Тот продолжал молчать. Он не отрывал глаз от простирающегося перед ним пространства, и она снова заметила на его лице выражение восторга. Наблюдая за ним, она подумала, что он вовлечен в молчаливую битву с дикостью и заброшенностью этих мест, словно принимает вызов, брошенный ему этим убийственным величием. Он, казалось, забыл даже о спутнице, поглощенный своей молчаливой борьбой. Констанца онемела. Он стоял к ней в профиль, подняв к небу бледное сосредоточенное лицо, и она в первый раз подумала, как мало она понимает своего мужа. Штерн – воплощенный Макиавелли, Штерн, подчиняющий себе всех и вся, чье присутствие привлекает всеобщее внимание в клубах и салонах – так она воспринимала его, и она ошибалась. «Сегодня я заглянула в душу Монтегю, – записала она в своем дневнике. – Она вся была отдана ужасающей красоте этих мест, этому заливу внизу, этим горам». Спустя какое-то время она осторожно протянула руку, коснувшись его предплечья. Она хотела бы сказать ему, что именно она увидела в выражении его лица, но никак не могла подобрать правильных слов. Она сказала только, что любовь к этим местам удивляет ее, что если бы ее попросили описать место, наиболее отвечающее характеру мужа, она бы выбрала совершенно иное.
– Дом в классическом стиле и такой же классический парк – вот что я бы выбрала, – сказала она. – В некотором отдалении от всех, строгое и простое место, где выросло несколько поколений одной семьи.
– Мне бы там понравилось, – рассеянно ответил Штерн, по-прежнему не отрывая взгляда от линии горизонта. – Но я бы предпочел остаться здесь. Я никогда раньше не бывал в Шотландии.
Наступило молчание. Штерн продолжал смотреть на снежные поля. Взгляд его устремлялся к зубчатой линии гор на фоне неба. В его вышине качался на воздушных потоках то ли орел, то ли стервятник с распростертыми крыльями.
– Достанется ли это нам? – неожиданно спросила Констанца.
Штерн внезапно повернулся к Констанце. Он сжал ее руку. Она увидела, что с его лица сползла маска привычной сдержанности, и в первый раз она воочию увидела, как его глаза вспыхнули темным восторгом.
– Достанется ли? – Он сильнее сжал ее руку и обвел взглядом окружающий их простор. Широким взмахом он охватил горы, скалы, воды, море. – Если ты захочешь, Констанца, все это станет нашим. Все может стать нашим. Если захотеть.
Констанца прильнула к нему. Штерн предлагал ей весь мир. На мгновение воздух обжег ей легкие, ей показалось, что и она, как птица, парит на невидимых воздушных потоках. У ног ее лежал весь мир: одно слово – и он будет принадлежать им, – нет, не надо даже слов, ибо муж наклонился к ней, ей осталось только поцеловать его в губы, и она обретет свободу. Преодолеть всего лишь дюйм пространства.
Она посмотрела ему прямо в глаза, она потянулась, чтобы получить его поцелуй, руки Штерна плотнее сомкнулись вокруг ее талии. В последний момент, когда оставалась лишь доля секунды, она вздрогнула, испугавшись, и отпрянула назад. В отчаянии она ухватилась за него обеими руками: маленькие детские пальчики хотели удержать при себе стихию. Она видела перед собой кольцо гор, зеркало залива внизу. Вспомнила ли она своего отца? Может быть.
Слишком далеко на севере, сказала она себе. Слишком холодно и дико. Она отвернулась, неприязненно пожав плечами и состроив гримаску отвращения.
– Эти места? Тут хорошо в августе, если ты любишь убивать зверюшек. Но зимой?
– Объяснять не надо, – сказал Штерн, отворачивая лицо. Он взял ее под руку. – Возвращаемся домой?
– Монтегю…
– Ты замерзла. Поговорим как-нибудь в другой раз, – с холодной вежливостью сказал он.
