Но ведь еще поднимаясь по лестнице в квартиру Суописов и ругая себя за слабодушие, он чувствовал, что произойдет нечто в этом роде.
— Веду себя по-свински, — говорил он, хмелея больше от близости Вероники, чем от коньяка.— Надо было хоть Уне позвонить.
— Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии? — игриво спросила Вероника.
Оттого, что она сама перешла на «ты», и от нотки ревности, прозвучавшей в ее голосе, Скирмонису стало хорошо, он почувствовал себя гордым и счастливым.
— Я всегда считал: человек должен делать все. чтобы причинять другому поменьше боли.
Вероника кивнула.
— Мы оба ведем себя не так, как следует: тебе надо было позвонить, а мне — давно исчезнуть за этой дверью,—шепнула она, показав головой на дверь спальни.—Но разве наша вина, если жизнь устроена так, что ради мгновения счастья приходится нарушать приличия?
У Скирмониса захватило дух.
— Я на свою Уне не жалуюсь.
— Как и я на своего Суопялиса.
— Слышал, как ты призналась: мужик хоть куда.
Она сидела на диване за столом, положив ногу на ногу. «Какого черта демонстрирует эти парижские изделия», — хотел он сказать; на ее обнаженном колене почудилась рука Суописа, и Скирмонис схватился за рюмку коньяка, чтобы протолкнуть застрявший в горле комок.
— Никогда все не бывает хоть куда, Людас; даже щедро одаренному судьбой человеку не хватает той малости, которая необходима для полноты счастья...— Вероника тоже подняла свою рюмку и выпила до дна.
— ...и которую мы вечно ищем, заранее зная, что не найдем, только станем еще несчастнее, — подхватил Скирмонис.
— Как знать, может, эти поиски и есть та «малость»?
— Умница! Скажи лучше, какого черта я сюда при тщился и сижу до утра с чужой женой?
— Мне кажется, об этом-то мы и беседуем. Уйти! Самое время уйти. Если он останется еще
хоть на минуту, может быть поздно. Вставай, идиот, и поскорей домой! Но тут, другой Скирмонис — невидимый, притаившийся где-то внутри его,—держал его на стуле и смеялся в лицо: нет, дружок, ничего не выйдет, зря стараешься.
— Я начинаю глупеть, приближаясь к юбилейной дате, — буркнул он, не к месту улыбнувшись.
— Если общение со мной так дурно на тебя влияет...— Несколько мгновений тишины, и ее помрачневшее было лицо снова озарила солнечная улыбка.— Ты знаешь, Людас, я бы должна обидеться, на друго-
го бы смертельно рассердилась, но тебе могу все простить.
Скирмонис сам не почувствовал, как его разгоряченная ладонь оказалась на ее колене:
— Не обижайся, я не хотел сказать ничего такого, что бы тебя унизило.
— Тсс...—Вероника приложила палец к губам.
— Вероника...—Он понизил голос до шепота.— Конечно, это бессмысленно, запоздало, наконец, смешно, но я люблю ясность. А кроме того, я же уверен, что ты сама знаешь. . понимаешь женским чутьем, что я к тебе неравнодушен.
Она взяла его ладонь, ласково пожала жаркими пальцами и снова опустила на свое колено, только чуть выше.
— Почему бессмысленно? — Ее губы едва шевельнулись, но, когда Скирмонис захотел взглянуть ей в глаза, взгляд шелковой лентой скользнул из-за полузакрытых ресниц под стол. — Если есть в жизни что-то бессмысленное, то — запереться от своего счастья в одиночестве, испугавшись предрассудков общества.
— Я не ханжа, Вероника, совсем не ханжа, но когда ты на пятом десятке... Из всех человеческих страстей любовь, наверное, самое благородное и святое чувство, но в таком возрасте она превращается в скверно поставленную комедию, глядя на которую все будут смеяться, а ты заплачешь.
— Я повторю чьи-то слова: любить и страдать — счастье. Разве это не может искупить слез, которые пугают дальновидных людей? — Она снова пожала его пальцы — тревожно, призывно — и негромко вздохнула, дождавшись ответного жеста. — Говоришь, все будут смеяться? Над чем? Что человек любит? Над любовью могут смеяться только глупцы и живые трупы, которым осталось только глотать слюнки, глядя на чужое счастье, и завидовать ему. По мне пускай смеется кто хочет, пускай думает обо мне, как нравится, кроме одного человека — него! Одного-единственного человека, понимаешь, Людас, а все остальное — гниль...
Скирмонис, опешив, съежился на стуле. Почудились набережная Нерис, лачуги Кальварии, обжигающие лучи солнца на голой спине, стройные девичьи ноги на мостках. Хеля! Вероника почти слово в слово
повторила то, что он двадцать лет назад сказал Хеле! Хеля... Хелюня...
— Ты чем-то похожа на девушку, которую я знал в юности, — буркнул он, придя в себя, но все еще чувствуя вокруг голубой солнечный простор.
— Негр говорит — все женщины похожи: самки да куртизанки.
— Женщины, которых мы любим, особенные.
— Ту ты любил?
— Да. Столько лет прошло, теперь наверняка могу сказать — да.
