почти полтора часа шляется по улицам! — А ты-то куда? Демонстрируешь новую машину?
— Залезай ко мне, поговорим. Как дела с моим портретом? Кончил?
— Кончаю. Сам знаешь, совершенству нет пределов. Хорошо бы, ты еще один сеанс у меня посидел. Хоть и сегодня. В самом деле? Поехали вот теперь и...
Теличенас поежился, словно глотнул уксуса.
— Нет, нет, только не теперь! Может, после обеда или вечером, хотя тоже не могу твердо обещать. Дела, Роби. Масса дел! Пока мужчине не стукнуло пятьдесят, всегда миллионы посторонних дел.—Теличенас загадочно улыбнулся. — Ну как, двинемся в сторону центра? Могу подбросить до мастерской, если муза не позволяет тебе отдыхать.
Суопис пожимает плечами, но не говорит ни слова.
«Жигули» прыжком тигра бросаются вперед.
— Сбесился! Можно в окно вылететь...— ворчит Суопис, хватаясь обеими руками за сиденье.
Теличенас довольно хохочет.
— Видал, какая приемистость?! Конфетка! Сто очков вперед любой «Волге»!..
Суопис машинально кивает. Автомобиль действительно хорош, в следующем году и у него такой будет, но ему не хочется об этом ни думать, ни говорить. Будущее уже напоминает ему башни далекого города, которые одна за другой погружаются в стремительно сгущающийся туман. Он не уверен уже, доберется ли когда-нибудь до этого города, а если даже доберется, то оставшийся отрезок пути отнюдь не будет усеян розами. Но и об этом он не желает думать. Главное — отогнать мысль, которая зародилась в мозгу после встречи с Ингой и день ото дня росла, ширилась, как лесной пожар, грозящий все обратить в пепел, если не будут приняты меры. Ему страшно от мысли, что до сих пор считал правдой самую что ни на есть ложь, а все-таки где-то в подсознании теплился слабый огонек надежды, что все это — неприятное недоразумение, ведь в жизни хватает злонамеренных людей, умеющих мастерски плести интриги.
— А как у тебя с Даной? — неожиданно срывается дурацкий вопрос, какой можно задать Теличенасу, только будучи не в полном уме.
— Нормально. А что ты имеешь в виду? — Теличенас смотрит на Суописа скорей с насмешкой, чем с удивлением. — Моя Дана идеальная жена, дорогуша, отвечает всем требованиям, которые ставит перед женщиной космический век, — коммуникабельна, практична, без присущих женщинам сантиментов, которые мужчин преждевременно загоняют в могилу. Не понял? Я имею в виду ревность. Романтики вдолбили себе в голову: кто не любит — не ревнует. Концепция из каменного века, дорогуша! Мы с Даной давно порвали с этим низменным чувством. Как и с лицемерием; мы не прикрываем ложью своих человеческих ошибок, как поступают большинство грешников, изображающих друг перед другом непрошибаемый бастион верности. Я еще не встречал женщины, которую при желании не укладывал в постель. Надеюсь, что и Дане сопутствовала и сопутствует не меньшая удача. Для художника эпохи классицизма подобная ситуация была бы неисчерпаемым источником творчества, а сейчас трезвомыслящий человек смеется над этим. Любовные спирали, треугольники, многогранники — такое же старье, как геометрия по сравнению с электроникой. Жизнь — это не трагедия, не драма, дорогуша, как любят звонко выражаться поэты, и, разумеется, не комедия, хоть мне иногда именно так и кажется; жизнь это жизнь, в ней всего понемножку—и хорошего, и плохого, и радости, и печали, надо только уметь выловить из нее для себя лакомые кусочки. Не жизнь, а люди выдумывают трагедии. Как-то на днях напоролся в пивной на Скирмониса — был он под газом, — стал упрекать меня в легкомыслии и еще в чем-то, и я ему выложил все то, что и тебе сейчас. И знаешь, какой комплимент услышал от нашего почтенного каменотеса: «Ты порядочная свинья, но если тебе в башку приходят такие мысли, то, может, когда-нибудь и напишешь читабельную книгу».— Теличенас радостно хохочет. — Тоже хорош: шляется, водку глушит, корчит гения, а уже два года, как не видно его новых работ. Видишь, как развращают человека недюжинный талант и женщины.
— Женщины?..—Суопис искоса, затаив дыхание, смотрит на Теличенаса.
— Чего удивляешься? Женщина не мешает интересам мужчины, пока относишься к ней просто, не идеализируя ее. Тебе-то вообще не стоит слишком уж...— Теличенас внезапно замолкает и негромко матерится, притворившись, что вот по своей вине едва не угодил в аварию.
— Ты хотел что-то сказать? — тихо спрашивает Суопис, заранее страшась того, что может услышать от Теличенаса.
