Диенис. Насколько понимаю, Модестас, ты заехал ко мне не только ради этой неприятной исповеди...
Тялкша. У кого нет детей, тому трудно понять, какую сердечную боль испытывают родители, попавшие в мое положение.
Диенис. А чем же исключительно твое положение? В детях разочаровался? В Андрианасе, в Эляне? А я скажу, что Андрианас толковый парень. Эляна тоже. Я хотел бы иметь таких детей, как твои. А если вы ссоритесь, то почему следует считать, что только они, Андрианас и Эляна, виноваты?
Тялкша. А кто еще виноват? Я? Моя жена? Мария? Виноваты, что Андрианас бросил университет и устроился в редакцию, а Лене важнее учебы какой-то парень с сомнительной репутацией? Ты, Томас, все время был на стороне наших детей. На нас с Марией поглядывал искоса, с недоверием, как на каких-то сомнительных элементов, а на наших детей — будто добросердечный опекун на обиженных сироток. Подкупил ты их своим потаканьем, привязал к себе.
а против нас, родителей, настроил, вот теперь и имеем, да, да, имеем, можешь радоваться, да, да, можешь радоваться...
Д и е н и с. Как это — настроил? Зачем ты говоришь чушь, Модестас! О тебе и Марии я вашим детям худого слова не сказал.
Тялкша. Говори теперь на здоровье, да, да, говори...
Д и е н и с. Но я не смел им врать, когда они меня спрашивали, желая проверить то, что уже слышали от других...
Тялкша. Обо мне?
Д и е н и с. Да хоть и о тебе. Иногда мне хотелось оправдать тебя в их глазах, но я этого не делал, опасаясь остаться в лгунах.
Тялкша. Вот именно! Я давно знал, что ты любой ценой стараешься завоевать расположение моих детей. Месть...
Диенис. За что же мне тебе мстить, Модестас? Правда, ты мне подставлял ножку, и не раз, но мне не кажется, что я упал в лужу, потому что правда на моей стороне. А это главное. Нет, не за что мне тебе мстить, Модестас. Наконец, и не по нраву мне, коммунисту, применять такие унизительные методы.
Тялкша. Поверим, да, да, поверим... А что касается твоей так называемой правды и всего другого... не согласимся... Это уже другой разговор! Вопрос убеждений, принципов... Но мы опять начнем клеваться, как два петуха. А я не для того к тебе заехал.
Диенис. Ты какой-то... Может, кофе чашечку выпьешь?
Тялкша. Нет, благодарю, лучше уж таблетку валидола суну под язык... Сердце... Хлопоты, беды, а человек не чугунный, да, да, не чугунный. Поизносились мы, поистрепались, Томас...
Диенис. Так чем же, говори, мог бы тебе помочь?
Тялкша. Мне? Я не за помощью забрался в эту твою дыру, Томас. Просто так. Побалакать... Расслабить нервы... Но вряд ли ты поймешь... Ты-то ведь не отец, не можешь пережить того, что я пережил, потеряв последнего ребенка, потому что Андрианас уже не мой сын. Как и я ему — отец только по фамилии. А Лена... До сих пор была умная девочка, знала свое место, надеялся хоть ее уберечь... Не удалось, ускользает из рук, тоже пойдет, видно, по стопам своего братца. А кажется, так немного надо, чтоб очухалась, поняла, что делает глупости. Если бы ты, Томас, не был равнодушен к судьбе девочки... Она тебя уважает. Посадил бы перед собой, отчитал бы, наставил. Ведь свою жизнь губит, дура!.. Университет не закончен, а она замуж! Хоть бы муж был как муж, а тут... Я тебя не прошу, Томас, просто так говорю, но мне кажется, тебе нетрудно было бы ее образумить. Какой-то Кястас, даже фамилию не запомнил...
Д и е н и с. Аугус. Кястас Аугус.
Т я л к ш а. Вот-вот, Аугус. Хм... странно. Даже фамилию знаешь. Не ты ли их и свел?
