Если не гения палитры, то хоть среднего художцика, это не суть важно; главное, что они, вступив в семью художников, станут представителями иного мира, на который простые смертные взирают с уважением и завистью. Суопис понемногу становился таким, каким она хотела его видеть, и все было бы в порядке, если б не вечная неудовлетворенность человека. Веронике уже не хватало того, что муж стал живописцем, что в печати изредка упоминают его фамилию, даже отводят несколько строк удачной работе. Среди тьмы подобных ему, может, и лучших, он все еще оставался мелкой сошкой. Вероника это понимала, чувствовала себя униженной и страдала. Мучительнее всего было, что сама она уже не надеялась увидеть своего Робертаса в рядах виднейших художников. Конечно, она старалась выбросить подобные мысли из головы, что чаще всего удавалось, но каждый раз после этого Суопис как бы уменьшался в ее глазах, приобретая еще одну ущемляющую его черточку, которую она, Вероника, даже назвать не могла, только чувствовала, — как и растущее презрение к нему, изредка прорывающееся вспышкой яростной истерики: «Ничтожество, неудачник...» Однако вслух бросить ему в лицо эти оскорбительные слова не решалась, только невольно думала, что ее и Скирмониса судьбы никогда бы не переплелись, если бы Суопис пробился к вершинам искусства. И тогда она чувствовала себя жесточайше обиженной и ни на волосок не виноватой перед Суописом за свою измену, которая, как говорит Дана Теличенене, никогда не возникает по вине лишь одного из супругов. Сказав себе это, она старалась запрятать поглубже эти мысли, ведь такие размышления обычно ведут к неприятным открытиям, нередко бывающим причиной душевных терзаний. Зачем все это? Жизнь не вечна, стоит ли попусту тратить время, перебирая свои поступки да выискивая их причины; не достаточно ли того, что ясно и без всяких рассуждений? Любовь! Она любит его, Людаса Скирмониса, а он любит ее, свою Рони! Это неважно, что иногда чувства ее непоследовательны... Главное — Людас ее любит. Во всяком случае, любил. До вчерашнего вечера, до этого проклятого телефонного звонка...
Но и сейчас звонок! Людас?.. Да, наверняка он! Сожалеет, что погорячился, наговорил гадостей... Кающийся грешник! Нет уж, такое хамство не сойдет тебе с рук!
Вероника выбирается из кровати, выстраивая в уме желчные фразы, которыми сейчас обрушится на Скир-мониса. Без спешки открывает дверь в прихожую («Пускай постоит, красавчик, с трубкой над ухом, пускай не думает, что его тут ждут не дождутся...»), с горящим от злости лицом идет к телефону и только в последнее мгновение понимает, что это был за звонок. Но к двери уже подбежал Гинтас, отодвинул защелку, и на пороге появилась Дана Теличе-нене.
— Привет, Вероника! О-о, да что это с тобой? Кажется, я не вовремя. Прости, — тараторит она и бесцеремонно снимает пальто, источая пряный аромат духов.— Мой хряк вырядился как на свадьбу и куда-то удрал. Дети у друзей. Не переношу пустого дома. Один приятель просил позвонить, если будут условия... Фигу! Мы с Теличенасом придерживаемся того мнения, что семейная спальня — это храм супругов, нельзя вводить в этот храм иноверцев или иноверок. Не выгонишь?
— А ты чего тут? — набрасывается Вероника на сына, вытаращившего глаза на гостью.— Иди в гостиную и смотри телевизор.
— Папа...
— Что папа? Я тебе говорю! Ладно, делай что хочешь, только не путайся под ногами у взрослых. Заходи, Дана. Мы устроимся на кухне, если тебя это не оскорбляет. Самый тихий и уютный уголок.
— У лучшей подруги все уголки хороши, веди хоть в ванную.—Теличенене вертится перед зеркалом, трудясь помадой и карандашом для бровей, потом отступает — надо же окинуть взглядом всю фигуру, — но зеркало маловато.—Ну и квартиры! Не прихожая, а звериная клетка, повернуться негде... Современная архитектура, что называется, передовая... Я ненадолго, Верка. Заскочила на минутку. Говорю, потом, может, обе вместе куда-нибудь, а? Твой парень пусть себе телевизор смотрит, а мы с тобой... Неужто так и будешь киснуть дома до вечера?
— Да знаешь, буду, Дана, сегодня нет у меня настроения ходить в гости.
— Что случилось? Нарушает семейные планы? А может, свиданье назначила?
— Тише... Нет, Робертаса нету, но все равно тише. — Вероника застилает скатертью кухонный столик, берет с полки кофемолку, даже не спрашивая гостью: Дана всегда охотно выпьет чашку кофе. — Как у тебя дела? Конечно, хороши, зачем спрашивать. О-о, новое кольцо! Покажи, покажи. Кра-со-та. Шесть камней! Откуда взяла такую дорогую вещь? Нашла богатого поклонника? Наверно, опять какой-нибудь писатель?
Дана Теличенене загадочно улыбается, протянув Веронике унизанную перстнями левую руку.
