Потом покинутый жемайтийский хуторок в лесу. Какое-то озеро с болотистыми берегами, название которого они узнали только позднее. Сказочный пейзаж и миллионы комаров. Комары пили их кровь, а они — ром из выскобленных шоколадных конфет. Наливали в эти миниатюрные рюмочки и высасывали, по-детски хохоча над своей затеей.
— Где-то я читал, что одна минута смеха — эквивалент трех килограммов моркови, — сказал он.
— Если так, то за это путешествие мы съели по нескольку тонн, — подытожила она. — Примерно на столетье вперед в пересчете на среднего потребителя этого овоща на душу населения.
Зверски кусали комары. Они выкупались, натерлись какой-то мазью, снова купались, снова мазались, но подлые насекомые болотистого озера оказались сильнее их. Оставалось только одеться и уносить ноги.
Когда они проезжали какой-то бывший волостной городок, Вероника попросила остановиться: хотела позвонить в Каунас сестре мужа, у которой был оставлен сын.
— Все в порядке, — сказала она, выйдя из отделения связи.— Живы, здоровы, веселы, только меня там
не хватает. Живиле женщина хорошая, но очень уж подозрительная, ей кажется, что если муж уезжает, то жена непременно поглядывает на чужих Учинила подробнейший допрос, что я делаю... Фу, даже пот прошиб, вот идиотка!
— По наущению Суописа, — поддел Скирмонис. Вероника покачала головой.
— Никоим образом. Доверяет мне на все сто процентов.
— Осел! Такому только и наставлять рога.
— Знаешь, Лю, мы можем поссориться, — поморщилась Вероника, но тут же ее лицо расплылось в улыбке.— Не он один, все мужчины ослы. Из дурацкого самолюбия они не обращают внимания на то, что слышат от других о своих женах. Женщина самого царя Соломона убедит, что верна, пока ее за руку не схватили. У меня есть подруга, которую муж застукал в постели с любовником, и все равно она его без труда убедила, что между ними не было ничего серьезного.
— Теличенене...
— Теличенасы друг от друга ничего не скрывают, должен бы знать. В сущности, какое нам дело до других? Лучше давай глядеть в оба, чтоб сами не нарвались на знакомых.
Скирмонис пожал плечами: его-то не пугала такая случайность. Наоборот: в глубине души он даже хотел этого. И когда на следующий вечер едва не случилось нечто подобное, он с трудом скрыл удовольствие, лицемерно соглашаясь с беспокойством Вероники.
— Нет, не надо было заезжать в этот колхозный поселок, — говорила она.—Все ты: рядом лес, речка с швейцарскими берегами, надо сделать набросок на память. Вот и влипли...
Он виновато покивал головой, изобразив на лице сожаление, но в сердце злорадствовал: да, да, влипли как кур во щи, но разве не она сама в этом виновата? Кто предложил развести на берегу речки костер Иванова дня, кто потом плясал вокруг него, изображая восемнадцатилетнюю?
Но вслух этого не сказал, потому что она все равно бы не согласилась, свалив вину на подвыпивших мужчин, которые вздумали неподалеку поджечь смолянку, а потом без приглашения явиться к их костру.
Их было трое: средних лет лысеющий раскосый пузан, назвавший себя Альфонсасом, председатель колхоза Альгирдас Ширмонелис, моложавый атлет интеллигентного вида, и высокий старичок, в первые послевоенные годы занимавший высокий пост, а сейчас пенсионер; представляясь, он так невнятно буркнул свою фамилию, что ничего нельзя было разобрать. Альфонсас и председатель колхоза величали его ласково, как бы с сочувствием, Тамошюкасом, хотя по возрасту оба годились ему в сыновья. Потом откуда-то возник юный баянист с двумя голосистыми пригожими девушками; затянув песню и минутку потоптавшись возле них, все трое удалились.
Тогда Скирмонис откупорил бутылку коньяка. У гостей, как оказалось, была другая. Расселись, где кому удобней, вокруг костра. Согрелись, стали разговорчивей. Даже не заметили, как исчез Ширмонелис. Вернулся с бутылкой. Тоже коньяк, только на звездочку выше. Э-э, махал он руками: раз Иванов день, то пускай будет Иванов день. Неподалеку стоит его дом. Новый, не совсем еще устроенный, но переночевать места всем хватит. Еще по маленькой!
— Хорошо живете, — сказал Скирмонис.
— А чего ж не жить? — Ширмонелис так и лучился. — Жена у меня симпатичная, врачиха, сегодня в больнице дежурит; дом почти построен, в следующем квартале получаю автомобиль, а мой колхоз район еще ни разу не осрамил. Передовик! Звонили из райцентра: приехал корреспондент из Вильнюса. Завтра, наверное, прибудет. В республиканской печати будет статья со снимками, не первая и не последняя... вот так-то! Ширмонелис не сдается, Ширмонелис еще покажет, на что способен!
— Наша смолянка ладно горит, — сказал Тамошю-кас, осоловело глядя куда-то в звездную темноту.
— Корреспондент из Вильнюса? — прислушалась Вероника. — Простите, а из какой газеты? Кто именно?
