Может настать день, когда… когда тебе с мальчиком придется совершить переправу вне зависимости от того, приедут они или нет.
– Они приедут, – заявил Даниэль, бледнея и стискивая кулаки. – Дядя Карл сказал, что Гизела скоро поправится и тогда они уедут из Нюрнберга.
– Конечно, уедут! – Гретхен с упреком посмотрела на мужа. – А теперь почему бы тебе не лечь спать, Даниэль? Ты, наверное, очень устал.
Гретхен встала и взяла его за руку.
– Я помогу тебе, Даниэль. Зиги хочет поговорить с твоим папой.
Дверь за ними закрылась, и Йозеф взглянул на Зигмунда. Его лицо осунулось, он выглядел измученным.
– Могу я позвонить?
– Конечно.
Йозеф назвал оператору номер в Нюрнберге и стал ждать. Ждал он долго, а когда положил трубку, руки у него тряслись.
– Не отвечает?
Йозеф покачал головой. Говорить он не мог.
– Гретхен уже пыталась дозвониться, – пояснил Зигмунд. – Она хотела сообщить Тони, что вы добрались благополучно. – Он взял свою трубку, вырезанную из верескового корня, и раскурил ее. – Мы думали, что нет нужды тревожить тебя попусту. В конце концов, она могла просто отправиться за покупками.
– Может быть, ей пришлось отвезти Гизелу в больницу? Или Леопольда.
– Возможно, – согласился Зигмунд, попыхивая трубкой.
– Боже, – Йозеф почувствовал, как к глазам подступают слезы. – Как я мог оставить ее там одну?
Зигмунд положил руку ему на плечо. Дым поднимался из его трубки уютными завитками.
– Ты поступил правильно, Йозеф. – Он достал бутылку шнапса и налил две рюмки. – На, выпей. Тебе полегчает.
Йозеф взял рюмку.
– Она ответит завтра. – В его глазах за толстыми стеклами очков застыл страх. – Я не уеду без нее, Зиги.
– Конечно, – кивнул Зигмунд.
* * *
Ответа не было и на следующий день. Прошло еще три дня, прежде чем им позвонила Эдит Грюнбаум. Она сообщила, что Леопольд умер во сне в ту самую ночь, когда Йозеф и Даниэль покинули Нюрнберг. На следующий день пришли гестаповцы, отвели Гизелу к Эдит, а Антонию забрали в гестапо для допроса. На следующий день пришли за Карлом, ее мужем, и с тех пор Эдит о них ничего не знала.
– Я возвращаюсь, – сказал Иозеф.
– Этим ты ничего не добьешься, Йозеф. Хочешь, чтобы Даниэль и Гизела остались сиротами?
Йозеф так крепко сжимал в руках телефонную трубку, что костяшки пальцев побелели.
– Я должен вернуться. Я не могу покинуть Тони.
– Послушай меня, Йозеф, – прошипела в трубку Эдит. – Не смей возвращаться! Ты должен спасти себя ради Даниэля. – А как же моя жена и дочь? Я должен о них забыть? Ты мне это предлагаешь?
Эдит не обратила внимания на упрек.
– Послушай, – сказала она твердо. – Я подожду Антонию здесь. – Она помолчала. – Я буду ждать семь дней. Если она не вернется, я сама привезу Гизелу.
Йозефу стало стыдно.
– Эдит… Спасибо. Ты настоящий друг.
– Вы с Тони сделали бы для меня то же самое.
– Мне очень жаль Карла. – Йозеф помедлил. – Можно мне позвонить завтра?
– Нет, Йозеф, лучше я позвоню сама.
– Хорошо. Позаботься о моей малышке, Эдит.
Он услыхал слезы в ее голосе, когда она ответила:
– Я сделаю все, что смогу, Йозеф.
Когда Йозеф поднялся в комнату, освещенную только тусклым светом луны, проникавшим через слуховое окно, Даниэль заворочался на своей койке.
– Ты поговорил с мамой, папа?
– Да, Даниэль. – Йозеф судорожно сглотнул.
