Ну и пускай стараются. Жалко только эту бедную Скирмонене. Такая порядочная женщина! Просто не верится. Если не опомнится, козни Негра превратят ее в посмешище; только неизвестно, захочет ли кто-нибудь смеяться над таким жалким существом. Боже ты мой, и что только не делает с человеком слепая ревность! Поднимать шум из-за того, что романтически настроенная женщина с симпатией относится к ее мужу... Ну знаете, только болезненная фантазия может дойти до таких вершин абсурда. Классический пример отсталости в цивилизованном обществе. Если так смотреть на взаимоотношения мужчины и женщины, дойдем до того, что кое-кому захочется зажечь костры инквизиции и побросать в них всех ведьм двадцатого века, которые смеют думать, что между мужчиной и женщиной возможна интеллектуальная, не основанная на сексе дружба. Бедные примитивы! Они забыли или ничего не слышали о великих умах человечества, большинство из которых имели рядом женщину-друга. Не жену, не любовницу, а именно друга — в полном смысле этого слова. Наверное, современники во все эпохи тоже оплевывали этих женщин, но сейчас мы знаем из опубликованных писем, какая чистая, большая и глубокая дружба связывала обе стороны. Эх, да что я буду тебе объяснять, у самого хватает ума понять, что Скирмонис для меня прежде всего художник. Только художник. И, разумеется, незаурядный, ты и сам это признаешь. Я уважаю его талант и, конечно, немного горжусь, что мне он уделяет больше внимания, чем другим женщинам. Ребячество? Женское тщеславие? Может, оно и так, не стану спорить, незачем мне играть перед тобой, Роби. Если интересно, могу датьк почитать письма Скирмониса — есть у меня несколько, — они только подтвердят мои слова. Хотела раньше предложить, но, зная твое джентльменское отношение к чужой переписке, подумала, что отнесешься к этому как к унижению для нас обоих. Суопис степенно кивает. Похлопывает ладонью себя по коленке. Просветлевшие глаза словно говорят: так я и думал.
— М-да-а ..— говорит он, решив рассеять дымок последних подозрений. — Скирмонис признался жене, что серьезно в тебя влюблен... Если это безумие, как выразилась Скирмонене, будет прогрессировать, их развод неизбежен.
Вероника смеется. Добродушно, но и насмешливо. Ровно столько, сколько нужно, чтобы придумать ответ.
— Ну знаешь... Твоя Скирмонене — гениальная лгунья. Или сумасшедшая, которой чудится неизвестно что. Никогда не поверю, что Скирмонис, человек солидный, мог бы вешаться на шею женщине... И не только вешаться, но и наболтать такой чепухи, которой постеснялся бы даже молокосос. Признаться жене, что любит другую женщину... Как матери... Фу, даже тошнит... Не буду спорить, Скирмонис мог обмолвиться, что уважает меня и любит как друга. Ну, отозваться тепло, с симпатией. А эта дуреха в припадке ревности лишилась рассудка и такие басни сочинила, что в голове не умещается. Вот бедняжка... Ее в психолечебницу надо... и поскорее, пока она окончательно не спятила.
— Скирмонене — серьезная женщина, Ника.
— Истеричка! Деревенщина, ни грамма интеллекта! Уверовала в своего мужа, как в бога, лопается от ревности, если чужая женщина хоть взглянет на него. Что и говорить, Роби, издалека все предметы выглядят иначе. — Вероника снова разражается пронзительным хохотом. — И в голову не приходило, что попаду в такой веселый переплет. Правда, хоть раз представился случай вдоволь насмеяться. — И вдруг серьезно добавляет: — Но как знать, вдруг Скирмонис и правда испытывает ко мне больше, чем обыкновенную дружбу? Именно такой возраст, когда стареющие мужчины начинают сходить с ума... Вот была бы красота ! Знаешь, я бы не упустила случая поводить его за нос. Поиграла бы, подразнила, а потом, если б он захотел чего-нибудь еще, посмеялась бы всласть. Пускай знает свое место. Жестоко? Да. Но женщина должна быть безжалостна с мужчинами, потому что и мужчины с женщинами не церемонятся.
Вероника кокетливо улыбается Суопису. Платье до колен, но Вероника как бы невзначай принимает такие позы, что ноги на пядь и выше приоткрываются выше колен, где мелькают розовые кружева.
— М-да-а-а...— мекает Суопис, хлопая ладонью себя по колену. — Могли на лоно природы... День-то погожий...
Но ему не отвечают: Вероники уже нет в комнате. Дверь спальни приоткрыта. Оттуда доносятся мягкие шаги, шелест шелков. Веет едва слышным ароматом духов, от которого у Суописа начинают краснеть щеки и губы расплываются в улыбке. Вот оно как... Она! Вероника! Его Ника! Беззвучно появляется в дверях словно видение. В одной сорочке, едва скрывающей то, что можно бы и не скрывать. Смущенно улыбается, поправляя волосы, которые взъерошила, торопливо снимая через голову платье.