Д и е н и с. Эляна в таком возрасте, что за ручку водить уже не приходится. А если все знаю, то потому, что доверяет она мне. Мы ведь ничего друг от друга не скрываем.
Тялкша. Ну и ну. Нету своих детей, так чужих заграбастал.
Д и е н и с. Ты сам их от себя оттолкнул.
Тялкша. Я? Оттолкнул? Хм... Пускай будет так, если тебе это нравится. Но Лена все равно мой ребенок, я не могу позволить, чтоб по своей наивности моя дочь стала женой какого-то Аугуса. Наконец, не фамилия важна — человек. Да, да, человек. А человек из него... грех сказать. Поговаривают, была у него жена. Сбежала. Бабник, пьяница... Не мужа получит она, а горе на несколько лет — пока не разведутся.
Д и е н и с. Откуда ты взял такие сведения об Аугусе? Ничего подобного — этот парень уже четыре года работает у Андрекуса, я худого слова про него не слышал, хотя директор комбината, насколько мне известно, слишком даже придирчив и требователен. Аугус работящий парень, умница, много читает, учится. Из них получится замечательная пара, вот увидишь.
Тялкша. В твоем подчинении несколько тысяч человек ранга этого Аугуса. Неужели ты каждого так хорошо знаешь, что можешь ручаться головой?
Д и е н и с. Стараюсь узнать. Особенно тех, которые так или иначе обращают на себя внимание. Скажем, хоть и этот Аугус.
Тялкша. Пускай будет так, не суть важно... Хм... Так, говоришь, хороший человек этот твой часовщик, и ничего нельзя сделать?
Диенис жестко смотрит из-под увядших век Тялкшу, который заерзал на стуле, словно собираясь вставать.
— Нет, уже нельзя, Модестас,— говорит он любезно, но с оскорбительным сожалением улыбаясь в бородку. — Они начали всю эту историю, пускай они и кончают.
— Они? Лена с этим Аугусом?
— Да, Модестас. У тебя будут красивые внуки. . Тялкша свесил голову, тусклый взгляд ползает по
полу, припадая к торчащим из-под стола ногам Дие-ниса. Злость берет и стыдно. Стыдно за свое бессилие, за неумение выразить мысль так, чтоб было ясно, убедительно и благопристойно.
— Почему нельзя? — мямлит в воротник, стараясь проглотить клейкую слюну.—Ты мог бы, мог бы... Нужны только желание и добрая воля, Томас... желание и добрая воля... желание и добрая воля... желание и...—Поперхнулся, задохнувшись. Во рту стало сухо и приторно, мелькнула пугающая мысль, что сейчас его вытошнит, не успеет даже выбежать из кабинета.
— Желание и добрая воля? — Диенис резко встал. Небольшого роста, мелкого сложения, но Тялкше он показался великаном до самого потолка. — Я понимаю тебя, Модестас. Эти твои невинные слова, и вообще... Хорошо понимаю! Ты бы хотел, чтобы я посадил перед собой Эляну, наговорил ей про Кястаса всяких небылиц. Напугал, заставил бы девушку посмотреть на своего любимого твоими глазами: и правда жуткий тип, только свою жизнь загублю, выйдя за такого. Нет, Модестас, ты ошибаешься, если думаешь, что я соглашусь оклеветать человека, помогая тебе сплавить нежеланного зятя. Диенис остается таким, каким был, заруби это у себя на носу, дорогой Тялкша, чтобы впредь мы избежали подобных недоразумений.
Тялкша тоже встал.
— Да что ты, Томас, что ты...—пролепетал, дрожащими руками роясь в карманах, потому что понадобился платок: пот катил с него градом, как на косьбе. — Просто так заехал. Как к старому другу, соратнику, а он... Это кого я хочу оклеветать? Как? Ты хоть знаешь, что говоришь и с кем говоришь?! Я же тебя могу... могу... могу...
