Дворник тоже может приобрести авторитет, заслужить славу. Среди дворников, разумеется. И истопник, и трубочист. Но это будет авторитет и слава дворника, истопника, трубочиста, а не ученого. Верно? Ведь не одинаково звучит, когда говорят: она — жена доцента, ее муж — дворник?
Вероника зыркнула на Станейку, попробовала улыбнуться.
— Не надо путать, Витаутас, славу ученого и славу дворника. Это разные вещи. Я понимаю, человек, работающий дворником, может пользоваться уважением среди своих, но чтобы его имя прозвучало широко... Нет, это невозможно. Ну разве что он пробьется в депутаты...
Станейка невесело засмеялся.
— Знаешь, радость моя, недавно мне приснился странный сон. Кажется, подстригаю я липы на проспекте Ленина. Весна. Народу на тротуарах полным-полно. Чистые все, веселые, нарядные. И все смотрят на меня, проходя мимо. «Что это за тип?» — слышу разговор. «А-а, это же Станейка, бывший доцент, липы подрезает. Ха-ха-ха!» Потом откуда-то появилась ты. Я знаю, мы уже женаты, кричу, чтоб подождала — вместе домой пойдем, — но ты будто оглохла, прошла мимо и смешалась с толпой.
— Ну, только во сне и может привидеться такая чушь, — расхохоталась Вероника.—Ты же ученый, и, что бы ни случилось, никто у тебя этого не отнимет. Бывший! Все когда-нибудь станем бывшими. Не надо думать о всякой ерунде, когда не спится, мой милый, вот и не будут сниться кошмары.
Станейка покладисто кивнул. На самом деле, может, он слишком подозрителен, это так свойственно закоренелым холостякам.
Распрощались они довольно холодно. Вероника была всерьез озабочена его поведением, для которого, по ее глубочайшему убеждению, не могло быть никаких оснований. Или она, Вероника, не понимает, что такое любовь? Нет, нельзя сказать, что она полюбила
с первого взгляда, как пишут в сентиментальных романах. Но что она испытывала симпатию к Станейке, еще не увидев его... Симпатию и уважение за его интересные, умные статьи по вопросам педагогики в печати, а потом за лекции, которые он читал так увлекательно, с таким знанием дела, что студенты сидели как зачарованные. А еще позднее добавилось и другое: его манеры, такт, скромность. Автомобиль... Да. Ох, еще бы нет, зачем скрывать: и автомобиль! Разве не приятно смотреть на него, когда он сидит за рулем, и с гордостью осознавать, что вот этот степенный, на вид такой неприступный мужчина, перед которым с таким уважением приподнимают шляпы солидные люди, принадлежит тебе одной и достаточно малейшего намека (и обворожительной улыбки), и серая «Волга» повернет туда, куда тебе заблагорассудится. Опять же квартира. Небольшая, правда, но уютная, со вкусом обставленная. Станейка редко приглашал Веронику к себе домой, но после каждого такого визита она возвращалась в свою комнату (с пятью койками) в общежитии, как в больничную палату, в которой все обречены и только у нее есть надежда поправиться. Ну конечно, настанет час, и она вырвется из этой камеры добровольного заточения. У нее будет отдельная квартира, автомобиль, не придется трястись над каждым рублем, ломать голову из-за любой женской мелочи. Ее мужем станет не кто-нибудь, а талантливый ученый, человек с перспективами, залог которых в его теперешних достижениях. Станейка — это пища для утоления женского тщеславия, Станейка — это жизнь, удобная, интересная, счастливая. Завистники любят говорить о таких союзах: вышла замуж по расчету. Почему? В жизни ведь бывает и так: сперва вещи, а потом человек. А для нее, Вероники, любимый — это и духовное и материальное. Она любит Ста-нейку не за то, что он обладатель всех этих благ, а потому, что он сумел добиться того, чем обладает. Иное представление о любви — это подлое лицемерие, книжное отношение к жизни; сейчас не времена сказок, когда принцесса влюблялась в свинопаса, выходила за него замуж и оба были счастливы.
Станейка, кажется, согласился с таким взглядом Вероники на любовь. Что ж, романтика — это прекрасно, но жизнь остается жизнью. Новые времена, новые взаимоотношения людей, нов и взгляд на определенные явления. Его даже приятно удивила острота ума Вероники, за что он и похвалил ее, искренне заметив, что мыслит она не по годам самостоятельно. Однако вопрос о женитьбе он больше не поднимал и все меньше находил свободного времени для свиданий.
Между тем жизнь в общежитии становилась все более невыносимой, она и остановки не могла проехать на троллейбусе, не почувствовав себя униженной этой толчеей, этими хамами мужланами, которые и не догадаются уступить место женщине. Но противней всего бывало, когда какая-нибудь из подруг намекала на ее роман со Станейкой и спрашивала, когда же ее пригласят на свадьбу. В таких случаях надо было крепко держать себя в руках, чтобы привычной улыбкой и беззаботной фразой прикрыть вскипавший в сердце гнев, большая часть которого падала на Станейку. И впрямь, разве не он поставил ее в такое глупое положение? Увы, открыто сказать ему она не смела. Как-то невзначай обмолвилась об этом только ближайшей подруге Дане, которая года два назад пережила несчастную любовь, а сейчас служила няней в одной зажиточной семье.