— Сегодня у меня были три урока подряд, — говорит глуховатым голосом. — Хорошо бы отдохнуть минутку. А тебя, Роби, не тянет в постель?
Суопис улыбается, посылая к двери спальни вдруг заблестевший взгляд. Снимает пиджак; шарит рукой, расслабляя галстук, дрожащими пальцами, словно настигнутый на месте преступления. Он ведь и правда чувствует за собой вину — вел себя как следователь. Словно его жена какая-то... распутница... Только себя унизил и невинную женщину оскорбил, дурак...
— Прости Ника...— шепчет Суопис, потому что Вероника уже рядом — прильнула к его груди.
— Ну и дурак же мой Суопялис... Думаешь, что я могу тебя променять на какого-то... Чистый дурачок, ни добавить, ни отнять... Поцелуй же, дурачок, свою Нику и хорошенько попроси прощения. Хорошенько, хорошенько... А если нет, рассержусь, уйду к Скирмонису и стану женой уважаемого скульп... Ах, Роби, что ты делаешь! Хи-хи-хи...
Часто страсти выходят на поле боя с развернутыми знаменами, разряженные, горящие желанием все разгромить, а в конце концов возвращаются без победы, разоруженные, пристыженные ими самими зря поднятым шумом.
О. де Бальзак
1
Осенью 1971 года слава Суописа достигла зенита. Самая крупная из его работ, композиция в пять квадратных метров «Комсомольская свадьба в деревне», была встречена критикой благосклонным образом, хотя публика не разглядела в ней ничего нового и приняла работу довольно сдержанно, как и всю предыдущую живопись Суописа. Демократично настроенные поклонники искусства такое несовпадение мнений считали естественным и объясняли это усугубившимся интеллектуальным разрывом между потребителем искусства и критикой — критика более рафинированна, вбирает впечатления больше рассудком, чем чувствами, и вдобавок обладает талантами дипломата. «Время скажет свое слово, кто из нас прав: публика или официальный ценитель», — решили они, откладывая в сторону недочитанную статью критика и оставшись при твердом убеждении, что качество произведения не зависит от того, как отзывается о нем печать.
Циники между тем острили: «Не картина, а леденец; посмотришь — и сердце тает, в самый раз для любителей кондитерских изделий, на всей выставке не найдешь больше таких сладких и так изящно упакованных».
— Поздравляю с премией. Авансом,— сказал Негр-Вильпишюс, прочитав статью Кеблы с годовым обзором живописи, в которой было сказано немало обнадеживающих слов о полотне Суописа. — Как видишь, в свое время я был проницательным пророком, Роби: мчишься ты на Олимп в семимильных сапогах. Верно
говорят в народе: бог помогает тому, кого женщины за нос водят. — И, загадочно улыбнувшись, Негр-Вильпишюс удалился, насвистывая одну из последних эстрадных мелодий.
Суопис тоже улыбнулся ему вслед; он был слишком счастлив, чтобы придавать значение шпилькам этого хама, — в иную минуту, быть может, и обиделся бы, но сейчас это слишком уж было похоже на дешевую остроту завистника.
И правда ведь, многие, не ведая об истинном положении в семье Суописов, могли позавидовать Робертасу. В последние годы удача ему сопутствовала не только в творчестве: он защитил кандидатскую по искусствоведению, и ректор института дал при случае понять, что он, Суопис, именно тот человек, которому можно доверить кафедру. Семейные дела тоже устраивались наилучшим образом (во всяком случае, он был в этом уверен): сын — один из лучших учеников в классе, неглупый, не разболтанный, не связывается со своими ровесниками хулиганами, которые причиняют родителям кучу неприятностей, да и отношения с Вероникой такие, что, можно сказать, — у них снова медовый месяц. Если когда-то Суопис и сомневался в любви Вероники, то после скандальной истории с письмом Скирмониса у него уже не оставалось ни малейших оснований для подобных подозрений. Пожалуй, лишь в первые годы брака Вероника была так ласкова, внимательна к нему, так преданна, хотя и ни на минуту не позволяла ему забыть, что не за ним, а за ней последнее слово в семье.