— Ты угадала: писатель. И очень даже хорошо нам с тобой знакомый. — Теличенене довольно хихикает. — Я ему немало помогла. Особенно при работе над одним известным романом. У бедняги фантазия очень уж узка: залезет по уши в проблемы, и не остается места ни для сюжета, ни для характеров... Вышла бы сборная солянка из проблем да фамилий, если б я не вмешалась. Теперь-то видишь, Верка, за что мне этот перстенек. Теличенас подарил! Ну, чем не идиот? Такую вещь дарить собственной жене! Ха-ха-ха!..
Вероника тоже смеется. Но не от души, только из вежливости: сегодня Дана ей совсем не нравится. Поэтому говорит, чтоб поставить на место лучшую подругу:
— Идут толки, что Скардис тяжело болен.
— Меня это не интересует, Верка, может, и слыхала, но не интересует. А если говорить начистоту, то я ненавижу мужиков. Все они мерзкие самцы, женщина для них только инструмент наслаждения. И Скардис был такой же. Без особых терзаний променял свою Алду. Скажешь, духовная общность? Что может быть общего между двумя антагонистическими мирами — женским и мужским? Это два государства с совершенно разным строем, между которыми веками идет нескончаемая война. И если пока еще они не уничтожили друг друга, то за это надо сказать спасибо физиологии, моя дорогая.
— С такими взглядами тебе остается только брать в руки меч и рубить направо-налево мужчинам головы, — смеется Вероника.
— Нет уж, лучше я буду сражаться против мужиков оружием любви, — серьезно отвечает Теличенене. — Смертельно ранить в сердце и оставить терзаться — вот моя тактика. Кстати, как у тебя со скульптором? Знаю, он у тебя под каблуком, но мне что-то не нравится твой вид.
— Не знаю даже, что тебе ответить. — Вероника медлит, но сердце уже размякло, согретое искренностью подруги, на которую она не может не ответить тем же. — Тебе-то хорошо — спишь с тем, с другим, и все как с гуся вода. Не увязла ни разу... А я, кажется, всерьез влипла. Что ни говори — не один день... Слишком уж сблизились... Боюсь, что действительно люблю Людаса...
— Любишь? Хм... Это женщине не на пользу...— с сочувствием говорит Теличенене.—Однако, надеюсь, еще не сходишь с ума! А может, бросай своего живописца и выходи за скульптора. Все-таки имя, положение в обществе, и загребает, это уж точно, побольше Суописа. Я всячески за твой выбор.
— Фу, какая ты... прагматистка, Дана. Для тебя только деньги, имя, положение в обществе... Не стану спорить, все это имеет определенное значение для женщины, но денег и славы мне и с Суописом хватает, сама знаешь.
— Ну уж, только не ставь знак равенства между этими двумя мужиками! Знаешь, я, пожалуй, такого случая не упустила бы.
— Слишком уж легко все решаешь — с одним разводись, за другого выходи, — печально говорит Вероника, с завистью и добродушной иронией глядя на подругу.— А ребенок?
— Я-то никогда не влюблюсь, Верка. Мы с Теличе-насом того мнения, что в семейной жизни дружба — чувство, куда постоянее любви. Любви досыта можешь нализаться и на стороне, стоит ли переслащивать ею свой дом?
— Ну уж, загнула! Если бы вЛюбилась по-настоящему, помучилась бы, прежде чем принять решение.
— Да говорю я тебе, никогда не влюблюсь! Во всяком случае, настолько, чтоб потерять голову. А насчет детей, Верка, то в этом я не такая эгоистка, как ты. Может, потому, что у меня их больше, чем у тебя. Для меня ребенок это ребенок, а для тебя кумир, реликвия, которую можно и не любить, но она должна тебя любить непременно. Ты боишься потерять не сына, моя дорогая, — куда этот ребенок денется, если разведешься с Робертасом? — а его сыновнюю любовь, уважение к матери.
Вероника пожимает плечами; не говоря ни слова, выходит из кухни, но вскоре появляется снова, раздраженная, убитая, но уже знающая, что ответить подруге.
— Сыновнюю любовь... Ты думаешь, этот ребенок меня любит? Отец его наказал перед уходом — запретил сегодня смотреть телевизор. Я разрешила, ты сама слышала. Ведь сейчас как раз идет детская передача, третья или четвертая серия каких-то приключений, которые мальчик обожает до безумия. И как, по-твоему, что он сейчас делает? Сидит в своей комнате, стиснув зубы, и листает какую-то книгу! Почему? Думаешь, сидел бы, если б я наказала? Только бы и изобретал, как меня надуть. Нет, Дана, отец для него все, а я лишь второстепенный персонаж. Может, даже... третьестепенный, если не хуже. Приятели, герои кинофильмов, развлечения... Что мать для ребенка в наш век, когда столько замен, заслоняющих ее любовь?!
— Не переживай, Верка, — Дана беззаботно улыбается, вращая кофейную чашку длинными кривыми пальцами, поблескивающими перстнями и кровавым лаком ногтей. — Не так уж много на свете матерей, которым дети за любовь до гроба платят любовью. В наше время куда чаще встречается, что ребенок вышибает для родителей место в доме для престарелых, а то и просто вышвырнет на улицу. Не переживай за своего Гинтаса, дорогая, он не пропадет; пока есть время, подумай о своем счастье.
