Из словаря почти исчезают глаголы несовершенного вида, различные демократические вставные словечки («...мне кажется, на мой взгляд, по моему мнению...»), а на их место прорываются категорические утверждения и вообще-то не характерная творчеству Скардиса экспрессия (зеленеем, горим, пылаем, цветем, шлем!!!). Этот этап— первый месяц уборки урожая — остряки приятели нарекли «фазой цепной реакции». В следующую тридца-тидневку нос Скардиса синеет до самых корней, щеки в определенных случаях (скажем, после первых рюмок) идут пятнами цвета денатурата, а энергия настолько убывает, что едва ли в состоянии вращать одно завалящее динамо. Встретив знакомого, он уже не зеленеет и не сияет, а шумно втягивает воздух, повернув к знакомому свой лиловый хобот, и говорит без обиняков: «Деньгами пахнет», или (это зависит от настроения и характера встреченного приятеля): «Моя душа тоскует по бескорыстной дружбе». Бойкие языки назвали этот критический период именно «месяцем бескорыстной дружбы». А в последнюю тридцати-дневку косовицы бедняга Андрюс окончательно сбивается с ног, как бурас Донелайтиса в страдную пору. Правда, у него еще хватает сил патрулировать улицу и, наткнувшись на знакомого, произнести одну из своих сакраментальных фраз, но редко удается кого-либо поймать, потому что приятели стали куда проворнее его самого. И тогда не остается ничего другого, как идти к ним домой или на работу («Будь человеком, одолжи пару рублей...») и открыть в записной книжке список кредиторов. Но это, надо сказать (повторим за Негром), весьма неверный способ, вдобавок унижающий достоинство человека-товарища-друга, потому что записные книжки, как правило, где-то теряются, и кредитор, дабы уберечь должника от угрызений совести, обычно выпроваживает его в дверь лишь с добрыми пожеланиями вместо трешки в ладо-
ни. Да, паскудный, дьявольски паскудный последний месяц косовицы. Титанические силы нужны, чтобы выдержать его до конца.
А Скардис — человек с ограниченными физическими и психическими возможностями. И вот пропахшая лекарствами палата, приглушенные звуки, белый и только белый цвет. Таблетки, капли, уколы. Граммы и миллиграммы, хотя так недавно принимал килограммами... Да, уж никто так не надругается над человеком, как он сам над собой. Самый презренный субъект на шаре земном. Бесформенная протоплазма, медуза, блевотина. Гнилая тряпка! Дерьмо! Бррр! Скардис охвачен неимоверным омерзением к самому себе. Раскаяние в высшей степени: сейчас впряжемся, будем работать, и ни капли в рот. Действительно, этим этапом, который сам Скардис называет «очищением души», кончается цикл разгула и начинается «сев» (тоже термин Скардиса) — шестнадцать часов за письменным столом, в основном по ночам; период выплаты долгов, духовного усовершенствования и накопления материальных ценностей; верблюд снова отращивает горб, который три месяца спустя опять потеряет в долгом путешествии через пустыню, хотя в период «сева» может поклясться всеми святыми, что такое путешествие не повторится.
Входит подтянутый, бодрый, бросая из-под поредевших бровей взгляды победившего себя грешника. Серый берет кокетливо сдвинут набекрень, туфли начищены до блеска, брюки только что отутюжены — весь чистота и ухоженность, истый денди, тросточки с позолоченным набалдашником не хватает. Сразу видно: Андрюс Скардис на моральной высоте, он успешно одолел еще один этап очищения души.
— Привет, Людас,— криво улыбается, выпятив лошадиную челюсть.—Трудишься? До гебя, знаешь ли, дозвониться труднее, чем до ее величества королевы английской. Как начал с одиннадцати, так и звонил раз в четверть часа. Неповоротлив ты стал на старости лет, дружище.
— Не было меня в мастерской. Говорил ведь, сегодня у меня ярмарочный день.
— Ага. Значит, вовремя, не помешаю?
— Думаешь, скульптор работает, только когда ле-
пит? Наш механизм включен на целые сутки.— Скир-монис пожимает протянутую ладонь — влажную и холодную, как рыбина. — Пошли в комнату, кофе поставлю. Музыку послушаем.
— Мерзкая погода, — Скардис потирает озябшие руки.—Слякоть, сырость, до костей пробирает. Да еще угольный дым из труб. Просто Лондон в Вильнюсе, чтоб его черти драли, здорового человека в могилу загонит.
— Да...—Скирмонис кивает, улыбается по-дружески : таким Скардис ему нравится. — Давно не виделись, Андрюс. Мог бы и заглянуть иногда, по старой памяти.
— Да, виноват.—Губы Скардиса растягиваются в ухмылке. — Только не говори, ради бога, что скачешь от радости, меня увидев.
— Ты один из тех старых моих приятелей, которые всегда портят кровь при встрече, но проходит время, и опять хочется их видеть.