— Все мужики свиньи,—сказала Дана.—Кто-кто, а я этих двуногих самцов знаю как облупленных. Им только одно и нужно. Набаловались, облизнулись, и привет. Может, и встречаются похожие на людей, но и у тех свои капризы. Надутые, избалованные привилегиями самца, убежденные, что ни одна женщина от них не сбежит. А ты попробуй бежать, увидишь, как засуетится. Есть у меня подруга. Флиртовала с таким олухом пять лет. И не женится и не бросает, хоть ты чго!.. Та, назло ему, и закрутила с другим. И знаешь что? Примчался тот в ярости, взмыленный от ревности. Упреки, брань, может, даже по физиономии ей съездил, — не хвастается она. А через месяц — свадьба, и кончились любовные страдания. Хороши сволочи, нечего сказать, уж кто-кто, а я этих ослов знаю как облупленных, их надо не тянуть к себе, а толкать от себя, если хочешь, чтоб за тобой ходили.
Вероника со снисходительной улыбкой отвергла такую характеристику мужчин («Станейка удивительный человек»), но кое-что из этого монолога разгневанной подруги глубоко засело в голове. И вот уже назавтра на лекции Станейки она села не среди девушек, как обычно, а нашла свободное место рядом со студен-
том, который поглядывал на нее чаще других и смущенно краснел, пряча глаза, когда Вероника удостаивала его улыбкой. Вечером они пошли в кино. Твердо условились в субботу посмотреть спектакль в драмтеатре. Но кресло рядом с парнем весь спектакль пустовало: Станейка неожиданно назначил в этот вечер свидание Веронике. Парень переживал: билеты куплены, можно сказать, на последние деньги. Однако в понедельник в аудитории она снова сидела рядом, многообещающе улыбалась, и он, Робертас Суопис, был на седьмом небе от счастья. Увы, несколько дней спустя он снова тяжело вздыхал, видя, как Вероника садится в серую «Волгу», хотя минуту назад попросила, а он пообещал проводить ее до общежития, а вечером повести в кафе «Таурас». (Ужин за одолженную трешку.)
Так прошел семестр, другой. Приближалась весна. Вероника играла, втихомолку кляня нерешительность Станейки. Робертас Суопис иногда страдал, но чаще чувствовал себя счастливым, поскольку примирился с мыслью, что от судьбы не уйдешь, а доцент держался, как и раньше. Только свидания стали еще реже.
Тогда Вероника бросила последний козырь: когда Станейка однажды предложил встретиться, она отказалась, туманно, с двусмысленной улыбкой объяснив, что этот вечер обещала одному человеку, с которым должна обсудить очень важный вопрос. Тогда доцент, отреагировав совершенно не так, как предполагала Вероника, спросил, когда же в ближайшие дни она сможет уделить вечер ему, потому что и им надо обсудить очень важный вопрос.
— Не знаю, заранее трудно сказать, — ответила она, уже не сомневаясь, что ее тактика наконец вывела из равновесия Станейку, он принял решение и хочет поговорить о свадьбе. — Завтра я собиралась сходить в филармонию — концерт Даунораса. Послезавтра обещала мама приехать, — врала она дальше.—Может, на той неделе? Если не срочно...
— Хорошо, не горит, — согласился Станейка, начиная пугать Веронику своей сдержанностью.— Скажи, когда будешь свободна, встретимся.
— По правде... Можно было бы и сегодня... сразу после обеда. На какой-нибудь час. Между пятью и семью.
— Чудесно! Моя машина будет стоять, как всегда, у скверика. Съездим в Панеряй.
Вероника, совсем забыв, что именно в эти часы должен зайти за конспектами Робертас Суопис, одарила Стаиейку страстной улыбкой истосковавшейся женщины.
В половине шестого, миновав по проспекту Советской Армии западную часть города, они вышли из машины в сосновом бору примерно в ста метрах от Дзукийского шоссе. А ровно через час автомобиль мчался обратно, увозя двух молчащих людей с окаменевшими лицами — мужчину и женщину, — при виде которых напрашивалась мысль, что они возвращаются с похорон, навеки распрощавшись с самым дорогим человеком. Вероника не плакала. Однажды на ее губах даже мелькнуло некое подобие улыбки. Если б в этот короткий миг Станейка посмотрел на нее, его бы бросило в дрожь: такая страшная ирония и ненависть проглянули сквозь ледяную броню лица! Взгляд был прозрачно ясен, пуст, направлен в ветровое стекло машины, крепко сжатые кулаки лежали на коленях, которые торчали из-под пальто, точно пластмассовые.
— Остановите, — негромко попросила она, когда они въехали на улицу Басанавичюса.
