Я тогда в первый раз увидела Манхэттен – незнакомую, но поразительно красивую землю. Над водой клубился туман, зимнее солнце освещало вавилонское столпотворение небоскребов.
Констанца стояла на пристани. В снах мне часто виделось, что Констанца встречает меня. Так она встретила меня на самом деле. Она подбежала и заключила меня в объятия. Ткань ее одежды была мягка. Я ощущала ее духи, которые были нежными, как зелень свежего папоротника, отдающего лесной сыростью. На руках у нее были перчатки. Она коснулась ими моего лица. Руки у нее оказались тонкими и маленькими, почти как у меня. Замша перчаток была мягкой, словно вторая кожа.
Констанца любила всего касаться. Она гладила мои волосы. Потом улыбнулась, увидев мою шляпку. Она взяла мое лицо в рамку своих рук. Она внимательно изучала меня, черточку за черточкой. Бледная кожа, веснушки, растерянные заплывшие глаза, но почему-то это зрелище обрадовало ее, потому что она улыбнулась, словно бы узнала меня – хотя это было невозможно. Я, не отрывая глаз, смотрела на свою крестную мать. Она была блистательна.
– Виктория, – сказала она, держа в ладонях мои руки. – Виктория, это ты. Добро пожаловать домой.
4
– Это ты.
Мисс Марпрудер сказала мне те же слова, когда тридцать лет спустя встретила меня на пороге, к которому я явилась без звонка.
– Это ты, – повторила она, и ее лицо сморщилось. Казалось, она была не в силах выдавить ни слова.
Она даже не добавила: «С возвращением», а просто стояла, закрывая собой проход – мисс Марпрудер, которая всегда была так гостеприимна. Мы неловко мялись на месте, глядя друг на друга, пока ее щеки не стали заплывать уродливыми пятнами. За ее спиной я видела знакомую гостиную и тот же продавленный диван. Один покосившийся стул стоял рядом с телевизором; на экране шла мыльная опера. Я поняла наконец, что мать мисс Марпрудер уже нет на свете. Пруди жила одна, и я чувствовала запах одиночества – он просачивался в прихожую.
– Пруди, – начала я, удивленная таким приемом. – Я пыталась дозвониться. Я не отходила от телефона весь уик-энд… Наконец подумала…
– Я знаю, что ты звонила. Я так и предполагала, что это ты. Поэтому я и не отвечала.
Я изумленно уставилась на нее. Она даже не сделала попытки скрыть враждебность, звучащую в голосе.
– Уходи. Я не хочу тебя видеть. Я занята. Я смотрю телевизор.
– Пруди, прошу тебя, подожди. Что случилось?
Она было собралась захлопнуть дверь у меня перед носом, но передумала. К моему удивлению, лицо ее исказилось гневом.
– Случилось? Случилась ты – вот что! Я знаю, почему ты явилась! Уж не для того ли, чтобы повидаться со мной? Ты ищешь мисс Шоукросс. Так вот, помогать тебе я не собираюсь. Даже если бы и могла. Я не знаю, где она! Вот так – тебе все понятно?
– Пруди, подожди. Я ничего не понимаю… – Я попыталась коснуться ее руки. Мисс Марпрудер отпрянула, словно я хотела ударить ее.
– Ты не понимаешь? О, конечно, – можно поверить! Маленькая мисс Удачница – я слышала, мы отлично устроились. Куча потрясающих клиентов! Просто смешно, не так ли, если подумать, сколько их перешло от твоей крестной матери?
Она стремительно выкидывала слова, будто ее захлестывало отвращение. Поддавшись его напору, я сделала шаг назад, а мисс Марпрудер – шаг вперед.
– Ты использовала мисс Шоукросс, думаешь, я не знаю этого? Ты использовала ее. А теперь пытаешься использовать меня. Восемь лет… я в глаза тебя не видела все эти восемь лет!
– Пруди! Все эти годы я бывала в Нью-Йорке, только чтобы пересесть с самолета на самолет. Да в любом случае я же писала тебе. Ты знаешь, что я посылала тебе письма. Я написала, когда…
– Когда умерла моя мать? О, конечно! – Глаза мисс Марпрудер наполнились слезами. – Ты написала. Ну и что? Значит, я в долгу перед тобой – так, что ли?
– Конечно, нет, Пруди. Как ты можешь говорить такое!
– Просто. Очень просто, потому что теперь-то я вижу, что ты собой представляешь. В свое время я, может, была слепа, но теперь-то все вижу, и меня просто мутит.
Она сделала еще шаг ко мне; ее сотрясала дрожь – наверное, от усилий убедить меня в своих словах, сначала решила я. Потом мне пришло в голову, что в определенной мере она заводилась, словно старалась убедить сама себя.
Я не сдвинулась с места и сказала, стараясь сохранять спокойствие:
– Хорошо, Пруди, я уйду. Но до этого я хотела бы внести кое-какую ясность. Мне бы не хотелось, чтобы ты думала, будто я украла клиентов у Констанцы. Это неправда. Мы с Констанцей работаем в совершенно разных направлениях, и ты должна была бы знать об этом…
– Вот как? А как же с Дорсетами? Как насчет Антонелли? – Слова слетали у нее с языка, будто она многократно повторяла их.
