиотскую мысль, что положение Градовского гораздо печальнее, чем мое: он прикладывается к Дате украдкой, от случая к случаю, а я абсолютный ее властелин. Согласно народной поговорке, свою имею, когда желаю. Дате моя, Дате моя, говорите что хотите, а Дате моя. Бум, бум, бум!!!
И знаете, маэстро, чем кончилось такое самоувещеванъе? Сам не понимаю, то ли я потерял голову от безнадежной любви и ревности, то ли слишком вжился в роль героя пьесы, рабски любящего свою жену, которую мне дали в новой постановке, черт знает, в чем тут дело, но со мной начало твориться такое, что и признаться стыдно. И, можно сказать, каждую ночь. Едва только Дате нисходит с недоступных вершин тщеславия в нашу двуспальную кровать, едва только рядом со мной оказывается ее жаркое тело, как мое сердце захлестывает такое буйство чувств, что в хаосе вдруг охватившего меня безумия я уже не отличаю слепую ярость от ненависти, желание от любви, все в этот миг во мне переплетается, вскипает, и лишь после спада этого урагана страстей я начинаю осознавать, что все это стихийное извержение было направлено к одной-единственной мысли: оскорбить и унизить Дате. Но покамест я не вникаю в такие психологические нюансы. Достаточно того, что Дате задыхается в моих объятиях, и в этот короткий миг я чувствую себя счастливым-счастливым... Счастливый несчастливец!
Вот так мы и жили, товарищ Скирмонис, глубоко уважаемый и любимый скульптор. Только, упаси господь, не подумайте связать эти бытовые детали со злосчастно погибшими надеждами получить квартиру, и вообще — с солнечными обещаниями Модестаса Тялкши, которые Вас разочаровали и обидели не меньше, чем меня. Вы — великий человек, но недостаточно могущественный. Все мы соответственно велики, но выше головы прыгнуть не в силах, поэтому не несем моральной ответственности за то, что желаем сделать для человека, но не можем из-за ограниченности своих возможностей. Нет, Вы сделали все, что могли, уваж. тов. Скирмонис, а больше всего я благодарен Вам за искренние усилия помочь бедному актеру комедийного плана; и на тов. Тялкшу я не затаил зла, хотя и думаю сейчас, что наши дела с Данге могли бы сложиться более удачным образом, если б мы хоть на год раньше распрощались с Градовскими. Ну что ж, не повезло. Но разве стоит из-за этого злиться и сводить мелкие счеты с жизнью, если ты решил окончательно и бесповоротно уйти из нее? Да еще после того, как наконец-то решилась проблема, которую целых пять лет мы считали самой главной: вторая комната, Градовских, свободна, итак, я становлюсь хозяином отдельной — отдельной! — квартиры. Бум, бум! Каких-нибудь два-три года назад можно было спятить от счастья, а сейчас я ищу веревку. Нет, такой способ покончить с собой для меня противен. Висельник! От одного слова тошнит. Самая привлекательная смерть — в ванне. Растянулся в теплой воде, чикнул бритвой по венам... Умилительная картина. Да и боли никакой. Слабел и слабел понемножку, как бы погружаясь в дрему, пока не угас совсем. Удивительная смерть, маэстро, что и говорить. Да толку-то, ежели в нашей квартире нет ванной — всего лишь душ. Сходить в ванные городской бани? Чтоб потом тебя там проклинали: вот бродяга, нашел где арендовать местечко для смерти! Нет, маэстро, самоубийство в таком месте немногим лучше смерти в петле. То лее самое, что выскочить из окна на пятом этаже и шмякнуться на проезжающую ассенизационную машину. Вонючее дело, уважаемые товарищи! Другое дело — выстрел в висок. Но, будьте любезны, подскажите, где достать пистолет? Нет, в нашу эпоху прилично с собой не покончишь. Итак, все как следует прикинув, я остановился на двух способах, которые показались мне достаточно практичными, а главное — совместимыми с этикой артиста. Однако, вникнув в суть дела, увидел, что один из них (а именно смерть в воде) ни в коей мере неприемлем, поскольку я совершенно не умею плавать. Найдут через полсотни километров от Вильнюса застрявшим в сучьях упавшего в реку дерева. Разбухшего, словно губка. И что решат ? Ну конечно, несчастный случай! Шлялся по берегу Не-рис, поскользнулся, шмякнулся в воду, вот вам и конец
Предстану в таком свете, что лучшие друзья удивятся, как Дате раньше от меня не удрала, посчитают, что всю жизнь во мне и было-то всего лишь столько, сколько вытекло, когда вскрыли облепленное водорослями брюхо. Нет, маэстро, ни за какие деньги в воду, пускай туда кидается этот мебельщик с гарнитурами спален да гостиных своего производства, когда Донге его до этого доведет. А я лучше приму эффективную таблетку. Бум, бум! Есть уже при себе такая штучка, завязанная в уголок носового платка. Достаточно рот разинуть, и...
