Свадьба состоялась в ноябре, почти двадцать лет тому назад от этого дня, когда я пишу, но я помню все ее подробности совершенно четко.
Констанца дождалась, пока брак можно было считать свершившимся фактом, тогда – ждать она, наверно, больше не могла – приступила к действиям.
Известие о ее смерти пришло к нам примерно через три недели. Я впервые услышала о ней не от друзей, а от неизвестного репортера из Шотландии, который, собирая материал для лондонской газеты, искал подтверждения этой истории.
Это могло бы порадовать Констанцу, которая столь любила увертки и неопределенность. Ее порадовало бы и то, что обстоятельства ее смерти так и остались необъясненными и по размышлении были отнесены к разряду несчастных случаев. Констанце удалось и в смерти добиться успеха, окружив ее, как и свою жизнь, догадками и домыслами.
Такова, по крайней мере, общественная версия ее смерти, принятая газетами, ее коллегами, друзьями, любовниками и соперницами. Версия эта не имела ко мне никакого отношения: я всегда не сомневалась в причине произошедшего, ведь к тому времени я прочитала все ее дневники.
Констанца решила умереть – и я не сомневалась, что она решила разобраться в своем последнем и лучшем секрете, – в том месте, где она провела свой медовый месяц. Этот дом, когда-то принадлежавший моему дедушке, был приобретен Штерном. Штерн по завещанию оставил его Констанце. И я думаю, что вплоть до момента смерти она никогда не посещала его.
Выбор времени ухода так и остался ее тайной, чего, без сомнения, она и хотела.
Порой я могла думать, что Констанца пустилась в свое последнее путешествие, когда умер Стини; в другие времена я думала: она выбрала его значительно раньше, может, когда скончался ее муж. Порой мне казалось, что она руководствуется случайными совпадениями, какой-то симметрией номеров: ей было тридцать восемь, когда она вошла в мою жизнь; мне было тридцать восемь, когда она покинула ее. Хотя, в целом я думаю, что самое простое объяснение является и самым правильным: точно так же, как Констанца могла в полночь объявить, что на следующее утро она отправляется в Европу, точно так же она могла, проснувшись, щелкнуть пальцами и сказать: «С меня хватит. Давай-ка посмотрим, что это за штука – смерть».
Но даже если я не могу объяснить ее расчет времени, я знаю маршрут ее путешествия. Первая остановка: апартаменты на Парк-авеню, оставшиеся от века коктейлей, сохраняющиеся в неизменности еще с тех дней, когда ими владел Штерн, где она оставила мне свои дневники. Затем целая цепь различных визитов, подробности которых всплывали в те недели, что последовали за ее смертью. Есть некоторые неясности, но существует и уверенность. Я знаю, что она побывала в тех двух лондонских домах, которые они со Штерном некогда арендовали. Я знаю, что она отправилась на поиски того дома в Уайтчепеле, где Штерн провел свое детство. Когда я шла по ее следам, то нашла этот дом, где обитала семья бенгальцев: они узнали Констанцу по фотографии.
Не уверена, что в месяцы, предшествующие ее смерти, она пыталась понять Штерна. Я скорее предполагаю, что она словно пустилась в кругосветное плавание по своему прошлому, прежде чем окончательно проститься с ним. И в нем она была совершенно одна, в чем нет сомнения: нет никаких свидетельств, что кто-то сопровождал ее. Я вспоминаю о последнем ее телефонном звонке ко мне с вокзала. Думаю, я знаю, кого она имела в виду, когда говорила о человеке, который нетерпеливо ждет ее.
Может, это правда, не исключено, что я все выдумываю, придавая непомерное значение серии возможностей и совпадений. Но в самом конце своего пути она все же завершила его прогулкой по пустоши Штерна. Неделю она провела в том странном псевдобаронском замке красного известняка, в полном одиночестве, не считая старой домоправительницы.
В конце этой недели, в прекрасный ясный день без ветерка, когда сияло солнце и воздух был льдистым и холодным, она, выйдя из дома, пошла по тропке к черному провалу фьорда, который она всегда ненавидела.
Стоял час прилива. Она точно рассчитала, когда вода начинает прибывать. Она взяла одну из лодок, оставленных у среза воды, и, должно быть, пустила в ход весла или позволила, чтобы ее отнесло отливом, ибо ранним утром ее в отдалении заметил проходящий рыбак.
Она была слишком далеко от него, чтобы он мог различить, мужчина в лодке или женщина; скорее всего мужчина, предположил он и, не придав этому особого значения, продолжил свой путь в деревню. Позже он возвращался тем же путем со своей собакой; он заметил, что лодка продолжает качаться на воде, но на этот раз она пуста. Это было где-то между одиннадцатью и тремя часами; время, когда морские волны отходят от берега.