Ширмонелис посмотрел на женщину взглядом ястреба. Охотно удовлетворил бы любопытство милой гостьи, но ему не назвали фамилию корреспондента, а он, дурак, не спросил.
— Наша смолянка ладно горит, — снова буркнул Тамошюкас.
Альфонсас расхохотался.
— Да где ты ее видишь, Тамошюкас? Давно погасла.—И повернулся к Скирмонису — Значит, вы из Вильнюса с супругой?
— Когда-то жили там, — опередила Скирмониса Вероника. — Из Каунаса мы. Отдыхаем.
— Наши края живописные. Как только лето, так и плывут со всех сторон. — Альфонсас замолчал, подозрительно поглядывая исподлобья на Скирмониса. Наконец решился: — Ваше лицо я вроде видел где-то...
— Не бывал я в этих местах.
— Все люди похожи, если присмотреться, — философски обобщил Ширмонелис.
— Наша смолянка ладно горит,—третий раз вякнул Тамошюкас и повалился боком на траву.
Ширмонелис принялся извиняться: такое свинство! Стыд и срам всей жемайтийской земле!
Альфонсас заступился за него: слаб в коленях стал, сколько ему на до-то? И, конечно, слишком уж честен: никогда ни капли на дне не оставит.
— Недурная компания, — съязвила Вероника, когда мужчины, взяв под руки Тамошюкаса, отправились домой. — Знаешь, в одну минуту чуть не брякнула, кто ты такой. Мелкие людишки! Может, только председатель чего-то стоит. Да, Ширмонелис — привлекательная личность. Ну и этот парень с аккордеоном... девушки... Поют очень уж хорошо. Только одна, помнишь, та черненькая, с большими дугами бровей... Нет, не то чтоб не понравилась, симпатичная девушка, только слишком уж пялила на меня глаза. Даже не по себе стало. А ты... во всем этом комплекте был словно бог среди своих неудачных творений. Лицо интеллектуала, манеры... в отсветах костра твое лицо казалось благородным, одухотворенным — такими я представляю себе великих художников. Были мгновения, когда я едва сдерживалась, чтобы не сказать этим людишкам: «Это Скирмонис, известный скульптор. Не слишком ли много себе позволяете, товарищи?»
— Мне кажется, все они очень симпатичные люди, — снисходительно заметил Скирмонис. — Как ни верти, канун Иванова дня прошел чудесно, Рони!
Она не стала спорить.
Утром они сняли палатку, сунули свои скудные пожитки в багажник и уехали. Проселок, ведущий к грейдеру, поворачивал мимо нового дома председателя. Скирмонис думал, что невежливо уехать, не попрощавшись, но Вероника запротестовала: неужели он
забыл про вильнюсского корреспондента, который, быть может, уже сидит у Ширмонелиса!
Они вздохнули с облегчением только при виде петляющей по холмам дороги. Но успокоились слишком рано: в самом конце проселка из-за буйных кустов вынырнул крытый брезентом газик, которым правил Ширмонелис, а рядом с ним сидел гражданин импозантного вида с фотоаппаратом через плечо. Вероника, покраснев до ушей, крутанула руль, угодив правым колесом на пашню, и автомобиль едва не забуксовал. Негр-Вильпишюс, выпучив глаза, смотрел на проезжающих. Потом сказал что-то председателю, и газик остановился. Но Вероника уже мчалась дальше. Лишь свернув на грейдер, бросила взгляд влево через боковое стекло. У газика стояли Негр-Вильпишюс с председателем и отчаянно махали им руками.
— Черт принес его сюда, этого идиота, — возмутилась Вероника.
Скирмонис улыбнулся:
— Удрали как воришки. Вроде и невежливо с нашей стороны.
— Ширмонелис представит нас Негру как мужа с женой. Вот тебе и Иванов день.
— Не переживай, Рони. В двадцатом веке такие приключения редко кончаются разводом.
— Все шуточки?! — раздраженно отрезала Вероника.—Пожалуйста, если нравится. Только избавь от них меня.
Скирмонис ничего не ответил. Ему стало грустно и больно оттого, что Вероника так болезненно восприняла эту непредвиденную встречу, которая может вызвать осложнения в ее семейной жизни.
3
Суопис еще не вернулся с голубых кавказских гор... Завтра приедет его сестра Живиле, доставит Веронике сына. А пока она одна в бездушной, забитой вещами квартире, которая вдруг стала чужой и неприветливой.
Приоткрывает дверь в его комнату. Зачем? Чего ради? Самой странно: ведь ничего здесь не нужно. От спертого воздуха кабинета щиплет в носу. Какая-то смесь запахов книг, красок, нафталина — словно беззастенчивый вызов озону с берегов Швентойи... Минуту смотрит растерянно на массивный письменный стол
в углу комнаты. На нем только письменный прибор и стопка иллюстрированных изданий, остальное спрятано в ящиках: Роби любит порядок. Перед столом стул с изогнутой спинкой. Когда Вероника заходила сюда, приняв ванну («Милый, не пора ли и тебе отдохнуть?..»), он вставал и, пряча под набрякшими веками вспыхнувшую в глазах страсть, безропотно шел туда, куда звал его долг мужа.