Я растерянно посмотрела на нее.
– Пруди, послушай. Сначала и те и другие обратились к Констанце, чтобы она сделала эту работу. И лишь когда она отказалась, они обратились ко мне. – Я помолчала. – Это единственные два клиента, которые имели хоть какое-то отношение к Констанце. Я пошла своим путем, Пруди. Хоть в этом-то поверь мне!
– Она от них отказалась? – Мисс Марпрудер, похоже, съежилась. Она удивленно смотрела на меня, качая головой.
– Это правда, Пруди.
– Готова допустить. Так могло быть. Может, ты и права. Может, мне не стоило так говорить. Я была ужасно зла на тебя. Я устала. Скорее всего я не выспалась. А теперь тебе лучше идти. Говорю тебе – ничем помочь не могу.
– Пруди, что-то не так?
– Не так? – с откровенной горечью произнесла она. – Что может быть не так? Ведь теперь я могу позволить себе бездельничать! Никаких хлопот! Никуда не нужно спешить, давиться в подземке… Смотри телевизор хоть двадцать четыре часа в день, если хочется. Да что тут говорить, у меня все более чем прекрасно. Я уволилась.
Я уставилась на нее. Я не могла себе представить ее в этой роли так же, как не представляла, как без нее Констанца справляется со всеми делами – разве что, конечно, не появилась заместительница помоложе. Сердце мне сжала жалость. Мисс Марпрудер, у которой ныне не было ни единой живой души рядом, заметно постарела. Лицо ее прорезали глубокие морщины, стали выпирать ключицы. Поредели крашеные волосы. Я устыдилась, что толком так и не знаю, сколько ей лет.
– Шестьдесят пять, – сказала она, словно прочитав мои мысли. – И можешь не спрашивать – нет, это была не моя идея. Я никогда не хотела уходить. Мисс Шоукросс… уволила меня. Два месяца назад. Я пыталась возражать, но она не стала слушать. Ты же знаешь, какова она, когда ей что-то взбредет в голову…
– Пруди, мне ужасно жаль…
– Мне пришлось согласиться. Придется привыкать. Она все бросила, ты же знаешь, – все дела. Словно сама собиралась уходить. Предполагаю, поэтому она и дала мне отставку.
Должно быть, она все поняла по выражению моего лица, потому что снова заговорила, не дожидаясь, пока я сформулирую вопрос.
– О, она не была больна – только не она! По-прежнему прекрасна, по-прежнему полна энергии. Но все же она изменилась. Когда ты ушла – может, тогда это и началось. И когда скончался твой дядя Стини, это страшно поразило ее. Я припоминаю, она была просто не в себе. Она решила отправиться в путешествие. Так она мне сказала.
– Путешествие? Куда? Пруди! Я обзвонила все гостиницы. Ее нигде нет. Никто из друзей не ждал встречи с нею – во всяком случае, они мне говорили, что не видели ее.
Пруди пожала плечами. Лицо ее продолжало оставаться замкнутым.
– Понятия не имею. Она наметила себе маршрут – так она сказала. Не знаю: ни куда, ни когда. А я не спрашивала.
– Пруди! Пожалуйста. Это не может быть правдой. Ты должна знать, где она и куда направилась. Как всегда. Я должна увидеться с ней. Мне необходимо с ней поговорить. Теперь, когда умер Стини, она – мое прошлое. Пруди. И в нем есть вещи, которые только она может объяснить. Кто, как не ты, способен это понять?
Она замялась. Она стояла, теребя нитку стеклянных бус, и на мгновение мне показалось, что она готова отказать мне. Но тут выражение ее лица смягчилось, она кивнула раз, другой.
– Конечно, я могу понять. Я тоже хотела кое о чем расспросить свою мать, вещи, о которых только она могла рассказать, но тогда я не решилась, а потом стало слишком поздно. – Она резко прервалась. Лицо ее окаменело. – Так что я понимаю, но помочь ничем не могу.
Она сделала шаг назад. За ее спиной на экране телевизора уже шло другое действие.
– Не можешь или не хочешь, Пруди?
– Понимай, как знаешь. – Она пожала плечами. – Начинается моя любимая программа. Я не хотела бы пропускать ее, о'кей?
– Пруди…
– Оставь меня в покое, – снова слегка заведясь, сказала она. И теперь дверь окончательно закрылась у меня перед носом.
Я думаю, что, если бы не состоялась эта встреча с Пруди, я бы сдалась и отправилась домой. Весь вечер, пока я окончательно не погрузилась в сон, передо мной проплывали образы Винтеркомба, и я чувствовала, что мой дом зовет меня.
Тогда я могла бы сказать: «Черт с ней, с Констанцей», но встреча с Пруди удержала меня. Может, Пруди – когда-то я считала ее своим другом – по собственной воле сама обозлилась на меня, но, догадываясь, как вела себя Констанца, я в этом усомнилась. Все было сделано куда тоньше, подумала я: никаких прямых обвинений, все на оттенках и нюансах, как свойственно изящной технике Констанцы, – легкие, но многозначительные намеки. Поняла ли Пруди в конце концов, что из нее сделали орудие, – не поэтому ли она торопливо стала обвинять меня в том, что я использовала Констанцу?
