Окленд, прошу тебя. – Джейн сделала усилие приподняться на подушках. Она взяла Окленда за руку. – Пожалуйста, Окленд, разве мы не можем даже сейчас все изменить?
– Моя дорогая, все уже обговорено. И ничего изменить я не могу. Корабль Констанцы прибыл вчера. И завтра она будет здесь. Что, по-твоему, я должен ей сказать? «Прости, но ты впустую отмахала три тысячи миль – мы передумали: ты не годишься на роль крестной матери»? Дорогая, я не могу этого сделать. И если бы ты задумалась, то даже не стала бы меня просить.
– Даже ради меня?
– Да. Даже ради тебя.
– Даже ради Виктории?
– Даже ради Виктории. – Склонившись, он поцеловал ее в лоб. – К Виктории это не имеет никакого отношения, радость моя, – ты слишком переживаешь. Я с трудом припоминаю, кто были мои крестные родители – они никак не сказались в моей жизни. Предполагаю, что будут преподнесены традиционные подарки к крестинам, на чем все и закончится. И я не сомневаюсь, что наше душевное спокойствие ничем не будет омрачено.
– Надеюсь, что ты не смеешься… – Джейн выпустила его руку.
– Я не шучу. Это ты порой впадаешь в излишнюю мрачность.
– Для меня это важно. Так ли плохо быть слишком серьезной по поводу того, что для тебя по-настоящему важно?
– Может, и нет. Но, с другой стороны, в этом нет милосердия. Лишь потому, что Констанца не ходит в церковь, – это еще не причина, чтобы отвергать ее. Я думаю, что небеса могут только возрадоваться, видя кающегося грешника…
– Прекрати, Окленд!
– А вдруг Констанца раскается? Крестины могут оказать на нее благотворное воздействие. Проблеск света, и она увидит дорогу в Дамаск. Она может стать образцовой крестной матерью.
– Ты думаешь, это возможно?
– Нет, моя дорогая, я думаю, что это совершенно невозможно. Тем не менее, пути Господни неисповедимы. Он творит чудеса. И знать о них не дано.
– Ты пугаешь меня. – Джейн отвернула голову. – Порой ты пугаешь меня. В свое время ты так себя и вел… годы назад…
– Как вел?
– Шутил. Отпускал шутки, которые напоминали богохульства.
– В богохульства я не верил; может, в этом и было дело. – Окленд встал. Он сделал нетерпеливый жест. – Я видел богохульства. Они заключаются в действиях человека, а не в том, что он говорит. И ты это знаешь. Ты тоже все видела.
Наступило молчание. Окленд отошел к окну. Джейн подумала, что он видит перед собой не столько лес и озеро, сколько картины войны. Она знала, что Окленд, как и она, часто вспоминает войну.
Стоял холодный ясный день. Свет падал на лицо Окленда, и он по-прежнему казался очень юным. Джейн уже исполнилось сорок, и трудно было поверить, что этот юбилей придет и к Окленду. Порой Джейн казалось, что разница в их возрасте становится все ощутимее. Почему седина прибила ее волосы, а не его? На лице Окленда сказывались следы прошлого: она видела отметины, оставленные болезнью, воспоминаниями о войне – трудный путь к их браку, два потерянных ребенка, растущие трудности с финансами и работой.
Тем не менее эти следы прошлого проявлялись на лице ее мужа, лишь когда он уставал или падал духом. В другие времена, когда Окленд отдавался новым проектам, таким, как обихаживание угодий, планы строительства нового сиротского приюта, они почти не были видны. Он действовал с прежней стремительностью и неудержимостью, он говорил с прежним яростным напором. Он производил впечатление юноши, и Джейн, которая была на переломе бытия, чувствовала себя рядом с ним мучительно тяжело. Порой ей приходила на ум мысль: он молодой человек, прикованный к стареющей жене.