«Вот дура, — размышляла она вслух. — Лезет в голову всякая чушь. Зачем же я пришла? А-а, форточка... Да, уезжая, надо было оставить форточку открытой». Подбежав, открывает окошко, поправляет занавеску, стараясь ни о чем не думать. Но щеки предательски краснеют, уши тоже. И на сердце такая тяжесть, что хоть плачь.
Со злостью захлопывает дверь — и в коридор. В спальне две застланные кровати... Нет! Самое уютное место сегодня — кухня.
Телефонный звонок. Долгий, настойчивый. Кому это она понадобилась? Скирмонису? Не торопясь, подходит к аппарату. Лучше, чтоб это был не он. Сегодня, хотя бы сегодня, не хочет его ни видеть, ни слышать. Просто странно, почему так, откуда такая неожиданная перемена в чувствах, но она даже обрадовалась, почувствовала облегчение, когда Скирмонис вышел из автомобиля в пригороде Вильнюса, — по ее мнению, неосторожно вдвоем ехать по улицам, где «миллион знакомых». Ночью ей чудились озера и леса, даже приснилась интимная сцена со Скирмонисом, но по пробуждении стало приятно, что эти вместе проеханные километры любви уже в прошлом...
Нет, не Скирмонис — поняла с первого слова. Хм... Почему не он? Она разочарована, почти оскорблена.
— Извините, кто... кто говорит? —спрашивает, узнав скрипучий мужской голос, но не желая этому верить.
— О Веро, как быстро мы забываем старых друзей!..—В трубке смех. Бурный, циничный, но дружелюбный.
Нажать на рычаг, пускай катится к чертям собачьим! Несколько мгновений она стоит, напрягшись, дрожа, на лице ни кровинки! Но нет, нет! Сейчас нельзя так. Никоим образом! Это было бы непоправимым промахом.
— Альбинас! Приятно тебя слышать, голубчик! — В ее голосе радостное удивление, на губах улыбка, хотя глаза горят безнадежной яростью, смешанной с гадливостью и страхом.
— Узнала-таки? Наконец-то! Ужасно счастлив и взволнован. Как живем-можем, пичужка?
— Не узнаешь тебя! Так смеяться умеют только два дьявола на всем свете: ты и Мефистофель.
— Язычок у тебя острый, малютка. И понятно: любая женщина становится остроумнее, когда собственного мужа выпроваживает на длительный срок из дому. Судя по твоему голосу, он еще не вернулся. Чудесный случай, чтобы посидеть этим вечером в кафе. Я бы согласился даже побыть твоим ангел ом-храните л ем.
— О, это было бы чудесно! С тобой всегда приятно, Альбинас. Только, знаешь, не могу выйти из дома, сын...
— Младенец? Малюсенький младенчик? Неужели на днях второго родила?
— Младенчик не младенчик, но ребенку не следует видеть, что мать возвращается за полночь. Да и сестра Робертаса приехала.
— Эта патентованная блюстительница морали с сердцем холощеного хряка?
— Ну хоть бы и так, если тебе угодно...
— Не завидую. Да ладно, можешь не переживать, тебе и так отломилось.
— О чем ты? Не понимаю. Не груби, пожалуйста, и не говори ребусами.
— Ладно, исправлюсь. Несколько дней назад мы повстречались на зеленых жемайтийских нивах. Рядом с тобой восседал монумент литовской скульптуры, а я, скромный репортеришка, притаился в газике рядом с нашим общим знакомым Ширмонелисом. Потрясающая встреча, верно? По такому случаю следовало усесться всем вместе и выпить по сто грамм, но вы со Скирмонисом позорно удрали.
— Минуточку, минуточку...— Вероника изображает удивление. — Какая встреча? Где? У какого монумента? Что ты тут заливаешь, Альбинас? Если вздумал пошутить, пожалуйста, я люблю остроумных людей. Но такие шутки лучше откалывать не по телефону.
— Выкручивайся, выкручивайся, гадючка, да никуда не денешься: кругом одни муравейники! — Негр-Вильпишюс радостно фыркает, ожидая, что она теперь скажет.
Но Вероника молчит. Тискает трубку, тяжело дышит в мембрану и молчит. Репетирует грандиозную сцену возмущения, удача которой будет зависеть от темперамента и находчивости исполнительницы. Наконец :
— Послушай, Альбинас, если что когда и было... давно должен был понять, что пора забыть... Я тебе не девка какая-нибудь, прошу запомнить это и вести себя со мной прилично. А если тебе приснились же-майтийские нивы с Ширмонелисами, то и смотри эти сны сам. Не знаю, какого нашего общего знакомого создало твое воображение, но я даже в глаза его не видела. Йе надо слишком полагаться на свою наблюдательность, уважаемый, а то можешь жестоко ошибиться. Меня оклеветать тебе, конечно, раз плюнуть, разве что пощечиной в публичном месте смогу тебе отплатить, — но Скирмониса трогать не советую: он человек основательный, и подобные шутки, полагаю, захочет выяснить на суде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59