Я обдумала это обвинение, хотя знала, что в нем нет ни слова правды, – и просто вышла из себя. Я так и предполагала, что оно уязвит меня, ведь я по-прежнему любила Констанцу, она использовала силу этого чувства, чтобы ранить меня.
«Две женщины». Я вспомнила индийского предсказателя и подумала, что, как ни странно, он оказался прав, во всяком случае, он показал мне, в каком направлении искать решение. Кем была Констанца? Была ли она хорошей крестной матерью или плохой? Не моя ли мать, как намекал Виккерс, выставила Констанцу из Винтеркомба, и если так, то за что? Знала ли моя мать о Констанце нечто, чего не знаю я?
* * *
«Было время, когда твой отец очень любил Констанцу… А она всегда любила его…»
Смутное предположение, родившееся тридцать лет назад, но до сих пор не забытое. Я хотела бы, чтобы этот голос смолк, чтобы все эти голоса исчезли, – но они не умолкали. Хотя мне казалось, что я зашла в тупик. Я не сомневалась, что Констанца осталась в Нью-Йорке и избегает меня. И если в этих поисках мисс Марпрудер не поможет мне, не осталось никого, кто мог бы это сделать, во всяком случае, так я считала. Затем постепенно у меня оформилась некая идея. Я вспомнила посещение могилы Берти этим утром. Я думала о цветах у могилы, об их сходстве с теми цветами, которые предыдущим вечером видела в доме Виккерса.
Констанца и Виккерс служили только божеству стиля и моды. Воспоминания о них вечно мешались с именами и телефонами умных талантливых молодых людей: кто-то может реставрировать французскую мебель, задрапировать помещение, расписать его, или окрасить ткань, или так подобрать цветы и аранжировать их, словно их только сорвали в английском сельском садике.
Я тут же позвонила Конраду Виккерсу.
Его голос сначала звучал настороженными нотками, будто бы он ожидал очередных вопросов о Констанце. Когда он выяснил, что мне нужно всего лишь имя его отличного флориста, то сразу же расслабился:
– До'огая, конечно же! Для клиентов… то есть для будущих клиентов? Моя до'огая, больше ни слова. Его имя Доминик. Он прекрасно справляется. Одну секундочку, где-то тут у меня его номер… Да, и когда будешь звонить к нему, помяни мое имя. Он весьма юн, но очень занят. И кстати, постарайся не иметь дело с его ужасным помощником. Говори прямо с Домиником – он не устоит перед твоим обаянием. Распушит перышки. Вот… оно.
– Да-а-а?
Это краткое слово Доминик растянул на несколько слогов. Их звучанием он дал понять о своей томности, о своем величии и живущих в нем зачатках подобострастия. Можно договориться о сотрудничестве, сказал голос, при соответствующих обстоятельствах, если на другом конце линии герцогиня, например, или выяснится, что Доминику звонит лично Первая Леди в семь утра в понедельник.
Все это я отлично представляла себе. По работе мне приходилось иметь дело со многими такими Доминиками. Выбор был однозначен – только напор, или придется долго и многословно объясняться. Лесть превратит его в моего союзника: может, имело смысл попытаться. Я пустила в ход свой английский акцент, а не американское произношение, я дала ему услышать протяжные интонации Найтсбриджа.
– Доминик? Это лично Доминик? Слава Богу, что я наконец добралась до вас! – я была в такой панике…
– Успокойтесь, – сказал Доминик с очень сильным французским акцентом.
Я назвалась выдуманным, но достаточно двусмысленным именем.
– Мне нравится, – промурлыкал он. – Все нравится. И акцент.
– Доминик, я очень надеюсь, что вы сможете помочь. Видите ли, я новая помощница, – а вы знаете, что представляет собой мисс Шоукросс. Одна ошибка – и я буду бывшей помощницей. Она просто с ума сходит, чтобы все было в порядке. Вы же занимаетесь аранжировкой цветов, не так ли?
– До'огая! – это было почти точной имитацией Конрада Виккерса. – Конечно, как раз сейчас и работаю.
– Вы используете дельфинии?
– Радость моя, конечно! – теперь, чувствовалось, он проникся моими заботами и его можно было считать союзником. – Дельфинии, самые великолепные розы, такие броские маленькие фиалочки…
– А не лилии? Вы уверены, что у вас нет лилий?
– Лилии? Для мисс Шоукросс? – казалось, он был потрясен. – Могу ли я их себе позволить? Моя до'огая, она ненавидит их – и я не хочу рисковать жизнью.
– О, слава Богу! Должно быть, произошла ошибка. Мисс Шоукросс показалось, что кто-то упомянул лилии… – Я сделала паузу. – И тогда последняя проблема, Доминик. По какому адресу вы высылаете?
– По какому адресу?
В голосе его появилась нотка настороженности. У меня заколотилось сердце.
– В квартиру на Пятой авеню?
Сработало. Настала очередь Доминика выворачиваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111