Он взял ее за обе руки и крепко сжал в своих.
– Верно, там все будет по-другому. Мы будем спать в большой удобной кровати, а не на полу, ты будешь упражняться в просторной студии с зеркальной стеной и позволишь мне тратить на тебя деньги. Но мы по-прежнему будем любить друг друга.
Она испустила глубокий вздох, все ее тело вздрогнуло, и Даниэль вдруг вспомнил маленького олененка, которого однажды видел в швейцарских лесах. На несколько долгих секунд грациозное животное застыло, не сводя с него огромных печальных глаз, а потом в страхе бросилось спасаться бегством. Даниэль закрыл глаза и мысленно произнес краткую молитву.
– Ладно, Дэнни, – сказала она. – Я поеду.
– Ну что? Нравится она тебе?
Фанни стряхнула пепел с сигареты в пепельницу из оникса у себя на столе.
– Ты прекрасно знаешь, что она мне нравится, Дэн.
– Почему?
– Ну, во-первых, она тебя любит. Во-вторых, она совершенно не похожа на большинство женщин, с которыми ты до сих пор встречался. Она ребячливая, непосредственная и великодушная.
– Ребячливая? – нахмурился Даниэль.
– Я не имею в виду инфантильность. Но она молода, этого ты не станешь отрицать.
– Слишком молода для меня?
Фанни покачала головой.
– Я никогда не верила в возрастные барьеры, Дэн. Несколько седых волосков ничего не значат, так что не бери в голову. – Она улыбнулась. – Твоя Барбара – типичное дитя любви, позлащенное калифорнийским солнцем. А что думает о ней Андреас?
– Мне кажется, он влюбился с первого взгляда. Только учти, – напомнил Даниэль, – в последнее время я мало его вижу. Мы часто встречаемся, но всегда ненадолго, и разговор обычно вращается вокруг его дочки.
– Говорят, маленькая Роберта – настоящая похитительница сердец, – усмехнулась Фанни.
– Вылитый портрет своей матери. – Небольшое облачко набежало на лицо Даниэля. – Правда, мы практически не встречаемся.
– Что, Андреас все еще играет в свои игры?
– Должно быть, у него есть на то свои причины, – пожал плечами Даниэль.
– Хотела бы я понять, в чем они заключаются, – сухо заметила Фанни.
Барбара совершенно преобразилась за первые месяцы пребывания на Манхэттене. Она сознательно и целенаправленно во многом изменила себя, чтобы вписаться в мир Дэна Стоуна, но воздвигла барьер вокруг оставшейся части, доступ в которую был открыт только самым близким друзьями и ее дорогому Дэнни.
Даниэль предоставил ей полную свободу в переустройстве своей квартиры: сразу по приезде Барбара нашла ее элегантной, но чересчур холодной. Она делала набеги на художественные галереи и магазинчики в Гринвич-Виллидж, приносила домой всякие мелочи – лампы, декоративные подушки, ковры, растения, постепенно преображавшие квартиру, вносившие в обстановку оживление и разнообразие.
По утрам, когда Даниэль уходил, Барбара звонила своему новому агенту, узнавала новости о прослушиваниях, а потом шла в свой танцкласс на Университетской площади, где занималась до седьмого пота всю первую половину дня. По окончании занятий она отправлялась с новыми друзьями куда-нибудь поесть и выпить кофе, потом гуляла в парке, заглядывала в магазины или снова шла заниматься в классе.
По вечерам, когда их с Даниэлем приглашали на обед, Барбара обязательно возвращалась домой пораньше, чтобы привести себя в порядок и одеться так, чтобы сразить всех наповал – больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее Дэнни гордился ею. Но еще больше ей нравилось, когда он приходил домой, чтобы побыть с ней наедине. Тогда она готовила что-нибудь простенькое, они делили на двоих бутылку вина, потом ложились в кровать и смотрели какое-нибудь кино. Дэнни нравилось, как она готовит. Он говорил, что именно о такой простой пище мечтает любой мужчина, когда проголодается по-настоящему. К тому же раньше о нем никто никогда не заботился.
Месяцы безмятежного счастья летели незаметно. Барбара получила роль в небольшом театре и в двух рекламных роликах на телевидении. Даниэль не мог припомнить времени, когда он чувствовал себя таким счастливым.
Весной 1968 года он вернулся домой как-то вечером и застал Барбару сидящей со скрещенными ногами на ковре в холле. Одной рукой она поддерживала кота, в другой держала большой конверт.
– Это для тебя, – сказала она.
Даниэль наклонился, поцеловал ее в волосы и взял конверт. Кот спрыгнул с ее рук и с мурлыканьем потерся о его ноги.
– Что это? – спросил он.
– Открой – и узнаешь.
Внутри были два авиабилета.
– Нью-Йорк – Тель-Авив? – Он изумленно уставился на нее. – Но почему?
Она так и осталась сидеть на полу со скрещенными ногами.
– Потому что ты там ни разу не был.
– Это ты купила?
– Конечно, это я их купила. Я теперь сама зарабатываю, у меня есть деньги. – Она запрокинула лицо и взволнованно посмотрела на него. – Разве ты не хочешь съездить в Израиль, Дэнни?
