Окленд невольно посмотрел на свои руки: бледные и узкие ладони, нежная кожа – руки джентльмена.
– Мне недостает силы воли, – сказал он. И снова сам себе удивился: не в его привычках было признавать собственные слабости. – Окленд отвел взгляд. – Нас чересчур опекали, вот в чем дело. Всего много, все быстро, все легко. В конце концов, мы так и не выучились драться.
– Ты сможешь драться! – Констанца попыталась приподняться на подушках. Она протянула руку и ободряюще стиснула его пальцы. – Сможешь. Ты сможешь, Окленд. Сможешь отправиться, куда захочешь, стать, кем захочешь, по своему выбору. Ну же, посмотри мне в глаза. Ну вот, это видно в твоем взгляде. Я знаю это. И всегда знала…
– Констанца, ты устала…
– Не нужно меня опекать. То, о чем я говорю, есть в тебе, есть и во мне. В этом мы с тобою схожи. И ты не более тяпа-растяпа, чем я сама. Твоя душа, Окленд, вовсе не смиренная христианка, а, как и моя, – язычница.
– Чепуха, – Окленд улыбнулся ей в ответ. Он стал считать, загибая пальцы: – Крещение, конфирмация, Итон и Баллион. Сын сквайра – истинного тори. Внук сквайра – истинного тори. Воображение в нашей семье вымерло много лет назад. Оно умирает сразу, стоит только обзавестись деньгами. Через пару лет, Констанца, ты взглянешь мне в глаза и знаешь, что там увидишь? Самодовольство. Английскую невозмутимость. К тому времени я буду владеть этим в совершенстве. Поскольку нужно как минимум три поколения – а то и все десять, – чтобы получился такой по-настоящему законченный экземпляр.
– Ты лгун, – Констанца не сводила пристального взгляда с его лица. – Ты лгун, Окленд, и ты чего-то недоговариваешь. Что же это, о чем ты мне не сказал?
– Я иду на фронт добровольцем. – Он высвободил свою руку из ее ладоней.
Установилось молчание.
– Понятно, – произнесла наконец Констанца. – Когда?
– Через три дня.
– В какую часть?
– Глочестерширские стрелки.
– Где служит Эго Фаррел?
– Да… Эго погиб.
У Констанцы перехватило дыхание:
– Значит, ты хочешь занять его место?
– В каком-то смысле да. У меня есть долг перед ним. Из наших домашних пока никто о моем решении не знает. Скажу сегодня. Или, может, завтра… Во всяком случае, и здесь вначале придется учиться. Как убивать – этому тоже учат. Меня направляют в учебный лагерь для офицеров.
– Отдерни шторы, Окленд.
– Тебе уже давно пора отдыхать.
– Я так и сделаю. Через минуту. Но не сейчас. Побудь со мной еще немного. На дворе снова дождь, мне кажется, я слышу его шум. Отдерни шторы хоть ненадолго, мне хочется посмотреть в окно.
Какое-то мгновение Окленд колебался, затем, чтобы просто успокоить ее, сделал, как она просила, и снова занял свое место возле ее кровати.
– Выключи пока лампу. Посмотри, – исхудавшее лицо Констанцы было обращено к окну. – Взгляни, луна уже взошла…
Окленд обернулся и сквозь тени от деревьев увидел почти полную луну и плывущие в небе облака. На миг они заслонили свет, но вот снова комнату заполнило лунное сияние. Окленд смотрел, и ему казалось, что перед глазами стояли не луна и облака, а проплывали мысли. Он стоял неподвижно, обернувшись к окну, но близость Констанцы заставила чаще биться его сердце. Он еще чувствовал ее руки, как будто и сейчас держал их в своих ладонях, ее кожу, ее волосы, ее глаза. Словно сговорившись, они обернулись друг к другу и посмотрели один другому в глаза.
– Обними меня, Окленд, прошу тебя! – Констанца протянула руки, и Окленд склонился к ней. Это неожиданное объятие случилось само собой. Он и не сообразил, как все произошло, почему он решил склониться к ней. Еще минуту назад он стоял возле ее кровати и вот уже держит в объятиях исхудавшее от болезни тело. Он ощущал под рукой каждое ее ребро, мог пересчитать каждый из позвонков. Он чувствовал тепло ее лица, которым она прижалась к его шее. Ее волосы, слежавшиеся за время болезни, оставляли ощущение сырости и скользкости. Он слегка намотал локон ее волос на палец, как он делал однажды, но в этот раз он прижал его к губам.
Констанца первая отстранилась. Она стиснула его руку, чтобы он взглянул ей в лицо. Затем заговорила торопливо и настойчиво.
– Не нужно объяснений, – сказала она. – Обойдемся без обещаний. Остановимся на этом. Только сегодня и только этот раз. Я всегда знала, что это должно случиться, и ты тоже знал – в тот день, возле озера. Ведь ты тоже знал? Нет, не отвечай. – Она прижала горячую исхудавшую ладонь к его губам. – Не отвечай мне. Я больше не хочу ни ответов, ни вопросов, лишь одно: чтобы ко мне вернулись силы.
