Ведь это поразительно! Может получиться даже совсем любопытно. У нас в газетах редко появляются репортажи из мира художников. Все больше серьезные, рассудительные статьи, оценки, обсуждения...
— Теперь тоже планировали рецензию: еще неделю назад редактор заказал ее Кебле. Но представь себе, какой идиотизм — ногу человек сломал! На ровном месте, вылезая из троллейбуса. Трах-тарарах — и в больнице.
— Кебла?
— Ну да, этот осел, мой приятель. Лежит с правой в гипсе и пялится в потолок. Как ты думаешь, весело ему в больнице? Да еще в праздник. По-моему, долг каждого сознательного гражданина проведать подобную жертву жестокой случайности. А что и говорить о знакомых! Ну как, Веро? Каково твое мнение по этому вопросу?
Вероника минутку молчала, но мысль ее работала со скоростью вычислительной машины.
— Тебя и не поймешь, Альбинелис, — наконец сказала она, кокетливой улыбкой прикрывая уже принятое решение. — Куда же ты все-таки едешь, наконец? Писать репортаж, к приятелям или в больницу?
— Ехал в больницу, а теперь — куда только пожелаешь, Веро. Я твой пленник, голубка.
— Думаю, ты прав, Альбинас: стоит проведать Ке-блу. Только где цветы раздобыть?
— Веро, ты сказка, не женщина! — Негр хлопнул в ладоши, а его глаза хохотали, пели и танцевали от радости.—Вот будет сюрприз для Кеблы. Бедняга прослезится от умиления. Садимся в карету, и
...вперед, вперед, товарищ Веро!
— Цветы...—неуверенно напомнила Вероника, смутно осознавая, что поступает так, как поступать не следует, но не находя в себе решимости одним ударом перерубить те невидимые узы, которыми опутала себя в разговоре со Станейкой.
— Будет, все будет, киса. И цветы, и подарочки Негр не ударит лицом в грязь, не волнуйся.
Вероника села на заднее сиденье, а Негр-Вильпишюс рядом с водителем, который на бешеной скорости гнал машину по новому адресу Что случилось потом, Веронике не хотелось вспоминать. Конечно, ничего страшного, что они примчались к каким-то оранжереям в дачном пригороде. Цветы, которые раздобыл здесь Негр, были просто чудо. Только слишком уж долго они искали праздничный подарок несчастному больному. От магазина к магазину и все дальше от города, пока в конце концов не оказались в Ерузале. Но и здесь не было того, что нужно. Правда, в портфеле уже покоились бутылки шампанского и коньяка, набор дорогих конфет, кое-что из закуски, но Негр решил, что все это больному не подойдет. Вероника неуверенно возражала: цветы и набор конфет, чего еще-то? Возражала, однако улыбалась — простодушно, недогадливо, словно не подозревая о том, чем кончится вся эта затея. А потом... исчезло такси. Вероника пыталась возмущаться, упрекать Негра, но тот успокоил ее: не переживай, голубка, раз в пятнадцать минут идут автобусы в город, не пропадем. Вместо того чтобы портить нервы, лучше погуляем по соснякам, сама увидишь, какая тут чудесная природа...
Вот и начали гулять. Потом уселись, отыскав поэтичное местечко. Открыли портфель. На усеянной хвоей лужайке оказались извлеченные из портфеля шампанское с коньяком и закуски. По глоточку да по конфеточке... Симпатичное занятие. Тут и разговор завязался серьезный о живописи, о выставке молодых. Негру-Вильпишюсу все там показалось дерьмом, но достаточно было Веронике обидеться, как тут же появились хорошие произведения, многообещающие живописцы, а ярче всех засиял Робертас Суопис. О, Альбинас Вильпишюс молниеносно соображал, к какой женщине подобрать какой ключ, чтобы без особых потерь захватить обороняющуюся крепость!
Несколько дней спустя в газете появился репортаж Негра (бойкий стиль, полет воображения). Газетчик, наподобие квалифицированного гида, водил читателей по залам, вместе со зрителями останавливаясь перед самыми интересными, по его мнению, произведениями молодых живописцев, которые сулили их авторам достойное будущее. Среди этих счастливцев был и Робертас Суопис. Перед его картинами толпились любители живописи и не жалели комплиментов молодому творцу, а один авторитетный общественный деятель — его фамилия, правда, не была указана — сказал: «Хотел бы видеть эти произведения в своей квартире» («...если автор подарит...» — позднее присовокупит к этим строчкам Негр, издеваясь над своими писаниями в кругу приятелей).
Робертас Суопис был на седьмом небе от счастья. «Положим, я это заслужил, товарищ Вильпишюс меня не перехвалил, — говорил он, — но все-таки это прекрасный, да, прекрасный жест с его стороны, невежливо будет на такое внимание не ответить вниманием».
И в тот же вечер пригласил Негра на чашку кофе, а на прощанье предложил выбрать один из расхваленных холстов; сможет снять, когда закроется выставка.