Констанца съежилась от этого голоса: ее пробило дрожью с головы до ног. Сто шагов обратного пути до двери. На пороге Констанца остановилась. Она была не в силах войти внутрь. Если она сейчас переступит порог, если она не заговорит, всему придет конец. Но как ей обрести голос? Нагнувшись, она взяла горсть хрустящего снега и стала мять снежок.
– Сегодня вечером после обеда, – бесстрастно сказал Штерн. – Тогда все и обговорим.
Он открыл двери. Констанца не сдвинулась с места. Она не верила ему. Не будут они ни о чем говорить после обеда. Она сжала снег меж пальцев.
– Монтегю…
– Да, моя дорогая?
– Не чувствуешь ли ты себя замурованным здесь? Погребенным в молчании, отрезанным, так, что не можешь даже дышать, словно сам воздух стал тюрьмой и, протянув руку, ты коснешься лишь решетки? – Она остановилась. Штерн теперь внимательно смотрел на нее.
– Да, – осторожно начал он. – Порой это со мной случалось. Как, предполагаю, и со многими…
– Ты можешь освободить меня! – закричала Констанца, вцепившись ему в руку, потому что оскальзывалась на снегу. – Ты можешь. О, порой я не сомневаюсь, что тебе это под силу. Если бы ты только немного пошел мне навстречу. Мне приходит в голову… я должна обрести свободу. И ты тоже присоединишься ко мне. Мы станем свободны – каждый из нас. Ох, Монтегю… – Она подняла к нему лицо. – Ты понимаешь меня?
Штерн смотрел на вскинутое к нему исполненное мольбы лицо. Он смягчился. Притянув ее к себе, он поцеловал Констанцу в лоб, а затем мягким уверенным движением провел пальцами по ее лицу.
– Поэтому я и женился на тебе, – тихо ответил он. – Разве ты этого не поняла?
* * *
– Когда мы вернемся в Лондон, – начал он тем же вечером после обеда, бросив взгляд на Констанцу, сидевшую по другую сторону длинного стола, – нам придется решать, где мы поселимся. У тебя есть какие-то предложения?
– Где-нибудь в Лондоне. И, мне кажется, стоило бы иметь загородную резиденцию, – осторожно ответила Констанца. Она понимала, что Штерн к чему-то клонит. – И еще после войны я хотела бы путешествовать.
– Это я знаю. – Штерн опустил глаза, его взгляд был прикован к бокалу вина. Он стал возить его взад и вперед по темной полированной поверхности стола. Слуги отсутствовали: между Констанцей и Штерном возвышалась лишь огромная пирамида фруктов и серебряный канделябр примерно двух футов высотой. Констанца взглядом, полным отчаяния, обвела комнату. Массивные кресла, потрепанные знамена с выцветшими геральдическими эмблемами, тусклые картины с изображениями шотландских равнин. «Все в этом доме непомерно большое, – подумала Констанца. – Даже в креслах я тону».
– Через год я могу приобрести Винтеркомб, если он нам понадобится, – внезапно подал голос Штерн, не глядя на нее. – Дом отдан мне в залог в связи с займом. Я могу в любое время потребовать уплаты долга. – Он поднял глаза. Констанца, не отрываясь, смотрела на него. – Я могу завладеть Винтеркомбом, – ровным голосом продолжил он, – и не только им. Ты знаешь, что мне принадлежит поместье Арлингтонов?
– Нет.
– Я купил его после смерти Гектора Арлингтона. Кроме того, я владею угодьями Ричарда Пиля. Ты помнишь Пиля, старого приятеля Дентона, который был просто счастлив получить совет по вложениям от еврея и куда менее счастлив, если бы этот еврей оказался за его столом? Он умер прошлой осенью. Я купил имение у его душеприказчиков. У него не было детей.
– Арлингтоны, Пиль и Винтеркомб? Все это можно объединить.
– Естественно. Стоит вопрос и о землях Джейн Канингхэм. Ей принадлежит самый большой кусок. Она говорила мне, что хочет его продать.
