Если бы Суопис углубился в свои мысли, попытался бы хоть поверхностно вникнуть в причины пакостного настроения последних дней, он, без сомнения, понял бы, где та невидимая ниточка, которую он почуял сегодня утром, едва проснувшись, и держась за которую он нечаянно оказался здесь и сейчас как последний идиот кружит у общежития девушек.
Суопису смешно, и злость берет. Правда, дурак какой-то! Как будто нет в городе места для прогулок! Нет, нет, почему обязательно в кино? Ни там, ни в этих провонявших нафталином музеях ему делать нечего. Тем более во Дворце выставок. Какой-то базар со скверным кафе, где все глушат коньяк. «Привет, Робертас...», «Как поживаете, товарищ Суопис?», «Видели ваши новые холсты, маэстро...» Мои холсты? Вокруг моих холстов пусто, как после чумы, нечего зубы заговаривать. Тьфу... тьфу... тьфу... Наверняка подвернется Кебла — он всегда там ошивается. «Читал мою статью, Робертас? Там твоя фамилия, да и вообще...» Что «вообще»? Что Суопис — зрелый живописец со своеобразным почерком? Овладевший актуальной темой и техникой?.. А что еще? Где главное — талант? Нет, не в твоей статье, добросердечный лжец, не в тех трех строчках, что ты отвел мне, а в моих полотнах, которые бессильны воззвать к сердцу человеческому.
Суопис не узнает себя. Холодный, рациональный ум отступил, дав волю чувствам, чего раньше почти никогда не случалось. А если и случалось, то лишь благодаря ласкам Вероники. Идет, чувствуя только тупую боль в груди. Мелькает то одна, то другая мысль и тут же рассыпается в прах, как перегоревшая стружка. Востроносое личико Теличенаса. Вероника. Всхлипывание обиженного Гинтаса. («...он говорит, твоя мама — жена двух мужей...») «Выходит, за мной только полжены. Никакого таланта и только половина жены... Несчастный испольщик!»
— Товарищ Суопис... минуточку...—Чей-то голос — смутный, как во сне, — обрывает язвительную мысль, от которой хочется сквозь землю провалиться. Уже ясно, кто второпях сказал эти слова. Он ждал их подсознательно вчера, позавчера и еще раньше. С того самого мгновения, когда Инга швырнула ему в лицо безжалостную правду, о существовании которой он подозревал, но боялся это признать. Он чувствовал эти шаги, днем и ночью слушал за спиной угрожающее шуршанье подметок — подойдет однажды и скажет. Не обязательно словами, достаточно презрительного взгляда, ухмылки. Ведь случится это, если все правда.
— А-а, это вы...— лепечет вдруг пересохшими губами, не понимая, каким образом очутился в Саду молодежи у Вильняле, напротив утыканных голыми деревьями холмов, которые никогда еще не были столь унылыми, столь неузнаваемо чужими, как сейчас.
— Да, это я, — словно эхо, повторяет Скирмонис, улыбаясь небритым, опухшим лицом. — Как вас сюда занесло с другого края города?
Суопис пожимает плечами, окидывая взглядом Скирмониса с ног до головы, несколько мгновений изучает его лицо. Противная рожа, видно с похмелья. Но глаза говорят именно о том, что он и боялся услышать. И кривая ухмылка, открывшая косой золотой зуб, и вызывающе выброшенная вперед нога, и... М-да-а, весь его вид показывает — это мужчина-победитель...
Не выдержав взгляда Скирмониса, Суопис смотрит на вершины деревьев. Вдруг мелькает идиотская мысль, что он-то в пальто из дорогого материала, в таком же, с иголочки костюме, в свежей, хорошо выглаженной сорочке с галстуком, на ногах модные, начищенные до блеска туфли; с головы до ног он моден, чист, нов; всем своим существом ощущает эту чистоту, эту роскошную новизну и не может понять, откуда такое чувство, словно он стоит перед Скирмонисом без штанов.
— Видел вас вчера в театре... Хороший спектакль...—бормочет невесть что.
— Хороший? — в голосе Скирмониса убийственная
ирония. — Мне трудно судить о спектакле, потому что почти не видел, хоть и смотрел.
— М-да-а-а... Сегодня хорошая погода...
— С утра должен был хлестать ливень, согласно прогнозу. — Скирмонис зло улыбается. — Но природа обманывает метеорологов, как неверная жена мужа.
— Извините, мне пора...— Суопис сует руку, собираясь уходить.
Скирмонис все еще улыбается той же злой, оскорбительной улыбкой, смакуя свою жестокость.
— Пора, говорите? Ну, зачем это, не кривите душой, товарищ Суопис, у нас обоих времени хоть отбавляй. Да если бы и не было времени, нашли бы, поскольку назрела пора обсудить одну проблему...
— Проблему? Здесь, у Вильняле? Я вас не понимаю, товарищ Скирмонис, — говорит Суопис ледяным тоном, наконец взяв себя в руки.
— Не ломайте комедию, Робертас. К чему эти ха-мелеоновы увертки? Давайте говорить прямо. Полагаю, вам известно, что уже два года мы с Вероникой живем как муж с женой?