Когда гость ушел, Вероника долго сидела за столом, не меняя позы, застыв от отвращения. К себе, к Негру, наконец, к Суопису, который наивно радовался благосклонной оценке своих работ и не подозревал о том, кто и чем за все это платил. Она хотела плюнуть вслед обоим — Суопису, провожающему гостя, и ему, уходящему («Поскорей убирайся, к черту!»), но была так скована — ненавистью, презрением, злостью,—что не могла даже шелохнуться. Со временем, конечно, все пройдет. Негр-Вильпишюс как был, так и останется сокурсником, в обществе которого всегда приятно отдохнуть и рассеяться, а Суопис — внимательным и верным супругом, но все трое будут чувствовать, что безвозвратно утрачено нечто чрезвычайно важное, необходимое человеку.
— Добрый день, товарищ Станейка, — сверкнет зубами Вероника, а глаза, победно ликуя, станут спрашивать: ну, как, милый профессор? Видели репортаж о выставке молодых? Как по-вашему, кто из нас ошибался?
Станейка на улыбку ответит улыбкой. Из вежливости. Конечно, он видел. Видел и читал: растерянное выражение лица говорит об этом. И Веронике покажется, что он хочет остановиться. На несколько мгновений, чтобы открыть свой широкий рот правдолюбца и сказать:
— Любопытный репортаж, товарищ Суопене. Весьма любопытный. Тем паче, если нам известно и кое-что не всем известное... Да, да... Одно полотно Суописа вскоре окажется в квартире Вильпишюса, а другое вы потащите высокоуважаемому Тялкше. Не правду ли я говорю, товарищ Суопене? Разве вы с Роби уже не договорились об этом?
Но Станейка не остановится и ничего такого не скажет. Оба уйдут восвояси, как не раз уже уходили. Она, конечно, обернется. Но только тогда, когда он уже успеет затеряться в толпе. И едко улыбнется. Со скрытой злостью, даже с ненавистью. Ведь кто больше всех виноват в том, что ей пришлось унизить себя, изменив мужу?
Телеграмма.
После обеда Вероника выводит из гаража семейный «Москвич» — и в аэропорт. На заднем сиденье сын Гинтас. Хотел устроиться рядом с мамой, как обычно, когда никто рядом с ней не сидит, но получил отказ: нет, нельзя, это место резервировано для папочки.
Папочка спускается по трапу самолета. Свежий, приятно улыбающийся, с лицом, опаленным южным солнцем. Плащ цвета беж, такая же шляпа. Чистый и ласковый как ангел.
Обнимает Веронику. Не дольше, чем полагается в публичном месте. Целует сына, треплет его пухлой ладонью по плечу: ну как, мальчик? Соскучились друг по другу...
Вероника улыбается, игриво стреляя глазами. О, как помолодел, как похорошел мой Роби! Сразу видно, что не слишком скучал по дому. Сухое вино, страстные кавказские женщины... Некогда было, говоришь? Работа? Ладно, ладно, посмотрим, чего ты там натворил? Нет, я сама сяду за руль. Ты гость, дорогой. Садись рядом и чувствуй себя принцем перед восшествием на престол.
Принц улыбается. Он счастлив, он соскучился по своей принцессе. И восходит на свой престол, который сравнительно недавно занимал Людас Скирмонис.
— Я все время о тебе думал, Ника, — говорит приглушенным голосом, положив ладонь на ее колено.— Сегодня наша квартира закрыта для всех...
Вероника кивает. Взгляды из-под накрашенных бровей так и распаляют кровь. И вдруг неожиданный хохот.
Суопис удивлен. Удивлен и немного растерян.
— Это еще что такое, милая?
— Вспомнила один забавный случай. Господи, животики надорвешь!
— Правда? А что за случай?
— Потом расскажу.
Дома — ванна с шампунем. Для обоих. Чистое белье, пахнущая ветром полей постель. Гинтасу выдается разрешение проведать приятелей. В придачу рубль на кино и конфеты. Не менее четырех часов пьянящей свободы.
Спальня. Сумеречный вечерний свет сочится из квадрата окна. Чертовски уютно и хорошо. Настоящая жизнь! Удивительные мгновения, о которых он так часто мечтал под конец командировки.
— Ты меня ждала, Ника?
— Ох, еще бы нет, Роби! Очень-очень!
— Видел там много красивых женщин. Одна даже предлагала позировать. Но все они — нуль перед тобой, Ника.
— Правда? А эта натурщица не свела тебя с пути истинного? — Вероника смеется.—А меня, вообрази только, пытались свести. Дня через два после твоего отъезда кто-то звонит в дверь. Открываю — Негр! Говорю: я одна, неудобно. А он — ты знаешь бесцеремонность Вильпишюса! — в гостиную да за стол: свари кофейку. Прихожу с кофе, вижу — на столе бутылка коньяка. Я и говорю: где это видано, когда мужа нет дома! А Негр — ну и хамье! — как зарегочет своей слоновьей пастью: дикари мы, что ли, не можем минутку культурно посидеть? Ну, культурно так культурно. Поначалу так и было. А потом Негр стал приставать, говорить всякие сальности. Ну, и показала ему на дверь. Потом всю ночь заснуть не могла. Теперь-то смешно, а тогда вся так и дрожала от мысли: а вдруг бы он взбесился? Что я, слабая женщина, перед такой горой?..