— Я-то? Хм... Не помню. Нет, кажется, ничего... А-а! Так вот, Скирмонис убежден, что никакой я не писатель. Не был им и не буду. А я-то ведь и не мечу в такие писатели, каких он имеет в виду. Я не гений. И не желаю быть гением. Я — работяга. Раз в два года роман или большая повесть, и больше мне ничего не надо. Здесь мы с Даной придерживаемся единого мнения: лучше деньги и худая хвала на сей земле, чем вечная слава творца после смерти. Да и что такое вечность? Какой-нибудь придурок нажмет кнопку, и от нашей бедной планеты останется обуглившийся шарик. Мы, конечно, оптимисты: мир победит, происки империалистов потерпят крах и так далее... Однако, позвольте спросить, что будут наши потомки делать через десяток столетий, когда плотность населения превысит миллион человек на квадратный километр? В таком муравейнике, дорогуша, не разглядишь ни одного памятника гению...— Теличенас весело хохотнул.— Вот какие мысли возникают иногда, когда бродишь вокруг письменного стола. Серьезные проблемы, конечно; к ним наш современник неравнодушен. Но какого черта их задевать, если есть темы поблагородней? Не такие скользкие, лучше котируемые. За них ты можешь и премию, и вообще... Главное — не зевать, чтоб другой тебя не обошел, а первым рубить сплеча. За тобой тогда право первооткрывателя. Пионер ! — вот что главное. Скажем, хоть и такое дело: некоторые всякое говорят, сравнивая последний мой роман с книгой Скардиса, а нам с Даной только смешно. Есть параллели? Есть! Но почему Скардис должен был на меня повлиять, а не я на него? Ведь моя-то книга вышла на целых полгода раньше, чем его! Скажешь: роман Скардиса залежался в издательстве, а за это время... Знаю, знаю, что говорят люди, но нам с Даной и на эти разговоры наплевать. Сплетни остаются сплетнями, а романы — романами. Наконец, даже случись это, что тут плохого? Не надо писать таких книг, из-за которых потом плачешься и жалуешься чужим женам. Это раз. А два: неужели жена, если она окончательно не потеряла совесть, не имеет права компенсировать нанесенный мужу моральный урон так, как это ей покажется лучше? — Теличенас снова хохочет, цинично подмигивая Суопису.
— Что теперь пишешь ? —спрашивает тот, чтобы сменить разговор: цинизм Теличенаса всегда шокирует его, хоть и привлекает чем-то.
— Секрет, дорогуша. Попробуй только начни хвастаться, рассказывать сюжет, мигом найдутся шустряки, которые цапнут твою мысль. Но тебе могу малость приоткрыть дверь в свою творческую лабораторию. Да и книга идет к концу, никто уже не успеет опередить. Разве что какую ситуацию свистнет. Для рассказа или зарисовочки. Но мы с тобой так не мелочимся, дорогуша. А вообще-то роман весьма актуален, его проблемы часто обсуждаются в печати, но никто из писателей до сих пор не догадался засесть за эту тему. Акклиматизация человека села в городе, взаимоотношения родителей и детей, причины преступности среди молодежи — вот проблемы, за которые я взялся в своей книге. Сто-о-оп! Ох, черт! На красный свет проскочил... Ах, ох, ох... Чудом не врезался в меня этот двадцатитонный динозавр. Давай перекрестимся и возблагодарим господа бога... Роби... Перекрестимся, перекрестимся!
8
— Если есть желание, махнем вместе: найдется и для тебя кадр...
Но у Суописа свои принципы — женатому мужчине следует довольствоваться супругой, если хочешь воспитать детей порядочными и не навредить своей карьере.
— Как знаешь. Адью! — Теличенас вздергивает для прощанья руку и поддает газу.
Суопис минутку в нерешительности топчется на тротуаре, наконец, показав спину двери своей мастерской, уходит, пока еще не зная куда. Правда, неужели он работать приехал? Смешно! Только автомат, а не человек может работать в таком свинском расположении духа. «Моя Дана — идеальная жена... Мы с Даной порвали... Нам с Даной наплевать...» Один с чужой бабой, другая с таким же мужиком. Люди космического века, черт бы их взял! Прелюбодеи космического масштаба — вот кто они такие! Суопис за милую душу сплюнул бы тут же, себе под ноги, но неприлично. Да и не испытывает он настоящей злости к Теличенасам; его снедает непонятная досада, смешанная с завистью: легко живут люди, легко... умеют жить... есть чему поучиться Веронике у своей подруги... «Что же он мне хотел сказать, Теличенас-то ? Рот разинул, но не до конца. Наверно, собирался утешить да научить жить... Циник проклятый!»
