Скирмонис. Я тоже внимательно слежу за литературой, но не могу сказать, чтобы наткнулся на книгу, заслуживающую столь суровую оценку, как ваша, товарищ Тялкша. Может, скажете конкретнее, каких авторов имеете в виду?
Тялкша. Да всех этих... Которые кормятся из го-
сударственного кармана, а государству подсовывают брак. Пи-са-те-ли! У этой братии больше претензий, чем благих желаний. На все они смотрят, покачивая головой да с недоверием. Советуют, учат, критикуют. Мудрецы, черт побери! Хотим помочь партии! Помогайте, этого партия от вас и ждет. Но не мутите воду при этом, не портьте кровь людям, а своими произведениями оптимистически настраивайте народ.
Скирмонис. В печати я недавно наткнулся на стихи начинающего поэта. Довольно оригинальные. Подписался он: «А. Тялкша». У него нет ничего общего с вашей семьей?
Тялкша. У него? У кого — у него? А-а, вы о... Нет, нет, нету. Абсолютно! Какой-то малограмотный сочинитель. Стыд и срам, и больше ничего. Но фамилия совпадает, да, да, совпадает...
Скирмонис. Я продолжу свою мысль. Я другого мнения и о предназначении искусства. Художник не вправе быть односторонним, жизнь он обязан изображать такой, какой она есть. Выразить через себя эпоху — вот что, по-моему, важнее всего для художника. Вы говорите: настроить народ оптимистически! Да, я согласен, искусство должно утверждать оптимизм, потому что и в жизни добро обычно побеждает зло. Но утверждать не больше, чем диктует действительность. Светлые краски, если это идет вразрез с истиной, так же неприемлемы для творца, как и темные. Не знаю более чувствительной ко лжи области человеческой деятельности, чем творчество. Я видел на выставках обыкновенных людей труда, которые, не будучи знатоками живописи или скульптуры, равнодушно проходили мимо произведения, хотя картина восхваляла его. «Врет!» — вот вам рецензия человека из народа. В каждом из нас есть такое волшебное устройство, как интуиция, товарищ Тялкша, ее очень трудно, нет, ее просто невозможно обмануть. Честный художник, если он хочет помочь партии, если уважает себя и общество, в своих произведениях говорит только правду. Иначе народ ему не поверит. А скажите, какое воздействие может оказать искусство на читателя или зрителя, если они ему не верят?
Тялкша. Почему не верят? Я вас не понимаю, товарищ Скирмонис. И вообще мы с вами не понимаем друг друга, товарищ Скирмонис.
Скирмонис. Прошу прощения, товарищ Тялкша, я вас еще чуть-чуть повращаю. Вот так. Благодарю вас.
Т я л к ш а. Да вращайте сколько вам угодно, товарищ Скирмонис. Ну что ты скажешь! Нос, подбородок, губы... Совсем мое лицо. Час не прошел — и портрет! Талант!
Скирмонис. Пока еще далеко до портрета — это только набросок.
Тялкша. Набросок? Интересная профессия. Интереснейшая профессия! Хм... О чем это мы с вами... А-а, вот, о неверии в искусство. Не согласен, категорически возражаю, товарищ Скирмонис, что хорошее произведение, пускай и не до конца отражающее действительность, как вы изволили выразиться, оставит человека труда равнодушным. Ерунда! Вот скажите, какую действительность отражает музыка? Что она утверждает или отрицает? Какие проблемы поднимает, какие обходит молчанием? Никаких, товарищ Скирмонис! Ничего не поднимает и ничего не отражает. Музыка — это музыка, и все. Искусство в себе, так сказать. Сидишь, слушаешь. Приятно, хорошо. Отдыхаешь, расслабляешься, настроение улучшаешь. Хорошо! Вам трудно себе представить, товарищ Скирмонис, насколько изнурительна руководящая работа. Совещания, заседания, съезды... И везде сидишь. В президиуме, на этих заседаниях, на приемах официальных гостей, я не говорю уже о рабочем кабинете, где тоже не к лицу скакать перед своей секретаршей или солидным посетителем. Каждый день по десять — двенадцать часов чистого сидения! Устаешь, тупеешь, превращаешься в какой-то тюфяк. Ни пить, ни кушать не хочешь. И вдруг — музыка! Вечером, после всех этих мероприятий. Ансамбль, солисты, капеллы. Пляшут, играют, поют. Освежающий бальзам. Да, да, бальзам, товарищ Скирмонис, бальзам! Ничто так бодро, оптимистически не настраивает человека, как музыка. Рабочее настроение! А что еще нужно народу, кроме рабочего настроения? Не сомнительное философствование, не обнародование каких-то проблем, которые есть кому решать и без писателей, а рабочее настроение. Вот почему из всех видов искусства музыка заслуживает наибольшего внимания, а ее творцы композиторы — всяческого уважения. Кино? Конечно, люблю и кино, но музыка для меня царица всех искусств.
Т я л к ш а. Вы не полностью со мной согласны, товарищ Скирмонис?
Скирмонис. Я начинаю втягиваться в работу, товарищ Тялкша. В таких случаях меня перестают интересовать все искусства, кроме моего. Мы, художники, большие эгоисты.