Мы с Френком вылетели в Шотландию, едва только до нас дошло это сообщение. Я оказалась в доме, который знала только из вторых рук по описанию в дневниках Констанцы. Мы поговорили с домоправительницей, с рыбаком, с полицией, с ребятами из морской спасательной службы и с летчиками. Днем мы с Френком отправились к заливу.
Я видела перед собой горы на его дальней стороне, чьи вершины отражались в черной стеклянной глади воды. Все было точно так, как и описывала Констанца: пустынные, но прекрасные места, где не хочется оставаться в одиночестве.
Мы с Френком долго стояли в молчании, не отводя взгляда от поверхности воды. Неестественно неподвижная, она все же время от времени с глухим гулом вздымалась и опадала, словно грудь какого-то огромного животного. Отражения гор расплывались в воде, разбиваясь на множество осколков.
Я думала: «В пяти фатомах полных твой отец лежит». Но, конечно, заполненный водой провал был куда глубже – он представлял собой морской залив. Ее тело так никогда и не было найдено.

Часть десятая
НАДЕЖДА
Четыре года назад, в первый раз за двадцать лет, я вернулась в Винтеркомб. Стоял январь 1986-го года. Наши двое детей – они уже были достаточно большими – остались в Америке. Френк и я прилетели в Англию. Для нашего визита было две причины, которые Френк определил как основную и дополнительную. Дополнительная носила профессиональный характер: Френк получил приглашение выступить с речью в Королевском обществе, членом которого он не так давно стал. Основная причина, на которой он настоял, имела отношение к моему дяде Фредди. Минувшим летом ему минуло девяносто лет, каковым фактом тот был откровенно горд. С некоторым запозданием мы явились отметить его юбилей. Но как? Ни у Фредди, ни у Винни образ жизни не изменился ни на йоту, и планировать торжественный день рождения было достаточно трудной задачей.
Такой возраст! Поход в ресторан или в театр вряд ли бы устроил пару, которая к восьмидесятилетию путешествовала по Амазонке. Прием? Фредди, который пережил подавляющее большинство своих современников, недолюбливал приемы.
Вопрос так и не был решен, когда мы оказались в Лондоне. Он оставался в таком же состоянии и в вечер, последовавший за лекцией Френка, когда мы вернулись в наш гостиничный номер. Я с некоторым отчаянием проглядывала список увеселений, которые предлагал Лондон, прикидывая, какой из мюзиклов – похоже, что вокруг шли только одни мюзиклы, написанные одним и тем же композитором, – может понравиться Фредди. Френк перелистывал глянцевые листы брошюры о фешенебельных отелях, которыми был завален стол в нашем номере. Френк, который редко останавливался в таких местах, тем не менее не скрывал восхищения ими.
Этим вечером, лениво перелистывая странички, он внезапно издал возглас изумления и сунул брошюру мне под нос. Я опустила на нее глаза и увидела Винтеркомб.
Незадолго до нашей свадьбы я наконец продала Винтеркомб неким реформаторам системы образования, мужу и жене, которые решили, что Винтеркомб может стать отличной базой, откуда начнется революционное преобразование системы британского образования. Реформы их не удались; как я позже слышала, они продали дом пенсионному фонду; тот, насколько мне известно, продал его, в свою очередь, миллионеру, сделавшему состояние на компьютерах, который отвел дом под штаб-квартиру своей компании. Способность Винтеркомба приспосабливаться ко времени и меняющимся обстоятельствам поистине не имела границ, и теперь, похоже, он преобразовался в фешенебельную гостиницу в загородном доме.
Не веря своим глазам, я рассматривала фотографии. Это был и в то же время не был Винтеркомб. Американский декоратор, которого я хорошо знала, создал в нем неподражаемые интерьеры. Он вернул ему облик величественного эдвардианского сельского загородного поместья – или, скорее, воплотил мечту о таком доме, – в то же время снабдив его всеми современными удобствами. Подвальные помещения дали приют плавательному бассейну и тренировочным залам, которые устроили бы и самого Цезаря. Танцевальный зал преобразился в ресторан. Моему дедушке понравился бы новый облик бильярдной: она стала куда более величественной, чем в его время, и на каждой из стен висело по большой картине с охотничьими сценами. Появилась посадочная площадка для вертолетов и дорожка вокруг озера для бега трусцой, которой пользовались желтушные чиновники, приезжающие сюда; в каждой из спален стояло ложе под балдахином на четырех ножках. Все было продуманно и достаточно нелепо. «Нет, нет, нет, – сказала я, – даже не предлагай. Мы не можем притащить сюда Фредди и Винни – они это просто возненавидят».