— Подвезу до общежития.
— Не надо. Лучше пройдусь. Он подъехал к тротуару.
— Прости, Вероника, я иначе не мог.— И впервые за эту короткую поездку посмотрел ей в глаза.
— Ничего,— бросила она сухо,— все, как и положено. Правильно сказала одна моя знакомая: все мужики свиньи.
Яростно хлопнула дверца. Станейка повернулся на сиденье, но в заднее стекло машины увидел только спину Вероники, которую тут же заслонили от него силуэты прохожих. Несколько минут она брела, ни о чем не думая. Хотя прошло не так уж мало времени, она все еще не могла очнуться от удара, кружилась, как очумевшая от жары овца. Кружилась и все видела одну и ту же картину, навеки запечатлевшуюся в сетчатке глаз: узкая дорога, втиснутая между жутковато шумящими соснами, вечереющее небо ранней весны, чистое, без малейшего облачка, с зеленым отливом, словно листовая медь.
— Чудесный уголок, — сказала она, с блаженной улыбкой жадно втягивая пьянящий запах сосен. — Что может быть прекраснее леса ранней весной!
— Недалеко отсюда похоронены десятки тысяч убитых людей, — сказал Станейка и, заметив на ее лице удивленный упрек, угрюмо добавил: — Я хотел сказать, что в мире есть люди несчастнее нас.
— Несчастнее?..—Ее взгляд задел стоящий рядом автомобиль. Обе дверцы распахнуты, и машина напоминает фантастическое чудище, грозно разинувшее пасть.— Почему несчастнее? — спросила, почувствовав, как стынет кровь.
— Мне было очень трудно решиться, Вероника. Я долго думал... Может, даже слишком долго. Да, теперь вижу, что слишком. Но человек не всегда подвластен своему рассудку. Есть еще мир чувств, который поэты называют сердцем, а сердце часто уводит нас туда, куда запрещает идти рассудок. Я тебя любил, Вероника. И все еще люблю. Конечно, уже не так слепо, как в первые месяцы, но все равно люблю. Иначе бы не решился на такой мучительный разговор. Ты не будешь счастлива со мной, Вероника. Я человек, не порвавший с предрассудками своего поколения: немного романтик, немного идеалист, а что касается любви, полный эгоист. Женщина должна любить меня без всяких оговорок. Таким, какой я есть и каким буду. Пусть мой рассудок со временем омрачит старость, пусть мои чувства обречены на потускнение, и тогда она должна согревать своей любовью мое сердце, каждую клеточку моего тела. А разве ты сможешь так, Вероника? Нет. Ни ты, ни многие другие; очень мало женщин, которые умеют так любить и быть при этом счастливыми. Ты не будешь счастлива со мной, Вероника, не надо себя обманывать. Мы оба не будем счастливы.
— И для того, чтобы вы убедились в этом, вам понадобилось полтора года? — прошептала она оцепеневшими губами.
— Нет, милая, столько времени мне понадобилось, чтобы рассудок победил сердце,— ответил Станейка.— Когда любишь, меньше всего думаешь о себе. Я хочу, чтоб ты была счастлива, Вероника.
— Счастлива! Чтоб осчастливить меня, здесь удобное место. Убейте! — прошептала она, уловив крохотную искорку надежды.
— Я тебя обидел, — пробормотал Станейка.—Ты
была еще девушкой... Да, я тебя обидел... Но любя, а не в поисках наслаждений, Вероника.
Больше она не проронила ни слова, кроме той нечаянно сорвавшейся фразы, когда выходила из машины, совсем ненужной, оскорбляющей ее достоинство, честь отвергнутой девушки, как она думала сейчас, все спускаясь по улице Басанавичюса. Потом свернула в боковой переулок. Из этого — в другой, затем в третий. Лишь чутьем угадывала, куда идет, и думала все о том же: не надо было говорить ему этих оскорбительных слов, самой мучительной пощечиной был бы ласковый поцелуй в лоб («Так прощаются с покойником») и несколько теплых слов: «Что ж, простите, Витаутас, что так настрадались из-за меня. Будьте счастливы».
5
Она кипела ненавистью к Витаутасу Станейке. Не из мелочного расчета, а по злобе, из желания отомстить было сказано в тот вечер Робертасу Суопису: «Любить? Его?.. Седеющего старикашку, который годится мне в отцы? Ты с ума!.. Я не какая-нибудь ненормальная, парень! Станейка нравился мне как человек, а не как мужчина. Занятный собеседник, да и вообще — с ним не соскучишься. Мы дружили, как сестра со старшим братом... А сегодня... Ах, Робер-тас, какой-то ужасный гром среди ясного неба! Жуть, да и только! Вообразить себе не можешь, что творится в душе девушки, когда вдруг рассыпается в прах кумир, которому не один год поклонялась. Нет, Робер-тас, я не рассорилась с ним, я просто в нем разуверилась. Такой человек, такая личность, и нате!.. С пьедестала — да на помойку. Тебе понятно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59