– И ее земли граничат с землями Винтеркомба… – Констанца пожирала Штерна глазами. – Ты можешь объединить четыре поместья и сделать из них одно?
– Могу. – Им явно овладела усталость. – Может, еще и этот замок. Мне тут нравится. Я люблю пространство. – Встав, он посмотрел на нее из-за стола. – Когда я был ребенком, я мечтал о просторах. В доме, где я вырос, было только три комнаты. И ты никогда не мог там уединиться. Однако, насколько мне помнится, ты не испытывала желания обсуждать жизнь в Уайтчепеле.
Штерн повернулся. Он подошел к высокому окну, отдернул плотную штору и выглянул из него. Стояло полнолуние, и сияние луны чуть не ослепило Констанцу, когда из-за плеча мужа ее лучи брызнули в комнату. В ночном небе звезды виделись кусочками льда. Она отвела глаза от их россыпи и уставилась в тарелку.
– Только в этом, Монтегю, причина твоей любви к земле?
– Не только. Нет. Я всегда хотел иметь место, по которому мог бы прогуливаться. Ты как-то сказала, что дети не интересуют меня. Ты ошибалась. Я хотел бы иметь ребенка – сына. И я бы со своим сыном гулял по своим землям. Может, я заложил бы основу династии. – Он помолчал. – У меня есть мечта, неотвязная мечта, которая не отпускает меня вот уже много лет. Во сне я ясно вижу облик своего сына. Его лицо, его волосы – каждую черточку. Как мы гуляем с ним по нашим владениям. Мы просто осматриваем их и знаем, что они практически безграничны. Мы можем идти весь день и не добраться до их границ. Порой мы останавливаемся в центре наших земель. И я говорю сыну: «Это твое. Бери». – Он прервался. – Мой сын, конечно, будет отличаться от меня. Он вырастет по-настоящему свободным. Но в любом случае я ни в чем тебя не уговариваю. Это только мечта.
– Я бы предпочла считать, что ты все же убеждаешь меня, – тихо сказала Констанца.
– О, конечно. Прошу прощения. Я не хотел проявлять неуважение к тебе.
– В своих снах ты всегда наедине с сыном, Монтегю?
– Да.
– И меня там никогда нет… даже сейчас?
– Пока нет, моя дорогая. Я уверен, что это изменится и ты появишься. Наверно, мне надо привыкнуть к нашему браку.
– Я бы хотела быть там. – Констанца не поднимала глаз от тарелки.
– Ты присутствуешь в моих снах, Констанца. И уже некоторое время.
– Ты уверен? – Она взволнованно повернулась к нему и протянула руку.
– Ну, конечно же. – Тон у него был куда мягче, чем раньше. Приняв руку Констанцы, он склонил голову поцеловать ее. – Какое у тебя печальное лицо, – сказал он. – В чем дело? Я огорчил тебя?
– Немного.
– Скажи мне, в чем дело. Я этого не хотел.
– Я сама не уверена. Мне бы не хотелось жить в Винтеркомбе. Он слишком напоминал бы мне о прошлом. О моем отце…
– Тогда мы оставим эту идею и выстроим свое маленькое королевство где-то в другом месте. Подумай об этом, а когда ты придешь к решению, мы изменим наши планы. – Он помолчал. – Я думаю, дело не только в Винтеркомбе, не так ли? Есть что-то еще?
– Думаю, что да. Ты любишь меня, Монтегю?
– Ну и вопрос, который жена задает мужу! Конечно же, я люблю тебя, Констанца. И очень сильно. – Он нахмурился. – Может, я не могу выразиться со всей ясностью. Моей натуре свойственна уклончивость. Я пытался дать тебе понять… – Он остановился.
– Можешь ли ты… по-настоящему любить меня, Монтегю? – Стремительно вытянув руки, импульсивным жестом Констанца умоляюще вцепилась в салфетку. – Я думаю, этого хватит, если ты по-настоящему полюбишь меня.