Вероника отпустила его руку, но не столкнула с колена.
— Первая любовь?
— Настоящая любовь. Да, такая любовь была первая.
— Старая любовь — невидимая стена между мужем и женой, — ревниво сказала она, заслоняя этими словами мысль: а меня ты смог бы так полюбить?
— Это прошлое, Вероника, далекое прошлое. Мертвых мы вспоминаем со снисхождением и печалью. Только вспоминаем, и ничего больше.
Он думал, что она будет расспрашивать, заставляя его ворошить мучительные воспоминания, но Вероника молчала, уставившись в стену. Эту паузу он понял как намек, что засиделся. И тогда, надеясь, что она станет уговаривать его еще остаться, нерешительно встал со стула: теперь-то уж точно пора домой.
Вместо ответа она вылетела в коридор и вскоре приподняшм голосом сообщила: ох, наконец дождались — через пять минут такси будет у подъезда.
Скирмонис вопросительно посмотрел на нее и все понял, встретив сверкающий нетерпеливым желанием взгляд — зовущий и кривой улыбкой прикрывающий стыд.
— Да что вы, очень было приятно, что посетили нас, милый Людас, — говорила она громко, то и дело оглядываясь на дверь спальни. — Будьте добры, не забывайте дороги к нашей обители. И смотрите у меня, следующий раз не оставляйте Уне дома. Только с супругой, понятно? Мы с Роби всегда будем рады таким милым гостям. Договорились?
— Ну да. конечно. . спасибо...— бормотал он в сумятице разноречивых чувств.
В прихожей Вероника вдруг повернулась к нему и, улыбнувшись своей обжигающей непонятной улыбкой (разноцветная радуга), преувеличенно громко сказала: спокойной ночи. С шумом открыла дверь на лестницу, еще раз пожелала спокойной ночи, присовокупив приветы для Уне. Потом захлопнула дверь и, тяжело дыша, прильнула к груди Скирмониса.
— Не уходи...—словно мольба, прозвучал ее шепот.
Скирмонис поднял непослушные руки, хотел обнять ее, но Вероника выскользнула и исчезла в спальне.
— Ты спишь, Роби? Прости, я за полотенцем. Из-за этих гостей некогда и душ принять.
...Она закрыла на крючок дверь, открутила кран. Вода с ревом хлестала в ванну, и он не мог понять, что шепчут лихорадочно губы, а она не слышала его шепота...
Скирмонис вскакивает с дивана, схватившись за голову, бродит по комнате. В ушах гул вчерашней пирушки. За окном шумят машины, чаще обычного раздаются гудки — гололед. Чертовский гололед. Разве он, Скирмонис, не оказался прошлой ночью на таком опасном участке дороги? Негр, конечно, расхохотался бы, схватившись за пузо: вот так чудак, нашел из-за чего убиваться; только последний дурак оттолкнет бабу, которая сама на шею вешается, да еще в твои-то годы; гордись и кричи «аллилуйя!». Аллилуйя? Ладно, пускай будет аллилуйя, но я себя унизил. Прежде всего себя. При таких обстоятельствах, можно сказать, под боком у мужа... Грязен! И Вероника грязна. А от нас запачкались и Уне с Суописом. Запачкались... Нет, не совсем то слово. Мы их подло обманули ради минутного наслаждения, от которого мы не смогли отказаться из-за своего эгоизма.
«Я виноват перед тобой, Уне. Но пойми меня и прости. Думаю, тебе не обязательно знать, кто эта женщина, гораздо важнее другое: чтобы между нами не оставалось секретов — тех невидимых кирпичей, которые, ложась друг на друга, непреодолимой стеной вырастают между людьми. Поверь, я не хотел тебя
унизить, но я простой смертный, так уж получилось. Прости, если можешь».
Скирмонис выходит в коридор. Слева спальня, напротив — ванна и туалет. «Точно такая же планировка и там, у них». Машинально толкнул локтем приоткрытую дверь. «Даже полотенца висят на той же самой стене, что у них». («Ты спишь, Роберт? Прости, я за полотенцем...») Отпрянул в сторону. Входит в кухню. И здесь пусто. Ослепительная чистота и пустота. Затаив дыхание, топчется перед дверью спальни, робко стучится. Раз, другой, потом бросает взгляд на часы (без четверти одиннадцать) и, вдруг вспомнив, что сегодня воскресенье, с облегчением вздыхает: ну да, ясно. Уне ушла на рынок, как всегда по воскресеньям, у него не меньше часа до самого неприятного, какой только может быть, разговора. Побриться бы, переодеться, как положено в воскресенье. Может, еще надушиться? Уне заморгает своими глазищами, полными слез, увидев, как он свеж, как элегантно выглядит после ночного приключения... Сволочь!
Скирмонис бредет к себе и растягивается на диване.
Телефонный звонок.
Она, Вероника!
«Как добрался домой, милый?»
«Может, обойдемся без утреннего разговора, дорогая...»
Отворачивается к стене — пускай она трудится на том конце провода. Товарищ Скирмонис ушел, а может, еще спит. Наконец, кому какое дело, у человека сечь право не отвечать или выругаться, если у него скверное настроение.