— Не знаю, не знаю, Дана...—Вероника минутку молчит, облокотившись на стол и мрачно глядя на свою чашку; может, она немножко и позирует, но страдает-то на самом деле. — Подчас мне кажется, что я живу в каком-то радостном сне. Все замечательно, хорошо, только так и должна чувствовать себя счастливая женщина. Но потом охватывает неуверенность... Нет, она постоянна, как неумолчная зубная боль: минутами стихает, а то переходит в невыносимую пытку, и тогда я как бы просыпаюсь. Только что с высочайших вершин любовалась пьянящими далями,
была счастлива, а теперь вот в одно мгновение оказалась сброшенной с голубых облаков на грязную землю, барахтаюсь в черной яме, как слепой жук, и страшно от мысли, что никогда мне не выбраться из этого нескончаемого мрака. Ах, тебе трудно это понять, Дана, ты иначе относишься к таким вещам! Если я скажу, что Робертас добрый, с ним мне легче и проще, чем со Скирмонисом, ты тут же сунешься со своим советом: вот и оставайся с ним, чего еще голову ломаешь-то. Но, может, именно это и плохо, что Робертас добрый, даже слишком добрый. Сласти вкусны, если употреблять их в меру, но если объешься ими, не захочешь даже посмотреть в эту сторону. Я бы не могла, как ты, терпеть любовные похождения своего мужа. Хотя, как знать, может, такое отдаление друг от друга и укрепляет связь между женой и мужем, потому что оба постоянно ощущают опасность утраты, а главное — избегают убийственного однообразия семейной жизни, той треклятой скуки, которую не каждая женщина умеет рассеять работой и заботами по воспитанию детей. Я все чаще вспоминаю слова Скирмониса, сказанные когда-то: «Суопис для тебя был послушной глиной. Но когда ты вылепила из него, кого хотела, твое произведение тебе самой стало неинтересным, ты больше не видела в нем тайн, как и в моих окончательно отшлифованных скульптурах». Знаешь, Дана, Людас, пожалуй, прав. Но разве я в этом виновата? Разве женщина виновата, что мужчина — только мягкая глина в ее руках? Будь Скирмонис таким, мы бы никогда не сошлись, несмотря на весь его талант художника. Да что я тут! Будь он глиной в чужих руках, он бы никогда не пробился в знаменитости. Для этого нужен хребет. А у Людаса он есть. Личность! Тяжелый человек, иногда просто гадкий, нахал, но с ним никогда не бывает скучно. Каждый раз он вроде один и тот же, но все равно другой, как разноцветный минерал в лучах солнца. Краски! Уйма красок! Сама не знаешь, какая вспыхнет в следующий миг. Да, он особенный человек, Дана, в нем есть все — и доброе, и злое, и отталкивающее, и привлекающее, а вообще-то говоря, он хороший. Я люблю его, Дана! Люблю и боюсь. Жизнь с Суописом — просто скука, а со Скирмонисом может оказаться нескончаемой пыткой. И все-таки, как подумаю, что мы никогда больше... Ах, Дана, милая, не могу себе представить, как придется жить без него! Не могу — не могу — не могу!
Теличенене, оттопырив нижнюю губу, сочувственно и удивленно смотрит на подругу, склонившуюся над столом. Потом медленно, как бы с опаской, кладет руку ей на голову, пальцами другой ласково поглаживая влажную от слез щеку.
— Успокойся, бедняжка... Да что с тобой случилось, ей-богу, ничего не понимаю...
— Мы расходимся, Дана. Вчера он сказал по телефону. И в этом виновата я.
— Успокойся и объясни по-человечески.
— Я слишком много ему наврала. Наверняка в его глазах выгляжу последней сволочью. Но что я могла поделать?
— Опять поссорились? — Теличенене вздыхает с облегчением.—Старая история... Пофыркаете и помиритесь.
— Нет, нет, Дана, на этот раз не так, как всегда!
— Говорю, помиритесь. Думаешь, ты одна любишь? И он в тебя втюрился. Только нюни не распускай, будь умницей, и все образуется. Главное — не показать своих истинных чувств. Ни записки, ни звонка; пускай думает о тебе, что хочет, но ни словечка. Полное равнодушие, словно ты только и ждала случая, чтобы закончить надоевшую любовную историю, и теперь радуешься, что такой случай представился. Верка, дорогая, ты не знаешь мужиков! Вот увидишь, как твой амант первым тебе позвонит или настрочит письмецо. Но ты сразу не кидайся к нему на шею, пускай потрется о ноги, как нашкодивший кот, пусть на коленях поползает. У-у, этих жеребцов надо держать в узде! Они не замечают женщины, когда та идет навстречу, но кидаются за ней, увидев, что она убегает. Послушай меня, Верка, я-то знаю, что говорю.
— Знаешь... Ох, еще бы нет, хорошо тебе говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59