Любовь вспыхнула в нем с такой силой, что он уронил билеты, опустился на колени рядом с ней и обнял ее дрожащими от волнения руками.
– Дэнни? – прошептала она. – Почему ты плачешь?
Даниэль еще крепче прижал ее к себе.
– Потому что ты для меня – все.
– И ты для меня. Но почему тебя это огорчает?
– Меня это не огорчает, Барбара. Просто мне хочется плакать. Этого словами не выразить. Это слишком много.
– Нет, – заявила она с искренней убежденностью, – это не слишком много. Это то, чего ты заслуживаешь. Ты имеешь право быть любимым, Дэнни.
– Но ты так хорошо меня понимаешь!
Она торжественно кивнула.
– Это правда.
Они остановились в отеле «Шератон», поели кошерной пищи, отдохнули, потом взяли напрокат автомобиль и поехали в Иерусалим. В Старый город они прошли пешком, оставив машину у Яффских ворот, и долго бродили по базарам, держась за руки, – темноволосый еврей с бородкой и златокудрая девушка-христианка. Старые арабы провожали их косыми и нелюбопытными взглядами, пока они, как зачарованные, любовались достопримечательностями, вдыхали экзотические запахи и впитывали звуки.
К мечети Аль-Акса Барбару не пропустили, потому что на ней была легкая блузка с короткими рукавами, а у Стены Плача она сама решила подождать в сторонке, когда Даниэль вместе с другими мужчинами подошел коснуться старинных, выбеленных солнцем камней и постоять в раздумье несколько минут.
– Ну и как это было? – опять спросила она, когда он вернулся к ней.
– Странно, – ответил он. – Я хотел бы пережить нечто большее, копнуть поглубже и обнаружить свои еврейские корни, понять их, прочувствовать… но не смог.
Барбара коснулась ладонью его щеки.
– Хотела бы я понять, чего ты ищешь, – вздохнула она. – Но, мне кажется, что бы это ни было, за ним не надо далеко ходить. Оно всегда при тебе.
– Может быть, – согласился он.
Посетив мемориальный комплекс Яд-Вашем, посвященный еврейским жертвам холокоста, Даниэль вышел с посеревшим лицом и не разжимал губ, пока они забирались в ожидавший их автомобиль.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он уже в машине.
– Я хотела узнать о тебе все, – простодушно призналась она. – Теперь, мне кажется, я все поняла.
В тот же вечер, вернувшись в Тель-Авив, в номер своего отеля, и оказавшись в постели, Барбара потерлась щекой о его щеку.
– Люби меня, Дэнни.
Он охотно пододвинулся поближе и обнял ее.
– Сделай мне ребенка, – прошептала она.
Он улыбнулся в темноте.
– Прямо сейчас?
– Да, прямо сейчас, – ее голос звучал торжественно и вместе с тем нетерпеливо. – Этой ночью. Здесь, пока мы еще в Израиле.
– Почему?
– Потому что я никогда не смогу подарить тебе еврейского ребенка, но мне кажется, что он тебе нужен, и если он будет зачат здесь, в столице еврейского государства, это будет почти то же самое.
В тысячный раз он почувствовал, как его захлестывает любовь к ней.
39
Репортеры устроили засаду в аэропорту Кеннеди и набросились на супругов Алессандро, как только они вышли из таможенного зала.
– Мистер Алессандро, это правда, что вы планируете триумфальное возвращение в мир автогонок?
Андреас добродушно улыбнулся.
– Это всего лишь слухи. – Он взял Роберту из рук Александры и вскинул ее высоко над головой. – Вот, дамы и господа, единственный триумф, который мне нужен.
– Кем будет Бобби – художницей или хозяйкой ресторана?
– Она будет красавицей, как и ее мать.
Объективы фотокамер дружно повернулись к Александре, защелкали вспышки.
Потом журналисты вновь обратились к Андреасу:
– Мистер Алессандро, у нас тут на стоянке есть гоночный автомобиль. Мы хотели бы сделать несколько снимков с Бобби за рулем.
Во взгляде Андреаса появился ледяной блеск.
– Ни в коем случае. Это ребенок, а не цирковая обезьянка. – Он снова передал Роберту жене. – Пошли.
– Этот автомобиль – подарок от нашего журнала, сэр, – настойчиво продолжал один из фоторепортеров. – Если бы вы позволили нам сделать несколько эксклюзивных снимков…
– Нам не нужны ваши подарки! – отрезал Андреас и начал проталкиваться сквозь толпу. – А теперь позвольте нам пройти.
– Мы очень устали после перелета, – смягчила его резкость Александра, – я уверена, что вы сможете нас извинить, дамы и господа.
– Еще один кадр…
Раздался звон бьющегося стекла: Андреас выбил камеру из рук фотографа.
– Так нельзя, мистер Алессандро! Это дорогая камера! – возмутился тот.
– В следующий раз это будет твоя рожа!
Журналисты расступились, давая им дорогу. Александра сочувственно обернулась к пострадавшему.
– Пришлите нам счет за камеру, прошу вас.