Но уже третий сигнал сбрасывает его с дивана и кидает к телефону. Будто кто-то нажал на кнопку, включив засекреченный механизм, повернувший всю машину в противоположном направлении.
Да, это она, Вероника! И одна из первых ее фраз точь-в-точь такая, какой он ждал...
— Спасибо, Вероника, все кончилось наилучшим образом. Поймал какой-то катафалк, он меня и доставил.
— Прости, если вчера что было не так.
— Да что ты, все было чудесно.
Несколько мгновений тишины, потом приглушенный вздох.
— Сама не понимаю, почему вчера так случилось. Видно, выпила слишком много. Ах, мне капли в рот нельзя брать! Теперь ты неизвестно что подумаешь.
— Групповое преступление, Вероника, а я — сообщник. — Он пробует шутить, удивляясь неожиданной смене настроения. — Преступники друг друга не осуждают.
— Я не думаю, что любовь — преступление. И ничуть не жалею о том, что было. Но если тебе неудобно, считай, что ничего и не было.
«Из одной крайности в другую. Где же твоя последовательность, уважаемая?»
— Прости, Вероника, я хотел сказать, что такие вещи не происходят без обоюдного согласия. Не надо винить в этом одну только себя.
— Больше тебе нечего сказать?
— Я-то не сваливаю все на рюмку. Видно, так уж было суждено.
— Я тебя понимаю, милый.—В ее голосе благодарность и облегчение, но неуверенность, которую он только частично зачеркнул своим ответом.
— Я все помню, о чем мы говорили, Вероника.
— Все?
— Да, все. Если ты не передумала, я был бы счастлив провести вместе... как договаривались...
— Я не играю обещаниями, Людитис. А что еще?
— Уне я еще не видел сегодня...—Это срывается неожиданно, глупо как-то, да ничего не попишешь — уже сказано.
— Такая женщина для меня не существует, Людас, мне неинтересно!
— Да, Вероника...
— Да, Людас... Прости, что позвонила, но иначе не могла.
Ну и трели выводит! Так звучали ее слова, когда три года назад, ответив на ее звонок, после вчерашних поцелуев в прихожей Суописов, он промямлил что-то в трубку, изобразив занятость. Сейчас на том конце провода она снова нажмет на вилку аппарата — и все. Может, оно и к лучшему. Пускай будет, как будет. Но раньше, чем прозвучал роковой приговор, Скирмонис услышал ее голос:
— Я тебя люблю, Людитис.
— Что ты сказала? Плохо слышно. Вероника, повтори.
Скирмонис прислоняется плечом к стене. Он чувствует Веронику так близко, словно она стоит рядом, прильнув к его груди, звеня приглушенным смехом.
— Ах ты, старый мошенник, я тебя люблю. Люблю! Понял?
— Ты просто чудо, Вероника.
— Любовь в этом виновата, родной. Будь здоров.—И по проводу приплывает поцелуй. Потом тишина — она все еще не кладет трубку.
— До свидания...
Он ласково нажимает на рычаг.
Шаги на лестнице. Ближе, ближе. Хлопнула дверь соседней квартиры. Слава богу, не она. Еще не она...
Скрестив руки на груди, топчется в коридоре. Тесное, темное помещение, давящее со всех сторон. Звериная клетка, в которой вскоре появится она, нагруженная продуктами. Овощи, мясо, масло. «Недостойно скрываться? Между нами не должно оставаться секретов, тех невидимых кирпичей, которые, ложась друг на друга, вырастают непреодолимой стеной между двумя людьми? Но не лучше ли вмуровать лишний кирпич, чем открыто ударить женщину в сердце? Не поверит? Что ж, сомнение тоже своего рода надежда, пускай непрочная, ноющая, но хранящая в себе луч веры... Нет, правда, лучше уж исподволь растущая опухоль, чем смертельный удар по голове острым предметом. Бьпь может, со мной Уне не счастлива (да и вообще, возможна ли полнота счастья?), но, открыв ей правду, я сделал бы ее действительно несчастной. Вранье — противная штука, но в данном случае это самый гуманный выход. Парадоксально, но, увы, необходимо».
— Почему не позвонил, что не вернусь? Не смеши людей. Если б мог позвонить, заказал бы такси. У Градовских нету телефона, Уне, а ближайшая будка у рынка. Кроме того, все время собирался уходить, но полчасика за полчасиком, сама знаешь, как бежит время, когда попал к приятным и интересным людям. Прости, Уне, что причинил тебе столько забот. — Дурацки улыбаясь, выдержал ее испытующий взгляд. Глаза у нее опухли, лицо желтое — ясно, ночь провела без сна. Нет, не надо говорить ей правды, правда равноценна убийству. — Все по доброте сердечной, Уне, но иначе не мог: зашел в мастерскую Градовский, хнычет — помогите, товарищ Скирмонис, пять человек в комнате и никаких перспектив. Знаешь, если б были незнакомы, но когда-то из одного котелка солдатскую кашу ели. Давнее время, конечно, какая там дружба, другой бы рукой на такое дело махнул, а я вот не могу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59