Суопис сразу же и без всяких оговорок признал 5а ней это право, потому что по натуре своей он был склонен не властвовать, а подчиняться. Как и для многих мужчин, болезненно неуверенных в себе, роль опекаемого была для него привлекательнее роли опекуна, а жена — личностью, на которую не только можно, но и нужно всегда и во всем полагаться. Он полюбил Веронику, как говорится, с первого взгляда, и не такой, какая она была на самом деле, а такой, какую создал в своем воображении. Некоторыми чертами характера — властностью, способностью рационально мыслить, страстью, которая взрывалась вулканом, когда меньше всего можно было этого ждать, наконец, внешностью — она была близка к его идеалу женщины, более того — даже оказалась выше его, поскольку Суопис не думал, что после затянувшегося флирта со Станейкой она останется девственницей. Он считал, что не придает значения невинности будущей жены (дань духу времени), однако как крестьянин, выросший в семье с вековыми традициями, не мог не быть счастлив после брачной ночи, убедившись в том, что Вероника все-таки не водала его за нос. Это обстоятельство еще крепче привязало его к жене, усилило доверие к ней; он чувствовал за собой вину, что унизил ее в мыслях, и это смешанное с благодарностью чувство вины сохранилось на всю жизнь.
Все-таки Суопис, при всем комплексе неполноценности, умел трезво оценивать свои силы. Он был упрям и умел настойчиво стремиться к намеченной цели, если эта цель захватывала его. Однако, если бы не Вероника, он никогда бы не стал художником, потому что к искусству относился, как калека к вершине Эвереста, которая манит, но не ему, обойденному природой, завоевать ее. Правда, на досуге он писал пейза-жики, делал по памяти портреты, но в будущем представлял себя только учителем. Эта профессия привлекала его с отрочества, в мыслях он сжился с ней, и понадобилось немалое потрясение, почти революция в его сознании, чтобы он выбрал другой путь.
Никто не мог этого сделать, кроме Вероники. Она была первым человеком, сказавшим Суопису: у тебя талант, занимайся живописью. Поначалу он не поверил ей, однако все-таки бросил пединститут, решив, что в худшем случае сможет преподавать в средней школе рисование. Но Вероника без устали вдалбливала ему в голову одно и то же: ты умеешь, должен, можешь, Роби, нужна только настойчивость, выдержка, и работа, работа, работа... добьешься своего, вот увидишь, Парнас откроет перед тобой свои врата... слава, деньги, друзья... ты рожден для живописи и будешь локти кусать, если не используешь этот природный дар... В каждой его работе, даже самой неудачной, она находила нечто, подтверждающее его талант, прочившее ему карьеру незаурядного художника.
И он наконец поверил, что искусство — его судьба. Поначалу робко, не в силах привыкнуть к этой нескромной мысли, но все-таки поверил. Да, Вероника, пожалуй, права: институт закончен сравнительно неплохо, кроме того — больше, чем он надеялся, повезло
на выставке выпускников: его работы «по достоинству оценил зритель», как писал Негр-Вильпишюс в своем репортаже. Ведь с такими фактами, что ни говори, надо считаться...
Вероника ликовала («Разве не моя правда?») после каждой статейки, в которой упоминалась фамилия Суописа. А Суопис небрежно прятал улыбку, обуздывая появившееся тщеславие, а после ужина, еще раз прочитав то место, где упоминалась его фамилия, и подсчитав строки, которые посвятил ему критик, аккуратно вырезал и вклеивал в пухлую тетрадь, которая пока еще не имела названия, упрекая себя: нескромно это и вообще ни к чему. Но тут же оправдывался: не для утоления тщеславия это, а для пользы дела; художник должен знать и изредка напоминать себе, как оценивают его плюсы и минусы. Однако сам редко открывал эту тетрадь, чтобы «напомнить себе»; а если уж открывал, то только чтоб почитать вырезки, где перечислялись одни плюсы.
Напряженная работа за мольбертом, долгое время бывшая для него истинной мукой, понемногу становилась совсем сносной, а однажды, написав довольно удачный пейзаж, он испытал даже нечто похожее на удовольствие. Он не мог сказать, когда произошел этот перелом, однако еще тем летом, перед творческой командировкой в Грузию, холодок пробегал по сердцу при мысли, что завтра снова придется взять в руки кисть. Нет, работа живописца не приносила ему ни малейшей радости. В разговорах с коллегами и в аудитории института он тоже применял такие термины, как «вдохновение», «творческий настрой», но, увы, на деле не знал, что они означают. Даже Веронике он не смел признаться, что не пережил ни одного мгновенья, которое мог бы назвать вдохновением. Иногда писалось вроде легче, он как бы освобождался от ощущения насилия над собой, в груди становилось просторнее, светлей, словно после долгого заточения в тесном непроветриваемом помещении он глотнул чистого воздуха. Но такие подъемы и спады самочувствия бывают при каждой работе.
Однажды он разговорился об этом с коротко знакомым профессором института. Конечно, не впутывая себя, а в общих чертах: дескать, существуют художники, которые доживают до седин, не испытав творческой радости.
Профессор поначалу вроде бы засомневался в этом, но по небольшом раздумье согласился, отгородившись философским выводом: по сути дела так, потому что путь художника — это путь человека, который обрек себя на вечную каторгу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59