— Это звучит как похвала. Благодарю, Людас — Скардис медленным взглядом обводит мастерскую, дольше останавливается на последнем произведении, закутанном во влажную мешковину. — Ага, вот это лепишь, значит, а? Любопытно, чем сейчас удивишь мир?
— Уже вылепил, Андрюс. Завтра приходят мастера отливать. Задумал я большую вещь, но пока не хочу никому рассказывать.
— Широкий у тебя размах, дружище, широкий, кому это не известно... Долбишь и долбишь, будто дя-1ел сосну, всю мастерскую завалил, садовый домик вышел бы, если б все пустить на стройматериал.
Скирмонис терпеливо проглотил насмешку: пускай отпускает шпильки, что ему остается-то?
— Как видишь, мы счастливей писателей: в случае неудачи остается хоть сырье для стройки, а на ваших рукописях даже обеда не сваришь.
— Гипс, глина, камень. Осколки, осколки...—бормочет Скардис, следуя за Скирмонисом в комнатку.— Старому другу приятно, что тебе повезло, Людас. Я рад. Деньги, хорошая квартира, жена, которая, по-моему, еще не наставила тебе рога. Счастливчик ты, дружище.
— Помнишь, в сорок восьмом ты работал в редакции? Эта газета иногда давала мне нарисовать какую-нибудь заставку, проиллюстрировать, а ты в ней печатал свои стихи. И платили нам сравнительно неплохо. Пожалуй, раза в два больше, чем получают коллеги сегодня за такую же работу. Тогда ты любил говорить афоризмами, частенько повторял, что не в деньгах счастье.
— Мало ли что мы болтали тогда! — Скардис досадливо машет рукой.— Счастье! Теперь, когда поумнел, очень даже сомневаюсь, существует ли вообще такая штука, как счастье. А если и существует, то мало кому оно доступно. Надо родиться под счастливой звездой и, само собой разумеется, обладать идеальным равновесием рассудка и чувств. А твой мозг, Людас, чудесно ладит с сердцем, они дополняют друг друга, как идеальные супруги.
— В каком же смысле, приятель?
— Сердце, подхваченное чувством, будет соблазнительно нашептывать, что портрету этого выдающегося мужа подошли бы ослиные уши, а мозг тут же оборвет: что надумал, болван, это не придворный шут, а сам король!..
— Не помню, чтоб когда-либо мой мозг препирался с сердцем. Делаю, что умею, что мне диктует совесть художника, а все остальное пускай катится к черту. Кроме тебя, никто еще не обвинял меня в неискренности.
— Да и я не обвиняю, а только говорю, что в тебе идеально сбалансированы рассудок и сердце. Вдобавок хочу напомнить вот что: можно быть искренним и одновременно умолчать о том, что обязан сказать своему времени честный художник.
— Что ты выдумал?! По-твоему, я бы мог закончить хоть что-нибудь без уверенности, что вот делаю работу, которая сейчас нужнее всего людям? В мастерской валяются фигуры, уже отлитые в гипсе. Некоторые я даже выставлял. Собирался исполнить их в камне, но, увы, сейчас они годятся разве что на стройматериал, как ты выражаешься. Трудно объяснить, почему их забросил. Просто показались мне ничего не стоящими, хотя есть среди них недурственные, как сейчас посмотрю, но знаю, все равно не заставлю себя закончить: они постарели еще до рождения, их время прошло. Нет, Андрюс, зря ты думаешь, что творчество для меня лишь средство, чтобы обеспечить сытую жизнь. Наоборот, я всегда мечтал, если ты по-
мнишь нашу юность, о жизненных удобствах лишь постольку, поскольку они помогут мне в служении искусству.