Тялкша. Ладно, не буду вам больше мешать разговорами. Втягивайтесь в свою работу и будьте эгоистом.
Скирмонис. Простите, товарищ Тялкша, я вас еще повращаю. Надо проверить пропорции черепа.
Тялкша. Черепа? Хм... что-то медицинское. Но я опять... Ладно уж, молчу. Больше мешать не буду... Вращайте как вам угодно и будьте эгоистом.
— Очень вам благодарен, товарищ Тялкша, что вы не пожалели минутки своего драгоценного времени.
— Минутки...—Тялкша свысока улыбается, рассматривая свой портрет. Добрый и снисходительный, но знающий себе цену. — Двух часов, товарищ Скирмонис! Я отвел для вас почти целое заседание. Но голова моя. Вылепили. Нос, подбородок, губы... Молодец! Только лоб какой-то не такой... Надо бы расширить, тогда и все лицо... Знаю, я не писаный красавец, но тут... Сами понимаете — Федот, да не тот.
— Скульптор не фотографирует, а творит, товарищ Тялкша. — Скирмонис непочтительно потягивается, потом, отвернувшись, закуривает. — Хорошо бы через недельку вы смогли бы приехать еще раз. Не умею работать в один присест, как говорят писатели, нужно на какое-то время забыть свое произведение, чтобы посмотреть на него со стороны критическим, свежим глазом. Много утомлять вас не буду: два-три сеанса, и конец.
Тялкша надувает губу. Немного задумчив, немного недоволен. Он-то надеялся, что товарищ Скирмонис работает быстрее.
— Там видно будет, товарищ Скирмонис. Не обещаю, но там видно будет. Моя секретарша позвонит вам, когда у меня выкроится часок.
Скирмонис пользуется случаем, которого нетерпеливо ждал все эти два часа, думая больше о том, из-за чего взял неприятный заказ, чем о самой лепке:
— Попробую и я изредка вам позванивать. Секретарше, чтоб вам не помешать. Ах да, вы упомянули секретаршу, и я вдруг вспомнил... Понимаю, неудобно из-за таких дел вас утруждать, но для людей это вопрос жизни. Помните, в начале весны я заходил к вам по поводу одной семьи. По квартирному вопросу. Такие Градовские. Он цеховой мастер на мебельном комбинате, она работает уборщицей. Коренные вильнюсцы, рабочие, куча маленьких детей...
— Градовские? Хм... Минутку, минутку... А! Вспомнил! Вы заходили ко мне, обещали при случае заглянуть домой и сыграть партию в шашки. Но я давно уже забросил эту скучную игру, товарищ Скирмонис. Как-то уселся с сыном, продул десять партий подряд и с того дня капут, даже не смотрю. Мы не вправе позволять детям над нами издеваться.
Скирмонис отвечает не сразу. Наклонившись над раковиной, медленно моет заляпанные глиной руки, чувствуя нарастающее раздражение. Только что прозвонил телефон («Вероника?..»), но, пока он не торопясь дошел, на том конце провода положили трубку. И какого черта он завелся с Тялкшей? Из-за каких-то чужих дел да еще задетого самолюбия...
— Есть ли надежда, что вопрос будет решен положительно и в ближайшее время? Я о Градовских, товарищ Тялкша.
— Хм... Я распорядился, товарищ Скирмонис. Да, да, распорядился. Проверить, сделать соответствующие выводы, так сказать. Вопросы сами не решаются, их надо решать, товарищ Скирмонис.
— Заявления обеих семей уже три месяца лежат в райисполкоме... Стундисам тоже тесно в одной комнате: он ведь актер. Вы представляете, как трудно подготовить роль в таких условиях? Пока Градовские не получат квартиры, и дела Стундисов не сдвинутся с места.
Тялкша повернулся, идет к двери. Возвращается. Сумрачный взгляд скользит по полу, словно исследуя, что скрипит под ногами от его грузных шагов.
— Три месяца! У людей годами лежат, да, да, годами, товарищ Скирмонис, не качайте головой. Очередь! Советская законность отвергает любой блат, между нами говоря...
— Думаю, вы понимаете, что я именно из-за этой, что вы упомянули, справедливости впутался не в свое дело. Ведь Градовские, как вам известно, в порядке очереди должны были получить кооперативную,
а другие опередили их. Так что, когда такой особый случай...—Скирмонис едва сдерживается, чтобы не брякнуть лишнее. — Когда я вам тогда объяснял, вы, кажется, поняли, согласились и пообещали. «Жизнь постоянно поднимает немало таких вопросов, которые необходимо решать в порядке исключения». Это ваши слова, товарищ Тялкша.
— Мои? Не знаю, не помню. Может, и мои. Да, да, пускай будут мои. Мы признаем, есть такие вопросы, которые в порядке исключения... И мы их успешно решаем. И будем решать. Не могу сказать — завтра, послезавтра, но ваши Градовские получат ордер на квартиру вне очереди. Я распоряжусь, товарищ Скирмонис, да, да, распоряжусь.