Умолкнув, она провела рукой по волосам, по лицу, затем по его глазам. Когда она отвела руку, Окленд увидел на губах Констанцы улыбку.
– Позже ты, наверное, скажешь себе, что это моя болезнь говорила вместо меня. Пусть так и будет. Только позже. А сейчас не верь этому. Я не позволю тебе поверить в это. И у меня не лихорадка – я никогда не была столь спокойной. Через минуту ты можешь уйти, но прежде ты должен пообещать мне что-то.
– Что именно?
– Пообещай не умирать.
– Это не так просто…
– Не смейся. Я в самом деле имею это в виду. Я хочу, чтобы ты поклялся. Подними свою ладонь и прижми к моей. Вот так. Теперь обещай.
– Но зачем тебе это?
– Затем, что я хочу знать, что ты жив, что ты где-то рядом. Даже если мы больше никогда не встретимся. Сколько бы ни прошло времени, как бы мы ни изменились, я хочу знать, что ты по-прежнему где-то здесь. Это важно… Обещай.
– Хорошо. Обещаю.
3
Гвен также уговаривала, рыдала, настаивала, умоляла. Но Окленд был непреклонным, а его решение – бесповоротным. И Гвен сдалась. У нее никогда не хватало духу упорно стоять на своем.
Когда Окленд отбыл в учебный лагерь, Гвен решила сосредоточиться и обеспечить его выживание. У нее уже были свои приемы, проверенные за то время, что Мальчик отсутствовал. Она предалась им с удвоенной силой. Гвен уверовала, что судьба ее сыновей зависит от нее, она теперь сможет защитить их от ран, как в детстве оберегала от болезней. Для этого необходима сосредоточенность ума: она должна стать собранной, не допускать никаких плохих мыслей. Если она все время будет думать о сыновьях, то ее любовь приобретет силу амулета: ни пулям, ни минам, ни снарядам не под силу будет пробить этот невидимый щит.
Она еще более, чем прежде, стала верить в приметы. Выбросила прочь из дома и из гардероба все черное. Число «тринадцать» вселяло в нее ужас, даже если она проходила мимо омнибуса с таким номером. Она обходила стороной все лестницы. В своей комнате и при себе она держала разные памятные мелочи, имевшие связь с ее мальчиками и каждый день пробуждала их силу своими молитвами: локоны волос, срезанные в младенчестве, картинки, которые они рисовали ей в детстве, медальон с изображением святого Христофора, пара детских туфелек из голубого атласа и письма, которые сыновья теперь слали с фронта. Гвен верила в силу, которую таили в себе эти на первый взгляд неодушевленные предметы. Когда она прикасалась к ним, казалось, они пульсировали ей в ответ.
Дентон негодовал, слыша ее молитвы, и Гвен стала молиться украдкой, не переставая обращаться к дорогим ее сердцу вещам. Она стала сентиментальной. И бесконечно одинокой.
Ее одиночество лишь усиливалось от того, что не с кем было поделиться своими переживаниями, вокруг не было никого, перед кем можно было бы открыть душу. Мод, интерес у которой к войне проявлялся лишь время от времени, оказывалось не до того – приглашения на светские вечеринки следовали одно за другим. Дентон дни напролет коротал у камина. И Стини, и Фредди, которому Джейн Канингхэм нашла работу на «Скорой помощи» в госпитале, жили своей собственной жизнью. Стини, правда, часто приводил в дом своих друзей: будущего фотографа Конрада Виккерса, некоего Бэзила Гэллама, из хорошей семьи, но актера, и увальня-американца – неуклюжего, как медведь, которого звали Векстон. Гвен не находила с ними общего языка, их поведение казалось удручающе богемным. Разве что за исключением Векстона, все они словно бы и не знали, что идет война. Так что Гвен оставалась одинокой, но, как оказалось, ненадолго. Она нашла себе нового спутника, новую наперсницу – ею стала Констанца.
* * *
Это доверие возникло не сразу. Констанца оправилась от своей таинственной болезни так же внезапно, как и заболела. Гвен радостно восприняла ее выздоровление – теперь пустые недели были заполнены маленькими победами: первый раз без посторонней помощи Констанца сошла вниз по лестнице, первый раз прогулялась в парке, впервые пообедала вместе со всей семьей.
Постепенно появилась и новая дружба между ними. Так проходили недели, и Гвен открыла для себя еще одно качество Констанцы – она может быть отличной собеседницей.
От ее болезни не осталось и следа: ни апатии, ни депрессии, как будто ничего и не было вовсе. Наоборот, появилась новая, жадная тяга к жизни. Они теперь часто беседовали – какой Констанца оказалась рассказчицей! Гвен открыла в Констанце источник целительной силы для себя. Если ее одолевала тоска или проявлялось беспокойство, Констанца могла легко ее утешить. Ко всему прочему, она была забавной – этого у нее не отнять. Она любила посплетничать, внимательно выслушивала любые пересуды из жизни лондонского высшего общества, которые Гвен пересказывала со слов Мод. Ей нравилось вместе с Гвен участвовать в вылазках по магазинам, поначалу кратких, затем более продолжительных и увлекательных. Не оставалась она в стороне и от обсуждения тем, таких важных для женщин – фасоны шляпок, платьев, какие носят перчатки, что модно, что нет. Возвращаясь из этих вылазок с небольшими свертками в руках, они забегали в какое-нибудь кафе, живо обсуждая свои трофеи.