– Ты ей не сказал, что я потерял цепочку?
– Нет.
– А как Гизела? Она поправилась?
И опять слезы навернулись на глаза Йозефу.
– Ей немного лучше.
Наступило короткое молчание. Потом Даниэль сказал:
– Ты ведь на самом деле не смог поговорить с мамой, да, папа?
– Нет, Даниэль.
Мальчик заворочался на койке, скрипнув пружинами.
– Но мы все-таки будем их ждать, правда, папа?
Голос Йозефа прозвучал подавленно:
– Конечно, мы подождем.
Он сдерживал рыдания, пока у него хватило сил, потом повернулся к стене и зарылся лицом в подушку.
Чердак превратился в тюрьму, где семилетний мальчик и его стремительно угасающий отец жили бок о бок, оплакивая своих близких. День за днем они сидели на своих койках и смотрели в слуховое окошко. Погода менялась; они видели и дождевые облака, и снег, и грозу, и солнечный свет: его было терпеть тяжелее всего.
На Хануку Гретхен принесла им серебряную менору и на каждый день праздника придумывала для Даниэля забавные маленькие подарки; на Рождество, пока они слушали церковные колокола, возвещавшие полуночную мессу по всему Фридрихсхафену, она сидела с ними на чердаке и слушала смутный и сбивчивый рассказ Даниэля о первом и единственном посещении им детского рождественского рынка в Нюрнберге.
После Нового года Гретхен стала все реже и реже появляться на чердаке. Тридцатого января Гитлер открыто провозгласил своей целью уничтожение еврейской расы в Европе; наводящие ужас названия, ранее передававшиеся из уст в уста шепотом, теперь зазвучали в полную мощь: Бухенвальд, Равенсбрюк, Дахау, Маутхаузен, Берген-Бельзен…
Зима кончилась, наступила весна, а Йозеф, упрямый как мул, все не желал трогаться с места. Он почти не разговаривал с сыном, поскольку сказать ему было нечего, и Даниэль замкнулся в себе, с тоской вспоминая мать и сестру, попавших в ловушку в Нюрнберге.
Однажды вечером в июне, когда Даниэль уже лег спать, Зигмунд вызвал Йозефа вниз, а Гретхен поднялась на чердак.
– Ты спишь? – тихо окликнула она мальчика.
– Нет. – Даниэль сел в постели.
– Мы можем поговорить? – Гретхен присела на край койки.
– Конечно, – насторожился он.
Гретхен заглянула в его встревоженное лицо, и сердце у нее гулко застучало.
– Даниэль, – осторожно начала она, – я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком. То, что я скажу, может показаться тебе жестоким, но поверь, я тебе друг.
Наступила короткая пауза.
– Я знаю, что ты хочешь сказать, – угрюмо произнес мальчик. – Ты хочешь, чтобы мы уехали без мамы и Гизелы.
– Да, это верно, Даниэль.
Он вновь откинулся на подушку.
– Моя мама умерла, тетя Гретхен?
– Нет, я так не думаю. – Гретхен говорила решительно и твердо. – Она не умерла, но я уверена, что ей еще долго не позволят последовать за тобой и твоим отцом.
– А почему мы не можем подождать, когда ей все-таки позволят?
– Потому что я боюсь, что очень скоро они могут прийти сюда и найти вас здесь, Даниэль.
Он на минуту задумался, потом спросил:
– Хочешь, чтобы я упросил папу уехать без Mutti и Гизелы?
Гретхен проглотила ком в горле.
– Я думаю, он может согласиться, если ты его попросишь.
– А ты и дядя Зиги поедете с нами? – с надеждой спросил мальчик.
Гретхен привлекла его к себе и принялась баюкать худенькое теплое ребячье тельце.
– Нет, Даниэль, Liebling, мы не можем поехать с тобой. Нам придется остаться здесь на случай, если кому-то еще понадобится наша помощь.
– Моей маме и сестре, – прошептал Даниэль ей на ухо.
Гретхен поцеловала его.
– Да, Даниэль, – сказала она.