Я ошибалась. Едва на следующий день Фредди и Винни увидели брошюру, как я поняла: им понравилось. Я молча подчинилась, ибо не сомневалась, что мне и самой хочется снова побывать в Винтеркомбе.
– До чего забавная идея, – сказал Фредди.
– Она нам страшно нравится, – вторила ему Винни.
Френк позвонил, заказав номера на следующий уик-энд. Винни склонилась над своим аккуратным письменным столом: со свойственной ей методичностью она занесла это мероприятие в свой календарь. Ее снова охватил прилив воодушевления. Щеки ее порозовели.
– Фредди! – сказала она. (В сущности, она крикнула: дядя Фредди стал несколько глуховат.) Пока Винни листала календарь, Фредди возился со своим слуховым аппаратом. – Фредди – ты только представь себе! Нам доведется все это увидеть в Винтеркомбе! Как здорово! Об этом было в «Таймс». Я специально записала.
– Что? Что? – переспросил Фредди. Слуховой аппарат издал скрипучий писк.
– Комета! – триумфально сообщила Винни. – Комета Галлея. В этот уик-энд ее можно единственный раз увидеть. И мы на нее посмотрим. Восхитительно! В прошлый раз мне не удалось. Я была, кажется, в Пекине с папой.
– Представить только, – сказал Фредди, когда до него наконец дошла информация. Просияв, он переводил взгляд с одного на другого. – Второй раз в жизни. И к тому же с одного и того же места. Держу пари, мало кто может получить такое.
Так что в следующий уик-энд мы вернулись в Винтеркомб. Фредди и Винни в последний раз были здесь на похоронах Стини. Мы с Френком видели его в последний раз восемнадцать лет назад, когда уезжали жить в Америку.
Пейзаж в Уилтшире, как и во многих местах Англии, изменился. Исчезла длинная стена елей; живые изгороди были выкорчеваны; ближайший городок, который когда-то отстоял в тридцати милях, теперь оказался всего в шести.
Когда мы миновали высокие ворота, на мгновение мне показалось, что и дом, и сад, озаренные мягким светом позднего зимнего дня, почти не изменились. Но тут я увидела, насколько заблуждаюсь. О Винтеркомбе теперь заботились. Подъездная дорожка была проложена заново; все ухабы и рытвины были срезаны и заровнены; в воздухе еще стоял слабый запах свежескошенной травы. Я думаю, была сделана попытка создать впечатление, что штат гостиницы когда-то обслуживал старых владельцев дома: в холле наш багаж подхватил человек в ливрее, которую я не видела вот уже лет сорок. Он был молод и энергичен, но на нем был зеленый бязевый фартук.
Человек в униформе дворецкого еще издали приветствовал нас из-за стойки портье. Она была сконструирована в стиле эдвардианской эпохи. При регистрации вам предстояло записаться в книге гостей в кожаном переплете; на ярлычках от ключей было написано «комната», а не «номер». Скорее всего в распоряжении персонала имелись и компьютеры, и другие технологические приспособления, но в таком случае они были хорошо замаскированы. Истрепавшиеся паласы наверху уступили место плотным ковровым покрытиям. Мимо нас прошел человек с удочками, сетующий, что речка скорее всего загрязнена. Прошелся и другой, с портативным телефоном в руках. Фредди и Винни, похоже, были единственными англичанами из гостей, у всех остальных, насколько мы слышали, акцент был такой же, как у нас с Френком.
Как только мы очутились в нашей спальне и человек в зеленом бязевом фартуке покинул нас, мы посмотрели друг на друга.
Комната, некогда предназначенная для гостей, была огромной. В ней господствовала одна из кроватей на четырех ножках под куполом балдахина. В окнах были двойные рамы, радиаторы раскалены чуть ли не докрасна, и температура в комнате была не меньше двадцати градусов. Она была продуманно обставлена, создавая впечатление все тех же минувших времен. Картины на стенах были в безупречной сохранности. Обивка кресел соответствовала позолоте и шитью портьер. На одном из комодов симметрично стояли две маленькие бутылочки с шерри, дар администрации, корзинка с фруктами в вощеных обертках, ваза с засушенными цветами и меню закусок, которые можно было заказать круглосуточно. Мы с Френком одновременно разразились смехом.
– Что бы сказала Мод? – спросил Френк. – Ох, что бы сказала Мод!
– Я-то точно знаю, что могла бы сказать Мод, и выскажусь за нее. Мод был свойствен ужасный снобизм, но неизменно лишь по отношению к каким-то странным вещам. Окажись она здесь, войди она в комнату, ты знаешь, что бы она сделала первым делом?
– Что?
– Вот что! – Я откинула блестящее покрывало с кровати и приложила руку к наволочке. – Она бы сказала: «О, Виктория, этого не может быть! Это же хлопок, а не лен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111