У Гвен не было дочери, и эти милые безобидные забавы были для нее в диковинку, она впервые воспринимала Констанцу как часть своей жизни. Осадок отчужденности, который прежде отравлял их отношения, теперь исчез без следа. «Констанца, – частенько приговаривала Гвен, – что бы я делала без тебя?»
А еще у Констанцы оказалась чуткая натура. Она как бы инстинктивно разбиралась, когда Гвен нужно развлечься, а когда остаться одной. Констанца находила способ не дать Гвен замкнуться и делала это непринужденно. Сидя возле камина тихими вечерами, когда осень постепенно переходит в зиму, Гвен делилась с Констанцей воспоминаниями о своей жизни, рассказывала о своем детстве, проведенном в Америке, о родителях, сестрах и братьях. И все это как бы заново оживало для Гвен во всех подробностях и деталях, которые до этого были как бы приглушены в ее памяти: карета, которая была у ее отца, как ездили в гости к родне, жившей за рекой, в Мэриленде, платья, которые носила ее мать, и то, как ее отец начинал субботнее утро, читая им вслух Библию. Гвен нашла в Констанце благодарную слушательницу – никого прежде в ее семье не волновали эти воспоминания. А Констанца в таких случаях сидела, затаив дыхание, и явно ловила каждое слово. «О Америка! – как-то вырвалось у нее. – Я бы хотела там побывать. Целый новый мир! Как вам повезло, Гвен, вы путешествовали…» Вдохновленная, Гвен продолжала свои истории – о том, как они с Дентоном познакомились, как обручились. Затем Винтеркомб, рождение детей. Гвен опустила годы, отмеченные присутствием Шоукросса, а Констанца не настаивала с расспросами.
От своей семьи Гвен перешла к семье Дентона, рассказала кое-что и о прошлом Мод: об итальянском князьке, о похождениях Мод в Монте-Карло. К слову пришлось и появление сэра Монтегю Штерна. Но, сообразив, что наговорила лишнего, Гвен запнулась. Это была не совсем подходящая тема для обсуждения с девочкой, решила она. Констанца улыбнулась:
– О, ни к чему такая осторожность. Я уже не ребенок. Мне известно, что Штерн – любовник тети Мод. Почему бы и нет? Конечно, он моложе Мод, но такой щедрый и умный мужчина…
Гвен вначале была шокирована. Она не ожидала услышать само слово «любовник», предпочитая более уклончивое определение – покровитель, к примеру. Но Гвен не была моралисткой, она обладала чувством юмора, а Констанца глядела на нее так забавно и слегка заговорщически – времена явно изменились, – что Гвен не удержалась от искушения и продолжала:
– То, что он еврей… У меня, конечно, нет предрассудков на этот счет. Но у некоторых людей есть. Я часто думаю, что Мод приходится нелегко. Даже Дентон, как тебе известно…
– Дентон? Но ведь он его так часто приглашает!
– Знаю. Мне и самой временами это кажется забавным. Так всегда: не знаешь, чего от Дентона ожидать. И, кроме того, у Штерна влиятельные знакомства.
Последняя сдерживающая преграда была преодолена, и теперь Гвен невозможно было остановить. Они с Констанцей обсудили в подробностях все, что касалось Мод, все слухи, ходившие о Штерне, его осмотрительность, щедрость и его богатство. Уже под конец беседы, которая доставила обеим массу удовольствия, у Констанцы вырвался вздох. Она наклонилась и взяла Гвен за руку:
– Знаете, вам надо чаще бывать на людях. Я чувствую себя виноватой, что вы сидите здесь безвыходно из-за меня. Я уже выздоровела, и теперь мы могли бы почаще выходить – вместе…
Гвен растрогалась.
– Думаю, мы вполне могли бы… – неуверенно, с мечтательной ноткой в голосе начала она.
– Ну ясно, могли бы! Нам обеим это не повредит! – Констанца вскочила на ноги. – Давайте начнем завтра же!
Так Констанца появилась в свете. Этот выход начался с чаепития у Мод, на следующий день.
* * *
Период времени, последовавший за этим и продлившийся около девяти месяцев, был столь же лихорадочно-оживленным, сколь и приятным.
Гвен и ранее осуществляла непродолжительные рейды в тот блистающий мир, в котором законодателем была Мод, но всегда останавливалась на полпути из опасения, что она недостаточно яркая персона, чтобы быть принятой в этом мире. Теперь, ободряемая Констанцей, Гвен решилась рискнуть еще раз, и оказалось, что получить признание намного легче, чем это представлялось.
Многие из тех женщин, которые царили в этом обществе, тоже были американками. Среди них была приятельница, а в чем-то соперница Мод, леди Кьюнард.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111