А внизу, на кухне, Зигмунд в это время сказал Йозефу:
– Дахау.
Лицо Йозефа посерело и превратилось в восковую маску. Зигмунд впоследствии рассказал Гретхен, что ему показалось, будто он видит смерть во плоти.
– Откуда ты знаешь?
– У меня верные сведения.
– Обе?
Зигмунд молча кивнул, не в силах произнести ни слова.
Когда Йозеф рухнул на пол, правым плечом он задел один из серебряных праздничных светильников, зажженных заботливой рукой Гретхен по случаю субботы, и пламя погасло.
5
Совершив наконец переправу из Констанса в Крейцлинген в грубых джутовых мешках на дне лодки Клауса, под нестерпимо воняющими рыбой ящиками и неводами, Йозеф и Даниэль надеялись обрести свободу на той стороне озера, в чудесной зеленой стране Швейцарии. Вместо этого, когда их вытащили из мешков на швейцарском причале, их встретил наряд полицейских в мундирах.
– Нацисты? Папа! – Даниэль в ужасе прижался к Йозефу.
– Нет, малыш, – успокоил его Клаус. – Это всего лишь полиция. Считайте, что вам повезло, – обратился он к Йозефу. – Вас могли бы и отправить обратно. – Он понизил голос: – Я насчет вас договорился.
В кузове полицейского фургона Даниэль спросил одного из охранников, молодого парня с симпатичным лицом:
– Что теперь с нами будет?
Охранник добродушно улыбнулся ему:
– Проведете пару ночей в камере, пока вам не подыщут что-нибудь подходящее. Лагерь скорее всего.
– Лагерь? – ужаснулся Йозеф. – Концентрационный лагерь?
– Конечно, нет, герр Зильберштейн. Просто место, где вы с мальчиком сможете побыть, пока не подвернется что-нибудь более удобное.
Проходили месяцы. Некоторых перевели в рабочий лагерь, но Зильберштейны так и остались в пересыльном лагере, потому что Йозеф был непригоден к работе, а Даниэль слишком мал. Они привыкли к распорядку своей новой жизни, стали заводить и тут же терять друзей, так как состав интернированных постоянно менялся подобно фигурам на шахматной доске.
– Сколько мы еще здесь пробудем? – ежедневно спрашивал Даниэль у лагерного начальства.
– Пока для вас не будет найдено подобающее место, – таков был неизменный ответ.
– Если не получите въездную визу в США или в Палестину, вы никогда отсюда не выберетесь, – сказал Йозефу один француз. – Разве что война кончится, и тогда вы сможете вернуться домой. У вас ведь есть деньги, не так ли, Зильберштейн? Почему бы вам не потребовать адвоката? Он мог бы выхлопотать визу для вас и для мальчика.
– Я не хочу покидать Швейцарию, – возразил Йозеф. – Уехав отсюда, я рискую разминуться с женой и дочерью.
– Вы же говорили, что они в Дахау! Почему вы думаете, что их оттуда выпустят?
У Йозефа возник мгновенный соблазн врезать обоими кулаками по лицу француза, но тотчас же на него напал приступ кашля, а затем его охватила уже привычная апатия, и он махнул на все рукой.
Прошел год, но обитатели лагеря этого даже не заметили.
В конце августа 1942 года Даниэль подружился в лагере с двумя мальчиками постарше. Бернгард Сигал и Эрик Мазински сказали Даниэлю, что собираются сбежать и готовы взять с собой третьего.
Даниэль с любопытством взглянул на Бернгарда.
– Каков ваш план?
– Ничего ему не рассказывай, пока он не с нами, – предупредил Эрик.
– Что скажешь, Дэнни?
Даниэль перевел взгляд с одного на другого. Бернгард был похож на первого ученика в школе и нравился ему больше, чем Эрик. Глядя на него, невозможно было поверить, что он способен разрабатывать безумные планы побега.
– Я не могу уйти, – признался он с грустью. – Мне бы очень хотелось, но это невозможно.
– Я же тебе говорил – пустой номер, – сказал Эрик.