Ах, как нужны меткие слова, хоть несколько! Такие, чтобы громом поразили этого ничему не научившегося в жизни наглеца. Чтоб навалились горой
и прихлопнули, как последнего клопа. И правда, неужели ему, Модестасу Тялкше, к лицу уходить от своего подчиненного, как пристыженному мальчугану? Но где эти нужные слова? Лишь месиво рваных мыслей в мучительно зудящей голове. Обломки. Осколки. И страшная злоба; неумолимая ненависть к этому, унизившему его.
— Я же тебя могу... могу...—повторяет он, продвигаясь к двери.
— Знаю, что можешь, — бесцветный голос Диениса. — На своей шкуре испытал.
Тялкша положил ладонь на холодную металлическую ручку. Хочет повернуться к Диенису, но взгляд подчиненного воткнулся в спину, словно двузубые вилы, выталкивают в дверь.
— Как это — испытал? Когда? Что ты выдумываешь небылицы? — Тялкша тщетно пытается оторвать налившиеся свинцом ноги от пола. — Хочешь меня, порядочного человека, оклеветать, скомпрометировать? Нет, нет, не прицеливайся, в мое кресло не сядешь.
— Да я и не мечу в него, Модестас. — Диенис снисходительно, с жалостью улыбается сгорбившейся спине Тялкши, сникшим плечам, затылку. — Сам хорошо знаешь, что никогда не переживал за свою карьеру. Помнишь, когда-то занимал довольно ответственный пост... Мог не только удержаться на нем, но выше вскарабкаться. А получилось так, что покатился вниз, если применять твои слова. Что ж, бывают люди, которые не могут сами продвигаться к вершинам карьеры, их должны другие, вышестоящие, ценить и поднимать. Меня ценили, но не поднимали. А почему, тебе лучше знать. Помнишь?
— Мне? — выдавил Тялкша сквозь одеревеневшие губы, наконец оторвав ноги от пола. Темный коридор, отдающий запахом плохо проветриваемого помещения. Штукатурка, сыплющаяся со стен. Старая тяжелая дверь (неизвестно, когда крашенная) в вонючий двор. («Скоро попросит средства на ремонт... Кукиш! Кукиш! Кукиш!»)
«Тебе лучше знать... тебе лучше... Помнишь?» — догоняет его голос Диениса — абсолютно бесстрастный, судящий и одновременно великодушно прощающий.
Тялкша отгоняет его, как всегда, когда непонятный
намек возбуждал, казалось, давно уже погруженные в прошлое воспоминания. Нет, он не стыдился того, что сделал. Не стыдился и не сожалел об этом, потому что был уверен, что поступил согласно своим принципам и совести коммуниста. Даже спустя много лет, оглядываясь на прошлое, он не находил в нем ничего такого, за что мог бы себя судить. Правда, немного было неприятно, что он не посмел этот факт огласить с трибуны, открыто, а обсудил его в кабинете высокого человека, перед тем написав соответствующую докладную в другое компетентное учреждение.
Разве мало того, если ответственный советский руководитель без стеснения заявляет при своих сотрудниках: он тоже может ошибаться, как каждый смертный, так что, полагаю, в данном вопросе нельзя слепо с ним соглашаться, мы должны действовать по своему разумению, принимая его решения.
Тялкша несколько раз в различных вариантах повторил эту мысль, опасливо ежась под внимательным, испытующим взглядом, который как бы поощрял его: «Ну еще, еще. Неужели вы думаете, что этого достаточно, чтобы осудить человека, всей своей жизнью доказавшего преданность партии и родине?»
Конечно, этого было достаточно. И он не мог забыть этот недоверчивый взгляд. Пусть не думают, что он, Модестас Тялкша, какой-нибудь дешевый доносчик, который хочет оттяпать место Диениса. Нет, нет, он не из таких! В первую голову для него государственные, партийные, а потом только личные интересы. Он не Диенис, этот гнилой либерал с анархистским душком. Гордец, которому плевать на авторитеты. Критикан, мутящий воду, подстрекатель... Строит из себя добродушного мудреца, а на самом деле — первый кандидат в оппортунисты...