— Извините...—Суопис отвернулся, видны только ухо и часть щеки, которая так прозрачно-бледна, что кажется пластмассовой.—Вам... мне... и вообще...
— Быть может, я не должен был этого вам говорить. Правда, может, лучше было бы все оставить как есть: вы с Вероникой супруги официально, в глазах общества, а я... Но я глубочайше убежден, что такое положение нас обоих постыдно унижает, не говоря уж о Веронике, нашей с вами жене... О-о, прошу не обижаться, товарищ Суопис, я иногда бываю циничен, чего раньше за мной не наблюдалось. Мы меняемся, да, и не всегда в лучшую сторону. По-видимому, это одна из причин, почему я сегодня решил с вами потолковать.
— Это все? — голос Суописа доносится как из-под земли.
— Нет. Неужели вы думаете, что я остановил вас только для того, чтобы выплеснуть в лицо помои и уйти? Не знаю, насколько вас информировала ваша жена, но запомните: было время, когда мне казалось, что я ее люблю. Это мне вбивала в голову и Вероника. Увы, сейчас я смело могу сказать: ошибался. Так что не считайте меня искателем дешевых приключений, который для утоления своего донжуанского тщеславия жертвует честью безупречного мужа и человеческим достоинством. Все это, конечно, я должен был сказать вам гораздо раньше, но мое слабоволие было сильнее порядочности.
Суопис пожимает плечами. Он все еще стоит полуотвернувшись, выставив скулу и пластмассовое ухо. Только теперь одной рукой держится за железный прут решетки, за которой между крутыми берегами с ревом несутся мутные воды Вильняле.
— Я ее любил, — наконец цедит он после продолжительной паузы.—И все еще люблю...
— А она вас? Разве женщина может любить своего мужа, если обнимается с другим?
Суопис молчит. Невероятно долго. Теперь он уже и второй рукой уцепился за решетку, словно собираясь прыгнуть в реку.
— М-да-а...— долетает сквозь гул воды голос— Но она и со мной обнималась... Откуда вам известно, что Вероника вас любила, если и со мной тоже...
Сказав это, Суопис медленно поворачивает голову, не меняя положения тела, и Скирмонис видит, как на его побледневшее лицо медленно наползает жутковатая улыбка, в которой и насмешка, и злоба, и ревность — такая гамма чувств, какая только может выплеснуться из раненного до крови сердца.
— Не знаю... Может, и меня она не любила, только себя самое, об этом я часто думал, но что это решает?
«Так чего же вы хотите? На кой черт все эти разговоры, кто вас просил лезть в дела чужой семьи?» Но вслух Суопис не произносит ни слова.
— Нет, ничего не решает, уважаемый Робертас. Ведь от того, кого из нас она действительно любила или только воображала, что любит, не зависит тяжесть моего нарушения регламентированных обществом норм морали. Гораздо важнее мое убеждение, что мы обманывали других людей. Ведь я уже говорил, об этом вы должны были узнать раньше. Но я все не мог решиться. Я понимаю, вам больно, товарищ Суопис. Вы безжалостно ограблены, смешаны с грязью. И виновник всему этому — я. Вы имеете полное право ненавидеть меня как последнюю сволочь. Может, даже презирать, как презирали бы меня покойные родители, не понимая, как могло случиться, что я стал двуличным, хотя сызмалу они прививали
мне ненависть ко лжи, лицемерию, непорядочности. Эти слова вы можете принять как оправдание, но я не стремлюсь к этому, а только хочу, чтоб вы знали: не было у меня никаких низменных побуждений, я просто хотел быть счастливым.
«А я? Как со мной? Вы хоть минутку подумали о моем счастье?»
Но и эту мысль Суопис глубоко подавляет в себе.
— Не нужна мне ваша исповедь, — бросает он, поворачиваясь уходить. — Хотели быть счастливым, вот и будьте счастливы, чего же еще вам от меня надо?
Скирмонис стоит в полной растерянности. «Чего же еще от меня надо?» Действительно, чего же еще? Смотрит в спину удаляющегося Суописа и сам движется за ней, хотя не сразу это замечает.
— Хотел быть счастливым. А кто не хочет? Все было бы иначе, если б я не был уверен, что вы несчастливы и никогда не будете счастливы с Вероникой. Почему, откуда такая убежденность? Сам не могу объяснить. Чувство такое... И еще, быть может, слишком большое значение я придавал тому, что до вас Вероника любила другого, который оттолкнул ее, и это было главной причиной, почему она за вас вышла.
— Главной причиной? — Суопис замедляет шаг.— Вероника меня любила.
— Нет, она любила Станейку. Только не подумайте, что я все это узнал от Вероники. Раньше мы со Станейкой были незнакомы, а теперь иногда встречаемся, болтаем...
— Со Станейкой?
— С ним. Приятный, умный человек. А главное — порядочный.
— Порядочный! — Суопис несколько мгновений сердито сопит, подыскивая нужное слово.—Ловелас! С Вероникой он поступил... точнее, хотел поступить... Я презираю таких повес, товарищ Скирмонис.