– Могу ли я тебе кое в чем признаться? – Штерн отодвинулся. – Это ответ на твой вопрос. Хочешь знать, когда я впервые обратил на тебя внимание?
– Да.
– Когда мы вернулись из оперы, тогда давали «Риголетто». Мы стояли в гостиной Мод. И ты рассказывала мне, что, по-твоему, происходило в опере после того, как опустился занавес.
– Именно тогда?
– Думаю, что да. Все эти намеки на твою мать и ее происхождение – знаешь, ничего этого не было нужно. Я знал, что женюсь на тебе, за несколько месяцев до твоего предложения.
– Не могу поверить! Ты все время подшучивал надо мной… – Констанца вскочила.
– Как тебе угодно. – Штерн пожал плечами. – Ты ошибаешься. Я не мог рисковать подшучивать над тобой, не говоря уж о том, что я этого не хотел. Я рассказываю тебе, о чем я думал. Что мы поженимся, что у нас появятся дети…
– Но ты же в то время продолжал встречаться с Мод!
– Все равно.
– И ты принял решение… даже такое… столь же холодно?
– В то время оно не казалось холодным, хотя решения такого рода лучше принимать в спокойном состоянии. Я предполагаю, что ты совершенно бесстрастно рассчитала, как приступишься ко мне. Мы одной породы. Если бы ты поняла, что мне стоит хоть немного доверять…
– А ты мне доверяешь?
– Пытаюсь.
– Ты не заставишь меня жить в Винтеркомбе?
– Нет. Я вообще никогда не стану заставлять тебя делать что-то против твоих желаний. – Он помолчал. – Я думал, скорее всего я ошибался, что ты питаешь привязанность к этому месту.
– К этому дому? Нет.
– Может, к кому-то конкретно?
– Нет. Не сейчас.
– Например, к Окленду?
– При чем тут Окленд? Почему ты о нем заговорил?
– Без особых причин. Просто у меня было такое впечатление.
– Мы с Оклендом старые враги. И теперь я о нем вовсе и не думаю. Окленд мертв. Теперь у меня новые соперники, Монтегю. Посмотри – я ношу на пальце его кольцо.
– Ты всегда любила кольца, – ответил Штерн, глядя на узкую кисть, которую Констанца положила перед ним.
– Только одно из них имеет для меня значение.
– Это правда?
– Конечно. Ведь я теперь жена. То есть… почти жена.
– Не сделать ли тебя настоящей женой?
Таков был ответ Штерна, и здесь прерывается повествование Констанцы и об этой ночи, и о ее медовом месяце. Возникает разрыв – в буквальном смысле слова, ибо дальше идет половина пустой страницы. Затем следует несколько предложений почти неразборчивым почерком.
«Монтегю был так добр, так мил, терпелив и внимателен. Никаких игр, никаких слов. Я предстала не в лучшем свете. Я кровоточила. Я ждала. Я думала, он скажет, что я тощая и неуклюжая, но он не позволил себе ничего подобного. Я предполагала увидеть в его глазах неприязнь ко мне, но ее не было. Я думаю, это смутило меня. Я делала ужасные вещи. Я звала тебя по имени, папа, три раза.
Потом я стала справляться лучше. Монтегю никогда ни о чем не спрашивал меня. Он все время был очень внимателен ко мне. Когда он касался меня, я обмирала. Он никак не мог пробудить меня. Я хотела, хотела, хотела проснуться. Мы должны были продолжать наши попытки: мы не могли остановиться. Я должна держаться за него. Я должна сказать ему, но боюсь. Все эти тайные истории. Все эти маленькие ящички… открывать ли их все – или только некоторые?»
* * *
– В таком случае расскажи мне, Констанца, – сказал ей Штерн.
Еще не закончился вечер после приема у Стини, Констанца с мужем вернулись в свой последний из арендуемых ими домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111