Это наполняло ее острой горечью. Откинувшись на подушки, она прикрыла глаза. Она старалась сдержать слезы. Она ненавидела и презирала их, считая их чуждыми химическими выделениями, которые появляются в самый неподходящий момент, реакцией тела, над которой она была не властна. Не помогали даже слова врача, сказавшего, что такая реакция вполне предсказуема, учитывая ее годы и тяжелые роды.
– Дорогая. – Окленд увидел ее слезы. Он вернулся к постели и взял ее руки в свои. – Не плачь, моя милая. Прости, что я так говорил с тобой. Послушай… если это для тебя так важно, я сделаю, как ты хочешь. Я скорее нанесу урон чувствам Констанцы, чем тебе. Черт с ней, с Констанцей! Слушай, я позвоню ей в Лондон. Сегодня вечером я до нее доберусь. Я дам ей отставку. Я скажу, чтобы она не приезжала. Винни приедет; давай, пусть Винни будет крестной матерью.
– Нет, Окленд. Пусть все останется, как есть. – Джейн села. Она вытерла слезы. Лицо у нее оставалось грустным. – Забудь, что я говорила. В любом случае ты прав. Я была глупа и жестока. Я чувствую, что старею, думаю, в этом все дело. Старею и глупею. Мне очень стыдно. Иди… ты опоздаешь на прогулку.
– Стареешь? Ты совсем так не выглядишь! – Окленд с легкой укоризной посмотрел на нее.
– Ох, Окленд, не ври. У меня есть глаза, и я пользуюсь зеркалом.
– Выглядишь ты прекрасно. У тебя густые блестящие волосы. Кожа у тебя мягкая и нежная. Глаза у тебя так и сияют. Я хочу поцеловать их, потому что люблю их, и ненавижу, когда ты плачешь. Ну, теперь ты веришь? Ты почти такая же красавица, как твоя дочь.
Джейн улыбнулась:
– Окленд, она вовсе не красавица. И оба мы это знаем. Я люблю ее всем сердцем, но факт остается…
– Это уже лучше. Так какой факт остается?
– Что у нее почти нет волосиков. Факт, что она лысенькая. А так же с красным личиком, особенно когда плачет. И еще она худенькая. Признай это, Окленд. Дочка у нас тощенькая.
– Ничего подобного признавать не собираюсь. – Окленд встал. Подойдя к колыбельке, он заглянул в нее. – Она больше не плачет. И вовсе не красное у нее личико. Ушки у нее, словно крохотные раковинки. И у нее ногти на пальчиках. Она может ухватиться за мой палец – чего я ее не заставлю сделать, ибо она может проснуться и поднять рев. И еще… – Он нагнулся.
– Что еще?
– У нее вроде веснушки. На носике. Как у тебя. И рыжеватые волосики.
Он вернулся к постели и взял Джейн за руку.
– Обещай мне, что не станешь плакать.
– Не могу. Я сентиментальна. Я обязательно буду плакать на крестинах.
– Хорошо. Там тебе будет позволено уронить несколько слезинок. Но только несколько. И больше ни одной вплоть до…
– Вплоть до чего?
– Предполагаю, что до ее свадьбы. Там, кажется, и плачут матери – на свадьбе дочери?
– Это будет не раньше чем через двадцать лет… а может, и позже.
– Это верно.
– Столь долгое время без слез…
– Двадцать лет? Двадцать лет – всего ничего. Подумай о том времени, которое имеется в нашем распоряжении. Тридцать лет. Сорок. Дай мне руку.
Окленд поцеловал ее в раскрытую ладонь. И сомкнул ее пальцы над местом поцелуя. Он поднял глаза.
– Ты знаешь, о чем я думал, когда она родилась?
– Нет, Окленд.