– Уж будьте уверены, пришлю!
В такси она повернулась к мужу.
– Не надо было так сердиться, дорогой.
– Как они смеют так смотреть на Бобби? Что она им – зверь в зоопарке?
– Папа? – Роберта обратила вопросительный взгляд своих зеленых глаз к отцу, потом к матери. – Почему папа сердится?
– Папа был совершенно прав, моя маленькая. – Александра погладила черные, как вороново крыло, волосы дочери. – Ведь ты же устала, правда?
– Не устала, не устала, не устала!
Три минуты спустя она крепко уснула, положив головку на колени матери. Андреас нежно погладил ее пухленькую ручку. Ему снова пришлось выругаться, когда шофер резко срезал поворот и машину занесло, но на этот раз он понизил голос, боясь разбудить дочь. Она стала центром его существования, зеницей ока, – никто не смог бы это отрицать. Если бы не Бобби, от него осталась бы лишь пустая холодная оболочка. Она была его жизнью, его радостью и гордостью, его чудо-девочкой.
Позже в тот же вечер Роберта проснулась в слезах. Андреас ворвался в детскую, опередив Александру, и пощупал лоб девочки.
– Горячий. По-моему, у нее жар.
– Дай-ка мне. – Александра приложила ладонь сперва к щеке дочери, потом пощупала грудку под ночной рубашкой. – Да, небольшой жар есть.
– Я позвоню доктору Колдуэллу.
Джек Колдуэлл считался ведущим педиатром Нью-Йорка, и Андреас не успокоился, пока не добился, чтобы он нашел место для Роберты в своем и без того перегруженном списке пациентов.
– Погоди, Андреас, не сейчас, уже очень поздно. Я дам ей детский аспирин и попробую сбить температуру.
– Бобби, ангел мой, – тихонько обратился Андреас к дочери. – Что болит?
– Голова.
Александра принесла ей растворенный в воде аспирин.
– Дай маме измерить температурку, детка.
Роберта послушно открыла рот и взяла градусник. Потом Александра вытащила его, взглянула на показания и дала девочке аспирин.
– Сколько? – нетерпеливо спросил Андреас.
– Тридцать семь и пять.
– Звони Колдуэллу.
– Андреас, не впадай в панику. У детей бывает слегка повышенная температура. Давай подождем и посмотрим, вдруг аспирин сделает свое дело.
Через полчаса температура у Роберты снизилась до нормальной, она крепко уснула, и Александра заметила, что им обоим тоже не мешало бы поспать.
– Ты иди, – сухо проговорил Андреас. – Я останусь с ней: вдруг она опять проснется?
– Дорогой, я уверена, что она проспит до самого утра. Мы можем оставить дверь открытой на всякий случай…
– Я с ней посижу, – упрямо повторил Андреас. – Подремлю в кресле.
Она знала, что спорить с ним бесполезно.
Странный звук разбудил Андреаса около четырех часов утра: Роберта стукнулась головкой об изголовье своей кроватки. Он одним прыжком выскочил из кресла и склонился над ней.
– Бобби, ангел мой, что с тобой?
Ледяной страх пробрал его до костей. Она вновь горела огнем, полуоткрытые глаза смотрели слепо, словно затянутые пленкой, маленькое тельце подергивалось в судорогах.
Андреас бросился к двери и позвал Александру. Перепуганная, с широко открытыми глазами, она была рядом уже через полминуты.
– Что случилось? О, мой бог! Звони Колдуэллу!
– Я же тебе говорил, надо было…
– Забудь об этом, Андреас, звони сейчас же! – Александра осторожно откинула одеяльце и прикоснулась к пылающей щеке дочери. Она говорила ласковые слова, но Бобби, казалось, ничего не слышала: она металась по постели, ее тело непроизвольно подергивалось.
Андреас вернулся.
– Колдуэлл уже едет. Ей не лучше?
– Когда это началось?
– Не знаю, я задремал…
– Пойди принеси тазик теплой воды. Не холодной и не горячей – только шока ей не хватало. И принеси фланелевую пеленку.
Следующие десять минут показались им обоим вечностью. Они хлопотали вокруг Роберты, моля бога, чтобы доктор Колдуэлл приехал поскорее. К его приходу конвульсии прекратились и температура снизилась до приемлемого уровня.
– Сейчас, похоже, с ней все в порядке, – заверил он их, выйдя из детской. – Дайте ей еще немного аспирина и переоденьте в сухое. Завтра я еще раз заеду.
– А вдруг приступ повторится? – спросил Андреас.
– Это маловероятно, хотя и не исключено.
– Разве это не опасно? – Андреаса бесило спокойствие доктора.
– Тревожно, но не опасно. Главное – держать все под контролем.
– Но что вызвало температуру? – не отступал сгоравший от нетерпения и беспокойства Андреас.
Колдуэлл пожал плечами.
– Это может быть грипп или начало любой из обычных детских болезней. Если появится сыпь, будем знать точнее. Хотя это может быть и какой-то вирус. – Тут его осенила другая мысль. – У кого-нибудь из вас в прошлом бывали конвульсии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57