— Распорядитесь...—Скирмонис сам не чувствует, как по его лицу пробегает ироническая улыбка, а голос такой, словно он собирается расхохотаться.
Тялкша поднимает голову. Минутку смотрит из-под мохнатых бровей на Скирмониса — больше удивленный, чем оскорбленный. Потом, густо покраснев, начинает медленно излагать свои доводы, с каждым словом все больше свирепея:
— Или у вас нет никакого понятия о работе человека, выполняющего мои обязанности, или вы не желаете понять. У меня сотни дел гораздо важнее, чем квартиры ваших цеховых мастеров и артистов. Если хотите знать, такая мелочь не в моем ведении, этим занимаются другие люди. Это меня даже оскорбляет. Оскорбляет и обижает, товарищ Скирмонис. Роняет мой авторитет как ответственного работника. Другому, который бы на вашем месте явился с подобной просьбой, я бы указал на дверь. Да, да, на дверь, товарищ Скирмонис. Для этого существуют ЖЭКи, исполкомы, горжилотдел, профсоюзы... Хоть отбавляй учреждений, которые решают мелкие вопросы. Врачу не несут чинить сапоги, на это есть сапожник, товарищ Скирмонис. Однако я из уважения к вашему таланту, понимаете?.. Понял, обещал ходатайствовать. И буду ходатайствовать, будет сделано. Да, да, будет сделано, товарищ Скирмонис. Дело заведено. Движется. Только попрошу без претензий, не надо пороть горячку. Москву и то не за день построили, так сказать.
Выпалив эту тираду, Тялкша свысока смотрит на Скирмониса. Но Скирмонис молчит. Вытирает о полы халата чистые руки и молчит. («Надо бы предложить кофе и рюмочку, но человек и так потерял почти целое заседание. Наконец, такой жест с моей стороны выглядел бы как извинение. А в чем я перед ним провинился?»)
— Еще раз благодарю, товарищ Тялкша. Простите, что оторвал от дел.
— Ерунда. — Тялкша сдержанно улыбается, протягивая Скирмонису руку. — Желаю вам успешно трудиться. Творческого вдохновения, так сказать. Когда найдете нужным, звоните моей секретарше. Как-нибудь выкрою часок-другой, если уж так необходимо еще повращаться на этом стояке.
12
Несколько дней спустя Тялкша снова занял свое место на стояке. Когда он уехал, Скирмонис переоделся в праздничный костюм и запер мастерскую, хотя по давно установившемуся распорядку дня оставалось еще не менее двух часов работы, — предстояло свидание. Чутье не обмануло: Вероника все-таки позвонила. Позавчера, поздним вечером, когда он валялся на диване, включив радио, и упрекал себя: какого черта взялся за портрет Тялкши...
По голосу понял, что она раздражена, но по телефону объясняться не стал, только условился о месте и времени встречи.
Она опаздывала. Педантично пунктуальный, Скирмонис стал нервничать. Может, кто помешал, может, сама передумала и вообще не придет. Однако спустя ровно пятнадцать минут после условленного времени он увидел ее за деревьями парка. Еще раз посмотрел на часы. Да, она заставила его прождать четверть часа.
Он досадливо поморщился: чепуха эти пятнадцать минут, которые он пробродил по парку, как девятнадцатилетний влюбленный, главное — потускнело приподнятое настроение, а нежные слова любви, которые радостным потоком рвались из сердца, пока он шел к месту встречи, сейчас уже казались жалкими и смешными. Как мало иногда нужно, чтобы букет цветов, который ты держишь в руке, превратился в сорняки! Нет, у него не было цветов, как положено в таких случаях. Подумал: надо бы, но не купил, потому
что так поступают все, отправляясь на свидание, а весь ширпотреб раздражал его. Итак, он пришел без цветов и теперь с иронией подумал: хорошо, что без них, а то мог и зашвырнуть букет в кусты, как благодарность Веронике за опоздание.
Сел на скамейку, притворившись, что не заметил ее, и развернул газету. Повеяло ароматом знакомых духов. Туфельки цокают уже у самой скамьи. И в тот же миг газета, вырванная из рук, взлетела и упала наземь, открывая улыбающееся лицо Вероники с лиловыми губами и узкими дугами крашеных бровей» под которыми жарко лучились глубоко запрятанные маленькие глаза.
— Это так ты меня ждешь, негодяй? — сказала она, поставив ногу на брошенную рядом газету.
— Ты? Наконец-то! Думал, что-нибудь случилось...— Скирмонис еще чувствует неприятный холодок в сердце, однако (к собственному удивлению) уже тает от ее ласкового взгляда, улыбки, мурлычащего голоса.
Она рассмеялась низким воркующим смехом, с любопытством оглядывая Скирмониса с головы до ног, и сказала, что приехала на машине, что у нее часа два свободного времени, и, если он не имеет ничего против, они могут сделать вылазку за город.
Выбрали Минское шоссе. Ехали, перебрасываясь какими-то незначительными словами. Скирмонис видел : она не чувствует себя свободно в движущемся потоке машин, может, боится даже попасть в затруднительное положение и меньше всего теперь думает о знакомых, столкнуться с которыми в этом районе невероятная случайность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59