На тротуарах высятся кучи листьев, пахнущих тленьем,—не успели вывезти. Деревья голые, лишь кое-где болтаются листочки, только плакучие ивы свесили до самой земли длинные косы ветвей, облипшие узкими, опаленными заморозками, но еще зелеными
язычками листьев. Скверы и площади опустели — случайные прохожие, женщина, толкающая детскую коляску, ну и памятники. Нет, неприятно сидеть на сырых лавочках, на пронизывающем ветру конца октября; даже влюбленные назначают свидания под крышей — в кафе, кинотеатрах, читальнях. Но Суопис все-таки сворачивает в один такой скверик и садится перед холодным гранитным монументом. Жемайтийская, писательница смотрит куда-то вдаль, крепко сжав увядшие губы. «Надо бы сделать ее портрет...» — издалека, как сквозь густой туман, приплывает неопределенная мысль. Суопис грустно улыбается, поняв абсурдность этой мысли («А что я скажу нового этим своим портретом?»), и поднимается с лавочки. Куда идти? Все равно куда, только бы идти. И лишь оказавшись перед общежитием художественного института, наконец догадывается, что именно здесь та цель, к которой он неосознанно стремился от самого Лаз-динай, когда захлопнул за собой дверь квартиры. Идет по тротуару вперед, потом назад. Заходит в переулок. Делает круг. Другой, третий. Мелькает мысль, что очень уж смешно выглядит это его хождение вокруг дома, если кто смотрит из окна. И правда, далась ему эта девчонка! Неужто он соскучился по грубостям этой нахалки, которые она именует правдой? Нет, нет! Скучно, конечно, неизвестно, как дотянуть до вечера, но это еще не значит, что можно выставлять себя шутом. Может, зайти в кино? Или в музей? Ну, скажем, в историко-этнографический? Потом ресторан, плотный обед... Потом опять что-нибудь... И впрямь, может, стоило принять предложение Теличенаса махнуть вместе...
Но Суопис тут же отбрасывает такую возможность, не понимая, что мог и согласиться, если бы не вчерашнее происшествие во Дворце выставок. В сущности, совсем незначительное, просто мелочь, какими изобилует жизнь, но Суопис не мог не придать этой мелочи особенного значения. Он словно забыл, что и раньше так бывало: на обзорных художественных выставках, где участвуют живописцы, отобранные авторитетной комиссией, у его работ не толпились посетители; хоть в ящике отзывов и попадались восхищенные записи («Суопис, на мой взгляд, один из самых серьезных мастеров палитры» и т. п.), нетрудно было узнать почерк ближайших друзей семьи, подвиг-
™ нутых на такое благое дело Вероникой. Ничего не попишешь, такова судьба художника (если он настоящий художник), думал Суопис, утешая себя формулой непризнанных: истинный творец стоит выше толпы, поэтому чаще всего остается не признанным своими современниками, что прекрасно доказывает судьба французских импрессионистов.
В такие убеждения Суопис был закован, как в броню, до вчерашнего дня, третьего или четвертого часа пополудни, пока во Дворце выставок не увидел... Ей-богу, что-то странное, непостижимое стало твориться с ним сразу же после встречи с Ингой, а может, уже тогда, когда возникли первые сомнения в верности Вероники. Растущее недоверие к жене, а потом убежденность (хоть он всячески и старался ее отбросить) в том, что ему изменяют, как бы накопили в душе запасы взрывчатки, которые раньше или позже должны были взорваться. И это произошло... Слепая вера в Веронику и во все то, что она внушала ему годами, вдруг пошатнулась и дала трещину, как нерушимый колосс, из-под которого ужасная разрушительная сила вышибла фундамент.
Суопис бродил вчера по Дворцу выставок, заходя то в один, то в другой зал, в голову лезли самые печальные мысли, но он привычно отгонял их: погружаться в неприятные рассуждения — это углублять мучительный душевный разлад. И разве это поможет! Ведь публика, густо облепившая полотна Саменаса, все равно не перебросится к его, Суописа, работам, перед которыми останавливаются лишь одиночки и, поглазев несколько секунд, удаляются со скучающим выражением на лице. Вот бредет вдоль стены молодая парочка. Она вроде и пытается внимательнее взглянуть на картины, но он пренебрежительно машет рукой, и оба бредут дальше. А сколько таких, которые пролетают мимо, даже не удостоив взглядом его картины. Вот три девушки... Прошествовали, как мимо забора провинциального городка, обклеенного старыми объявлениями. Явились сюда только для того, чтобы потом в обществе интеллектуалов похвастаться, что видели последнюю выставку живописи? Нет, это не совсем так: у картин некоторых художников они задерживаются не на одну минуту и даже начинают спорить, страстно доказывая что-то друг другу. Суопису почудилось, что одна из этих девушек знакома ему.
Правда, ее лицо он видел лишь издали, но фигура, походка, да и манера держать голову чуть склоненной на плечо, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то, напоминали Ингу. И стало тяжко на сердце, больно почти до слез, что она не нашла нужным подойти хотя бы к одной из его картин, чтобы узнать, кто автор. Что ж, по-видимому, ей и без того все ясно: кто еще может намалевать такую бездарную чушь, кроме Суо-писа... Но вскоре он увидел, что ошибся (и обрадовался этому): эта девушка не Инга, хотя, скорее всего, тоже студентка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59