— Когда, как поступил, простите?
— Я не обязан вас информировать. Уже сам факт, что преподаватель подкатывается к студентке, не очень-то лестно говорит о нем как о человеке.
— Понимаю ваши чувства. Пускай муж придерживается самых либеральных взглядов, он все равно не останется совершенно равнодушным к бывшему своему сопернику, сделавшему его жену женщиной.
Суопис делает еще несколько шагов. Но все медленней, нерешительней, как бы колеблясь, пока наконец не останавливается. Скирмонис — тоже. Поворачиваются друг к другу, смотрят с удивлением, не понимая, что случилось, и не догадываясь, что причина удивления обоих не та же самая.
— Мою жену... женщиной?.. Он, Станейка?..—шевелятся губы Суописа, серые, как и лицо, как бы припорошенные землей. — О чем вы, извините, ничего не понимаю?..
— Не прикидывайтесь. Неужели это для вас новость?
— Новость?..—Суопис несколько мгновений пристально смотрит в глаза Скирмонису с вызывающей насмешкой, злостью, ненавистью.—Новость?.. Нет, почему... Я просто подумал...
Поспешно отворачивается, словно опасаясь увидеть в глазах Скирмониса что-то столь же ужасное, и уходит. Оба уходят. Только в разные стороны.
9
Сегодня Вероника могла бы весь день ходить по гостям — подруги давно зовут к себе. А больше всех — Дана Теличенене. Хотя с ней встречается несколько раз на неделе, позвонила сразу же после завтрака: приходи на кофеек, а потом и что-нибудь позабавнее придумаем...
Давно известны эти ее придумки: потащит в город к свежим знакомым, сама смоется с каким-нибудь мужиком, а Веронике придется одной возвращаться домой.
Нет сегодня ни малейшего желания болтаться среди людей, молоть языком да сладко улыбаться. Лучше уж поваляться в постели, почитать книгу или вместе с Гинтасом посмотреть телевизор. Хотя нет, телевизор — тоже суматошное изобретение, а Гинтас любознателен, будет приставать с вопросами.
Поэтому Вероника берет переводной роман — легче читается — и растягивается на кровати, прислонившись к горке подушек. «Хорошо работающему человеку дождаться воскресенья...» Увы, давно уже не посещало ее такое славное настроение, чтобы она могла сказать себе эти слова. Сейчас лучше подойдут такие: почему уроки не каждый день; не валялась бы сейчас, тупо уставившись в книгу, и не лез бы в голову всякий бред. Стоит ли без конца думать, сравнивать, копаться на мусорной свалке души, если ничего изменить нельзя? Вот, скажем, хоть и вчерашний спектакль. Ведь можно было пойти в театр одной, как договаривалась со Скирмонисом. И сделала бы так, если б не злосчастная осторожность, если б не подозрение, что Суопис уже что-то пронюхал, и надо отвести в сторону надвигающуюся бурю. («Отвести в сторону!.. Наивно до глупости! Неужели можно уклониться от того, что должно произойти? Развязка неизбежна, как смерть, ее можно только оттянуть, и ненадолго...») Но такова уж природа человека, каждый старается сегодняшние неприятности переложить на завтра, хотя за эту операцию (главное — бессмысленную!) иногда приходится платить и двойную цену. И она, Вероника, заплатит! Уже платит. Это подтверждает хотя бы вчерашний телефонный разговор. Какой тон! Сколько сарказма, злобы, даже ненависти в его грубых словах! Ох, еще бы нет, они не первый раз ссорятся, но никогда еще его голос не звучал так резко, осуждающе, так неумолимо, как вчера. Неужели все? Конец?!
Вероника швыряет книгу в сторону, долго лежит, заслонив ладонями воспаленные глаза. Все! Неужели все? Больше они не будут видеться, встречаться, а случайно столкнувшись, пройдут мимо как незнакомые? Словно и не было этих полутора лет любви... Точнее — года и восьми месяцев.
Все это время она прожила, разделив себя пополам и чувствуя, что одна из этих половинок заглушает другую, правда до поры до времени. Тогда ей уже казалось, что она не любит ни Скирмониса, ни Суописа, а если и живет с обоими, то потому, что с первым интересно, а второй нужен как отец ее ребенка и кормилец. Второй незаменим, потому что для правильного воспитания ребенка необходим отец, а от первого могла бы без труда отказаться, если бы возник другой, подобный ему, не позволяющий женщине скучать. А при еще более глубоком анализе своих чувств к Скирмонису Веронике пришлось бы признать, что с человеком иного общественного положения, не с широкоизвестным художником, она, пожалуй, и не заводила бы всей этой истории. Знаменитости с юных дней были ее слабостью, она неизбежно должна была связать свою жизнь с одним из них, а не будь такового — выдумать его. Но выдумывать и не понадобилось: судьба свела ее с Суописом, который, при всем своем куцем таланте, все-таки подавал надежды, и Вероника тщилась кое-что вылепить из этого сырья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59