– Но почему? – спросил Бернгард, не обращая внимания на Эрика.
– Из-за отца. Бернгард кивнул.
– Я знаю, это трудно, – кивнул Бернгард. – Если мы с Эриком сбежим, наши родители смогут утешить друг друга, а твой отец остался бы совсем один.
– Но тогда ты можешь остаться здесь навсегда, – прошипел Эрик, поминутно оглядываясь, чтобы убедиться, что их никто не слышит.
– Ты знаешь, Дэнни, он ведь прав. Рано или поздно тебе придется подумать о себе.
– Тут не о чем думать. – Даниэль плотно сжал губы.
– Не говори потом, что тебе не предлагали, – презрительно бросил Эрик.
– Мне очень жаль, – сказал Бернгард.
– Это не твоя вина, – пожал плечами Даниэль.
Они немного помолчали, потом Бернгард спросил:
– А твой папа пошел бы с нами?
– И не мечтай, – горько рассмеялся Даниэль. – Поначалу папа ненавидел лагерь даже больше, чем я сам, но теперь, по-моему, ему тут даже нравится. Он только и делает, что ждет, когда ему прикажут, что делать дальше.
– Должно быть, он тоскует по твоей матери.
Даниэль кивнул, слезы навернулись ему на глаза.
– Я тоже.
Бернгард схватил его за руку.
– Послушай моего совета, Дэнни. Не решай ничего прямо сейчас, не отказывайся бежать вместе с нами. – Он горько усмехнулся. – Мы еще не скоро отсюда удерем. Эрик любит напустить важности, но никаких реальных планов пока нет.
– Ничего не выйдет, – покачал головой Даниэль. – Мама заставила меня пообещать, что я буду заботиться об отце, а он ни за что бы ее не оставил, если бы не я. – Он выдавил из себя улыбку. – В общем-то тут тоже жить можно.
Зима в тот год выдалась холодная и мрачная, Йозеф то и дело простужался, его лихорадило, у него начался хронический бронхит. Как и многих других, его переводили в лазарет, когда повышалась температура, и заставляли спускаться вниз, как только она снижалась.
Однажды за ужином в феврале 1943 года Даниэль заметил, что картошка с капустой на тарелке его отца остались нетронутыми.
– Папа? Ты не ешь?
Лицо его отца казалось воспаленным. Он невидящим взглядом смотрел на тарелку с едой. Даниэль коснулся его руки. Она горела. Он пощупал лоб отца.
– Папа, у тебя опять жар. Давай уйдем отсюда.
Отец повернулся, словно впервые заметив Даниэля. Он покачал головой, его дряблые щеки затряслись.
– Только не в лазарет, – прошептал он, и его лицо сморщилось как у ребенка, собирающегося заплакать.
– Идем, папа.
Одной рукой Даниэль заботливо обхватил плечи отца, другой взял его под локоть. У Йозефа была такая высокая температура, что жар его тела обжигал Даниэля через одежду.
* * *
Йозеф был отправлен в больницу во Фрауэнфельде. Поскольку Даниэль был его единственным кровным родственником, на этот раз никто не протестовал против его еженедельных посещений, но сами визиты выходили мучительными. Сначала Йозеф, заболевший двусторонней пневмонией, находился в бреду, но и когда температуру сбили, его разум не стал яснее. Даниэль сидел на краю его постели, держал его за руку, разговаривал с ним, но вместо того, чтобы поговорить с сыном, Йозеф начал разговаривать с воображаемой Антонией.
Физически Йозеф поправился, но его умственное и душевное состояние продолжало неуклонно ухудшаться. В апреле он вернулся в лагерь и стал первым постоянным пациентом лазарета. Однажды Даниэль обратился к доктору и спросил, почему его отец не может спать внизу вместе с ним.
– Твоему отцу лучше оставаться в лазарете, – ответил доктор. – Ему нужен медицинский уход.
– Он поправится?
– Это возможно. Такие случаи бывали, – ответил врач, – но вряд ли состояние твоего отца когда-нибудь серьезно улучшится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57