Суопис отвечает не сразу. Качает головой, пожимает плечами, но кажется, что он не слишком удивлен.
— Ишь, какой кобель, — говорит наконец. — А вроде друг семьи... Ладно, дай встречу его, я уж все ему...
— Нет, нет, Роби, не надо. Ни слова ему об этом. Веди себя сдержанно, с достоинством, дай понять, что все знаешь, но брезгуешь' копаться в мусоре.
— Думаешь, так будет лучше?
— Точно! Надо ставить себя выше подобных типов. Насмешливое умолчание — лучший ответ. Даже если сплетни пойдут, не стоит обращать на них внимания.
— Сплетни? Какие могут быть сплетни? Какой мужчина станет хвастать тем, что женщина выставила его за дверь.
— Какой ты все-таки наивный мальчик, Роби! Или совсем не знаешь Вильпишюса. Не знаю, как он будет мне мстить, но уверена, что выдумает какую-нибудь пакость. Есть у меня одна приятельница, которая тоже отставила Негра. А после этого пошли в городе слухи, что у этой женщины роман с чужим мужем.
Суопис убежден: с Негром-Вильпишюсом никаких дел! Если заглянет в гости — пожалуйста, садись, потолкуем за чашкой кофе. Элементарная вежливость, необходимая среди цивилизованных людей, и больше ничего.
Наутро Суопис расставляет в гостиной свои холсты, и Вероника имеет случай убедиться, сколько муж натворил за неполный месяц под южным солнцем. Стадо овец на фоне Эльбруса. Пляж. Счастливая мать ведет за руку ребенка по берегу моря. Улыбающаяся мороженщица на улице Сухуми. Портрет работающего колхозника. Портрет рыбака, вытаскивающего сети. Портрет молодой женщины, читающей книгу на пляже. Портреты, горные и морские пейзажи. Счастливый отдых и радостный труд.
Вероника приятно удивлена: действительно много сделано. За такой короткий срок. Очень много! Суопис серьезен, сдержан, но не может скрыть гордости. «Ну как? Недурно, правда? Краски, композиция и все прочее...» — спрашивают его глаза.
Вероника, соглашаясь, кивает, награждает всегдашней улыбкой. Хорошо, прекрасно, чудесно, Роби. Увидела твои работы, и хочется с завистью воскликнуть: «Какая прекрасная жизнь, какие счастливые там люди!» Но чем дальше, тем сдержаннее становится ее улыбка. А когда, оставшись в одиночестве, она еще раз просматривает полотна, первоначальную радость сменяет раздумье. Краски, композиция... Слов нет, Робертас владеет техникой, это уж точно. Но где же «все прочее» — душа произведения, его жизнь? Есть горы, есть пальмы, но все как на фотографии. Закат
в море,.. Да, это? пожалуй, самая удачная работа. Но и на этот закат она смотрит равнодушно, как на надоевший, много раз виденный пейзаж. Женщина, ведущая ребенка, тоже что-то напоминает. Портреты... Нет в них жизненности, а Скирмонис сказал бы: живописец не примешал к краскам чудодейственного порошка, от которого полотно становится живым, волнующим и говорит на своем языке. Критик Лабонис в своей статье об одном художнике-неудачнике выразился : «Его творчество — это радостная, вечно улыбающаяся маска, за которой скрыто истинное лицо жизни».
Возможно. Но почему эти слова должны относиться к Робертасу Суопису? И какого черта они вспомнились именно сейчас, перед этими холстами, напоенными жарким кавказским солнцем? Вероника негромко и зло смеется.
После обеда говорит Суопису, который собирается в город заказывать рамы для картин:
— Я еще раз просмотрела твой кавказский цикл. Думаю, пока не стоит все ставить в рамы.
— Сам знаю, Ника. Над некоторыми придется порядком поработать, недоделаны еще.
— А тебе не кажется, Роби, что ты слишком быстро пишешь? Надо же выносить произведение. Поискать мысль поглубже, решение пооригинальней...
Суопис помрачнел, он разочарован.
— Ты недовольна моими полотнами?
— Нет, почему...—Вероника немного растеряна.— Твои полотна хороши. Но видишь ли, пора дать что-нибудь действительно серьезное... Хорошо подумать, взвесить... Не надо бояться ухлопать на одно полотно побольше времени, но зато выдать такое, чтоб все ахнули.
— Ника, милая...—Суопис не знает, что и говорить: слишком уж неожидан выпад Вероники.— Ты же всегда считала, что труд, только труд, труд и еще раз труд рождает художника.
— Я и не беру своих слов обратно. Трудись! Может, даже больше, чем до сих пор. Больше труда, но меньше... плохих полотен.
— Плохих полотен?
— Ох, еще бы нет, Роби, — безжалостно рубит Вероника.—Тебе надо подтянуться. Можешь! Я верю в тебя, дорогой.
Суопис молчит. Не пойдет уже заказывать рамы, не напоминает о билетах на спектакль гастролирующего театра, который хотел посмотреть. Закрылся у себя в комнате, листает проспекты, альбомы репродукций:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59