Тялкша так раззадорился тогда, что не успевал приводить примеры, наколов из спичек целую телегу дров, и, лишь очутившись на улице и немного поостыв, спохватился, что слишком далеко зашел.
Вскоре Диениса спихнули с его высот, которых он действительно не хотел. Тялкша втихомолку торжествовал, изредка только чувствуя себя не в своей тарелке, но утешаясь тем, что перед этим все-таки успел воспользоваться трибуной, с которой, как положено принципиальному коммунисту, откровенно
выразит свое мнение об ошибающемся товарище Разумеется, осторожно, общими фразами, гораздо дипломатичнее и мягче, чем в том кабинете с глазу на глаз, но суть заявления была та же самая: забота бесконечно преданного стране гражданина о чистоте руководящих кадров, где не так уж много таких мудрых и верноподданных людей, как он, Модестас Тялкша.
Ишь, он еще будет напоминать мне про то собрание, безответственный элемент. «На своей шкуре испытал...» Испытатель нашелся... Не распространялся бы сейчас, не искал виновников, забыв, что истинный виновник ты сам. Потому что я и мизинцем бы не шевельнул, если б не твоя раскольническая деятельность. Надо выметать сор из нашей светлой избы. И выметал. Пускай не подчистую, но хоть в уголок метлой сор загнал. Как видно, опять голову поднимаешь — живучи они все, гадюки. Но далеко не уползете, не совьете себе гнезда — Модестас Тялкша еще жив.
Жив! Жив!
Тялкша нетвердым шагом наконец-то миновал двор. Автомобиль. Под языком таблетка. Таблетки-то уже нет, только сладковатый вкус валидола — проглотил у Диениса, забывшись. Вот противный тип! У такого можно не только таблетку, а черт знает что проглотить. Ну ладно, можешь разоряться, сукин ты сын, посмотрим, кто кому первый понадобится.
После такого непочтительного приема хорошо сидеть на привычном месте — рядом с шофером — и чувствовать, как мимо движутся картины города; не наблюдать, а чувствовать, потому что мозг все еще распален злостью. Прошелся этими вонючими коридорами Диениса, и хочется сравнивать себя с кротом, выбравшимся наконец на поверхность земли. И правда ведь оживаешь, войдя через стеклянную двустворчатую дверь в свое учреждение. Да, да, в свое учреждение. Во-первых, холл. С мебелью по спецзаказу, с пальмами в кадках. Мягкий ковер под низким продолговатым столиком. Просторный светлый коридор. Приемная с единственным портретом. Секретарь-машинистка, не улыбающаяся никому, кроме своего шефа. И какой леший попутал его пойти к этому бесхребетному типу, в надежде, что тот сможет (и захочет) помочь! Дурак! Выставил себя на посмешище, и все тут. Ну ладно, мы еще посмотрим, да, да, посмотрим...
Модестас Тялкша проходит мимо секретаря-машинистки, едва заметным кивком ответив на ее приветствие. С одного из стульев у стены поднимается фигура, идет вслед за ним. Секретарь предупреждает: «Простите, товарищ Скирмонис, я же вам говорила, что сегодня не приемный день...» Однако человек, названный Скирмонисом, уже подошел к обитой коричневым коленкором двери, которая не успела захлопнуться, проглотив Тялкшу, бочком протискивается в кабинет, наглой улыбкой отражая растерянный взгляд хозяина.
— Товарищ Скирмонис? По какому делу, товарищ Скирмонис? Я сегодня крайне занят.
— Я ненадолго, товарищ Тялкша. А дела, если говорить откровенно, почти никакого. Во всяком случае, с официальной точки зрения. Я хотел только, чтоб вы ознакомились с одним любопытным документом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59