Вы помните, как в тот вечер после спектакля я приволок к Вам в мастерскую бутылку коньяка? Говорил, что у меня влиятельный приятель, в буфете которого постоянно имеются отборные средства самоопьянения. Простите, уваж. тов. Скирмонис, но тогда я Вам немножно солгал. Этот приятель — простой осветитель сцены с месячным окладом в сотню рублей. Па первой скрипке в его семье играет жена, врач, работающая в психиатрической, такой же псих, как и ее пациенты, но умеющая к официальной зарплате добавить в два-три раза больше, прописывая своим безумцам дефицитные лекарства. Я не хвалю ее за это, но, увы, не могу и осудить, потому что не нашлись бы дураки, дабы платить вдесятеро за таблетку, если ее можно было бы легко получить в каждой аптеке. Ну, к ее чести, должен сказать: не взяла с меня ни копейки. Даже не усомнилась в том, что использую по назначению — для мышей, которых, как я соврал ей, расплодилось в нашем коммунальном публичном доме видимо-невидимо. Хоть и улыбнулась несколько подозрительно, но еще раз повторила способ применения: растворить таблетку в ведре бульона, залить этим бульоном отварной рис или лапшу и подать мышам. Десять тысяч смертей гарантировано. Такая таблетка призовет ко мне смерть за две секунды, маэстро. Аминь. Прощайте. Не поминайте лихом несчастного актера комедийного плана. Бум, бум, бум!
Бесконечно уважающий и ценящий Вас
Аурелиюс Стундис. Р. 8.
Раза три прочитал адресованное Вам письмо, дабы убедиться в том, что не наплел чепухи. Вроде чего-то и не хватает. Кроме того, я слишком часто бумкаю.
Но это влияние персонажа пьесы, которого мне предстояло сыграть на скорой премьере, но сейчас я, как и он, шагаю в могилу. Да и с моими ушами в последнее время что-то творится: время от времени в них раздается бумканье, что я нечаянно и зафиксировал в письме. Бум, бум, бум...
Только сложив письмо и сунув в конверт, я спохватился, что о многом не написал, так что моя решимость порвать все узы с этим светом, глубокоуваж. тов. Скирмонис, может показаться недостаточно мотивированной. Тем паче если из беспорядочного моего рассказа Вы не поняли, что вчера Градовский переехал на новую квартиру, кооперативную, жирной взяткой на целый год ускорив эту операцию. А Донге умчалась вместе с ним. Все произошло в последнюю минуту, и так неожиданно, что мы с Ядвигой почувствовали себя как во сне. Я сам, лопаясь от радости, помог перетаскать в грузовик мебель, узлы и прочую утварь. Осталась лишь какая-то мелочь. А вчера они с Ядвигой приехали на своей легковушке за этими мелочами и тут лее поцапались до драки. Черт знает, кто первый завелся, но даю голову на отсечение, что Градовскому этот конфликт был нужен позарез. Он пнул свою бабу ногой в зад, па ему — скалкой по голове. Ежи, как всегда в случаях, выскочил в дверь, вниз по лестнице, и — в автомобиль. А там уже сидела Данге... Бум, бум, бум...
Так оба и удрали, маэстро. Суд, объяснять нечего, наведет порядок, однако покамест Ядвига сидит в пустой замусоренной комнате с детьми и плачет. Чтоб им было на чем спать, я вынул матрац из своей двуспальной кровати, а сам, подстелив старое пальто, растянулся на полу. Вы заметили, что сейчас лунные ночи и ясная погода? Кровать зияла до утра посреди комнаты, как могила, а я, не отрывая обезумевших глаз, смотрел на нее и думал, думал... Правильнее будет сказать, не сам думал, а какая-то невидимая мясорубка проталкивала мысли, будто фарш, в застывший мозг, проявляя там когда-то снятый материал и располагая фотографии в таком порядке, что у меня нет теперь иного выхода, как побыстрее покинуть сию юдоль слез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59