– Я думал… – Он помолчал. – Я думал обо всем, чего я не успел сделать, что у меня не получилось, обо всем, чего ждала от меня семья. Я думал о своей матери и как я разочаровал ее…
– Окленд, ты никогда ее не разочаровывал…
– О, и еще как. Но все это не важно – разве ты не видишь? Все это несущественно. Какие бы неудачи ни были у меня в прошлом, я сделал две толковые вещи. Я женился на тебе, и мы создали ее. – Он показал на колыбельку. – Вроде не так уж много. Дети есть и у других. Но для меня это огромное достижение. Я создал нечто… что будет длиться. Понимаешь, я предпочитаю иметь ее рядом, чем выстроить город, написать картину, править королевством. Да, я отдам любую из поэм Векстона – как бы ни были они хороши, они сравниться с ней не могут. Для нас. Что меня более чем устраивает, потому что я не хочу ни писать, ни править, ни потрясать мир великими свершениями – отныне не хочу. – Его рука сжала пальцы Джейн. – Надеюсь, ты не против. Да? Может, я ошибаюсь. Может, ты предпочитаешь мужа с большими амбициями?
– Никакого иного мужа я не могу себе и представить. И никогда не могла. Ты это знаешь.
Джейн сжала его руку. Окленд, увидев давно знакомое выражение ее лица, полное силы и настойчивости, которыми, как ему порой казалось, сам он больше не обладал, склонил голову. Он опустил ее Джейн на грудь. Джейн стала гладить его волосы. Угли в камине догорали. Окленд подумал: я обрел мир.
Спустя какое-то время он выпрямился и поцеловал жену.
– Наверное, мне лучше идти. Фредди и Стини уже заждались. Мы отправимся на долгую прогулку – на самый верх поля Галлея. Пообещай мне, что ты попытаешься заснуть. Попросить Дженну, чтобы она зашла и посидела рядом с тобой?
– Да. Я люблю, когда она здесь. Она вяжет. И я слушаю, как пощелкивают ее спицы.
– Ты и она… вы очень близки. – Окленд удивленно посмотрел на Джейн.
– Она мой друг, Окленд. Я это чувствую. Я рада, что теперь она здесь. Мне было очень тяжело, когда она была вынуждена жить в том коттедже.
– Ну что ж… может, ты и права. – Он помолчал. – Значит, по пути я попрошу ее.
– Спасибо. Ох, меня клонит в сон. Смотри – у меня глаза закрываются.
– Я люблю тебя. – Окленд еще раз поцеловал жену. – Я люблю тебя, – повторил он, – и ненавижу, когда мы ссоримся.
* * *
Из трех братьев Окленд ходил быстрее всех. Несколько опередив их, когда они миновали лес и прошли мостик, он оставил их далеко за собой, когда они достигли подножия возвышенности. Он шел впереди; разрыв между ними все увеличивался. Стини торопился за ним, умоляюще глядя в спину брата; Фредди, который к тому времени погрузнел, замыкал шествие. Он тяжело дышал.
На Стини было нелепое мешковатое пальто, два шелковых кашне и перчатки свиной кожи, очень смахивающие на те, что так не понравились в свое время Мальчику. Он только что прилетел из Парижа, где в очередной раз поссорился с Конрадом Виккерсом. Он изливался в многословных жалобах сначала на характер Виккерса, а затем стал рассказывать о ссоре.
Фредди пытался определить, как лучше описать походку Стини – он семенит или скользит? Похоже, что и то, и то. Фредди нахмурился, увидев желтые перчатки, – он не оправдывал их почти так же, как и Мальчик. Тем не менее критическое отношение к брату носило у него мягкий и сдержанный характер. Фредди нравились семейные сборища; он с удовольствием приезжал в Винтеркомб при первой же возможности.
Добравшись до самого верха, Окленд остановился. Он подождал, пока братья добрались до него. Он выглядит, подумал Фредди, и счастливым, и беззаботным, куда лучше, чем за все предыдущие годы. Лицо его было покрыто загаром от работы на свежем воздухе; шагал он размашисто и уверенно. Полный воодушевления, он приступил к обсуждению проблемы коров.