— Ну знаешь, Людас...— Скардис сладко потягивается, развалившись в массивном кресле, обитом красной кожей. Лошадиная челюсть удивленно отвисла.— Несешь какую-то околесицу. Вот что значит подозрительность. Мы с тобой и впрямь не можем договориться по-литовски. В конце концов, какое мне дело, чему ты служишь — искусству или брюху? Один черт. Брюхо, пожалуй, даже штука посерьезнее. Хоть знаешь, что за него не схлопочешь по темечку, никто тебя не оплюет, если не будешь нарочно подставлять харю, не затопчет в грязь. В худшем случае в брюхо закрадется рачок, и ты раньше положенного срока отправишься к праотцам. Что ж, естественный конец жизни, на нем стоит вечное обновление мира. А если свяжешься с искусством, дружище, в тот же день считай себя погибшим. Претендовать на художника? Да еще во второй половине двадцатого века? Когда человеческий разум в бешеном темпе форсирует один курс: освободить тело от малейших физических усилий, превратить человека в бездушное интеллектуальное существо, в мешок мяса с увеличенными полушариями мозга, в механизированное млекопитающее, которое беззубым ргом нажимает .на кнопки компьютеров, а ночью с тем же выражением несгораемого шкафа ласкает женщину по необходимости, для продления рода? Нет, благодарю покорно, с таким субъектом я не имею и не желаю иметь ничего общего. Думаешь, ему требуется искусство? Этой машине, изобретающей машины? Смешно! Дай ему трижды в день сытно пожрать, дай добротную одежду, квартиру, позволь потешить плоть да навесить на себя ордена и лауреатские значки для утоления тщеславия, а разнообразия ради выпусти навстречу какого-нибудь знакомого, дабы, скача вверх по ступенькам лестницы, мог бы кого-нибудь со смаком раздавить, — вот какое горючее движет эту двуногую амфибию, для которой нет непроходимых дорог. А искусство... нет, искусство не входит в его рацион. Искусство — это пища души, обладающая волшебной силой сохранения в нас вечной молодости, но оно бессильно там, где вместо сердца трепыхается кусок мяса, который умеет лишь перекачивать кровь. Атомный век, Людас. Завоевание космоса Человек на подступах к грани, за которой уже некуда идти. Но чудище с увеличенными полушариями мозга не унывает: его союзница медицина обещает по частям заменить весь организм. В теории почти решена проблема бессмертия. Просто фантастика, ведь не может быть злее иронии — пришлось потерять душу, чтоб стать бессмертным... «Мое сердце начинает хромать, — говоришь жене, как и ты слепленной из пластмассовых деталей. — Завтра обязательно схожу заменить, нельзя ждать, пока совсем остановится».—«Знаешь, и у меня неприятности, — признается тебе супруга. — Мочеточники засорились. Врачи говорили, рациональнее всего сменить всю физиологическую систему, а попутно и ту штучку». Как, по-твоему, Людас, эту пару тысячелетних супругов после такого капитального ремонта очень тронет выставка твоих скульптур?
— Я создаю для человека, а не для чудища будущего, порожденного болезненным воображением поэта.
— Виноват, почему поэта? Это научно обоснованные предпосылки. Я только повторил выкладки самих ученых, ничего больше.
— Наука обнаглела, Андрюс, она слишком самоуверенна, ее избаловали гигантские достижения последних десятилетий, и поэтому часто она теряет чувство реальности, забывая, что человек — творение вселенной, законы которой надо лучше знать и с ними считаться.
— У человека больше мозгов, чем ему надобно. Эти мозги и погубят его, вот увидишь. Он сам себя похоронит в яме, которую все гордо именуют прогрессом космического века и которую с дьявольским азартом он торопится рыть всему, что еще вчера было для него свято.
— Не стоит пророчить, Андрюс. Прогнозы пускай составляют те, во власти которых вычислительные машины. А мы, художники, — простые люди с примитивными средствами производства, которые никогда не будут настолько усовершенствованы, чтоб нажал соответствующую кнопку — и машина через день или неделю выплюнула бы законченное произведение. Никакие механизмы не заменят творца, потому что духовный мир человека, порождающий художественные ценности, уникален, неповторим, его невозможно мо-
делировать, нельзя установить общие закономерности, исходя из которых можно было бы сконструировать автомата-писателя или автомата-художника с единственно им присущей индивидуальностью. Здесь мы незаменимы, Андрюс, и не можем этим не гордиться.
— Меня исключи, я только переводчик,— усмехается Скардис, отхлебывая кофе.
— Отключайся сам, если не нравится, но я глубоко убежден, что никогда не будет изобретена машина, способная перевести искусство с языка на язык.
— Возможно, Людас, если само искусство будет кому-нибудь нужно.
— Оно будет, возможно, еще нужнее, Андрюс, чем, скажем, сто лет назад, когда наши прадеды разъезжали в каретах. Ты же сам признал, что цивилизация угрожает человечеству очерствлением, приземлением. Уберечь от этого может только искусство. Многие не понимают этого и не поймут или не желают понять, потому что в наш век практицизма духовные ценности весьма обесценены, но таящийся в человеке здоровый инстинкт самосохранения, тревожный вопль генов о возможной гибели сохранят для искусства главенствующую роль в деятельности человечества. Я верю в это, Андрюс, и вижу в этом смысл своей работы как скульптора. Ты говорил о людях будущего — чудищах, которые придут на выставку поглазеть на мои скульптуры. Нет, милый друг, они не придут. Никогда! И по одной простой причине — творчество Людаса Скирмо-ниса к тому времени уже будет мертво, его имя забыто, как и те истлевшие страницы журналов, с которых сегодня глядят мои скульптуры и статьи восхваляющих их критиков. Одобрительно киваешь головой, да? Сочувствующий вздох из твоей груди, Андрюс? Зачем это? Не нужно. В этом нет никакой трагедии, все проще простого, ведь в жизни ничто не вечно. Конечно, мне не все равно, сто или десять тысяч лет будут служить человеку мои работы (каждый стремится к долголетию, которое в определенном смысле продлевает активную деятельность художника, хотя самого его уже давно нет в живых), я мечтаю создать скульптуру не на один век — художник обязан мечтать о своем лучшем произведении, которого нет и, быть может, никогда не будет, иначе он лишится крыльев и самодовольство не позволит ему подняться выше посредственности, — но не горюю, не прекословлю судьбе за то, что она не вылепила из меня Микеланд-жело, Фидия, Поликлета или другого гения скульптуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59