Фредди был совершенно уверен, что два года назад предметом разговора были овцы. И он также не сомневался, что начинание с овцами не увенчалось большим успехом. Фредди ничего не имел против. Ему были понятны вспышки внезапного энтузиазма, обреченные на краткое существование: он сам только недавно покончил с одним таким начинанием. Когда Окленд заговорил о коровах, Фредди только кивал с умным видом. Он чувствовал, что они с братом люди одной крови.
Стини же так не считал. Стини был вполне счастлив получать средства к существованию – его собственные деньги пошли в ход несколько лет назад; но, даже оплачивая дорогостоящие вкусы Стини – а делать это приходилось, предположил Фредди, лишь одному Окленду, – он не мог обеспечить себе защиту от языка Стини.
– Ради Бога, Окленд, – произнес он, когда братья выбрались на вершину холма. – Неужели мы должны все это выслушивать? Ты говоришь точно как фермер.
– А я и есть фермер. Я пытаюсь стать им. Что-то же надо делать со всеми этими землями. – Окленд пристроился на изгороди и закурил сигарету.
– Ну, это тебе не подходит. Не сомневаюсь, ты не представляешь даже, о чем ведешь речь. И ты слишком оптимистично настроен. Среди настоящих фермеров оптимистов не найти. Они мрачные и желчные особи.
– Я не могу быть мрачным. Во всяком случае, сегодня. Я отец. Фредди это понимает – не так ли, Фредди?
– Дай мне одну из твоих сигарет. Отец, значит? – Стини вставлял сигарету в мундштук. – Не понимаю, почему из-за этого сходить с ума. Масса мужчин является отцами. Да практически почти каждый мужчина – это отец. Какая тут разница?
– И тем не менее. Вот так я себя ощущаю. Я буду… орать и орать ее имя, чтобы откликались холмы и горы… – Что Окленд, взгромоздившись на изгородь, и сделал. – Виктория! – крикнул он. – Виктория!
Голосу Окленда отозвался лес. От склонов холмов эхом донеслось имя. Окленд, смутившись своему экстравагантному жесту, спрыгнул с изгороди и прислонился к ней. Он прищурился. Он смотрел на простирающиеся угодья, оценивая их размеры. Они больше не были для него врагом, с которым надо бороться; мрачные, не поддающиеся уходу угодья, которые никогда не производили достаточного количества урожая, которые сопротивлялись его усилиям, – все это осталось в прошлом. Он был готов сказать то, что вертелось у него на кончике языка, но, поймав взгляд холодных голубых глаз Стини, решил, что лучше помедлить.
– Папе нравились эти места. – Фредди тоже прислонился к изгороди. – Он любил стоять здесь. Я пару раз ходил сюда с ним.
– Так и было. Отсюда открывался вид на все поместье. Оно кажется таким большим. И ему нравилось чувствовать себя властителем, – отозвался Стини.
– Заткнись, Стини. По-своему он был прав и далеко не так плох, как ты думаешь.
– А разве я что-то такое сказал? Я просто сказал, что он был владыкой, монархом над всем, что его окружало. Это чистая правда. Я тоже любил его, Фредди. Он мог положить меня на колено и всыпать, но я все же любил его. Немного. Нет, больше, чем немного. – Стини вздохнул. – Думаю, он этого даже не замечал. Его раздражала моя прическа, моя блондинистость выводила его из равновесия. – Он затянулся сигаретой. – А когда Векстон появится? Как приятно будет снова увидеться с ним.
– Утром. – Окленд не оборачивался. – И Констанца прибудет тоже. И Винни. Мод приедет отдельно, на машине. Она явится прямо на церемонию крестин и сразу же уедет. И было бы неплохо, Стини, чтобы ты воздержался от замечаний по этому поводу.
– А что? – Стини бросил на братьев взгляд оскорбленной невинности. – Ты же знаешь, что, когда надо, я могу быть исключительно тактичным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111