На деле же мистер Соломонс напугал ее куда меньше, чем она ожидала. Они провели в беседе около часа. Мистер Соломонс не носил парика; у него были колючие кустистые брови. Он с интересом рассматривал ее. Он был многословен. Есть определенные проблемы, объяснил он. Да, завещание имеется, и очень толковое, поскольку он сам его составлял, ибо может откровенно признать, что, когда дело доходит до завещаний, пусть самых запутанных, специалиста лучше его не найти. Тем не менее, чтобы завещание вступило в законную силу, необходимо свидетельство о смерти. Телеграммы, к сожалению, недостаточно. Такие ситуации – он бросил очередной взгляд из-под кустистых бровей – случаются довольно часто, это трагично, но так оно и есть. Необходимо связаться с военными властями, и, хотя он не видит причин, почему это дело не может быть разрешено к удовлетворению всех сторон, это потребует времени.
– Сколько? – спросила Дженна, наконец разобравшись во всем. Она не хотела спрашивать, ибо вопрос тоже мог отдавать корыстным интересом, но она должна была его задать. В уме она снова стала подсчитывать. Как долго она сможет прожить на семьдесят фунтов? Где ей жить? Она не могла себе позволить сказать мистеру Соломонсу о ребенке, ибо пусть даже он и не носит парик, но он юрист и мужчина. От волнения ее снова бросило в жар и мысли стали путаться. К Рождеству, подумала она, к Рождеству. Примерно в это время и должен появиться на свет ребенок.
– К Рождеству? – невольно вырвалось у нее.
– Боже мой, конечно же, нет. – Мистер Соломонс сочувственно посмотрел на нее. – Закон довольно своеобразное животное – очень неповоротливое, если вы меня понимаете. Взять нормальный период утверждения завещаний: ну, на него надо отвести не меньше двенадцати месяцев. А в таких, как ваш, случаях еще больше. Но я бы сказал, что не меньше года.
Дженна отправилась домой. Решив сэкономить деньги на билет, она отшагала три мили, глядя прямо перед собой и не замечая, куда ставит ноги. Сияло солнце. Окленд был мертв. Семьдесят фунтов не спасут безработную прислугу с незаконнорожденным ребенком на руках.
Оказавшись в своей чердачной комнатушке, она сняла свое лучшее платье, шляпу, заштопанные перчатки и села писать письмо Джеку Хеннеси. Одну страничку, чисто и аккуратно, без клякс. Писать было куда легче, чем письма Окленду. Когда она перечитала его, то поняла, в чем дело: оно не содержало ничего, кроме лжи.
Полк Джека Хеннеси был на переформировке – обычное дело в военное время. Полк пополнялся в Йоркшире, и оттуда он сразу же прислал ответ. В письме было полно зачеркнутых слов и неразборчивых строк, но он ответил так, как Дженна и надеялась. Он остается с ней. Они поженятся.
Письмо носило деловой характер, что удивило Дженну, которая была готова к упрекам. Никаких упреков – ни слова о них. Хеннеси сообщил, что нашел ей место для пребывания – у матери Артура Таббса. Помнит ли она Артура Таббса, его лучшего приятеля, теперь капрала, который отлично устроился по снабжению, бывшего камердинера Фредди? Миссис Таббс будет только рада арендной плате. Как жена солдата, Дженна будет получать компенсацию в семнадцать шиллингов в неделю, из которых шесть должна отдавать миссис Таббс; Дженна будет делить комнату со старшей дочкой, которую зовут Флорри. Обручальное кольцо у него имеется. Он может получить отпуск на свадьбу, но все это надо организовать побыстрее, пока их не отправили во Францию. Таббс говорит, что выдают специальную лицензию, когда нет времени на предварительное оглашение в церкви; к письму была приложена пятифунтовая бумажка. Такая специальная лицензия стоила три гинеи. Как и все письма Хеннеси, это завершалось расплывающимися буквами: «Ты моя дорогая Джен, и я шлю тебе свою любовь».
Дженна развернула красивую тонкую бумагу, в которой оказалась пятифунтовая банкнота. Она долго смотрела на нее, затем вновь перечитала письмо: жилье, специальная лицензия, без оглашения в церкви. Ее бросило в жар, мысли стали путаться. Она не знала, в какую церковь идти; она не имела представления, где получают эти лицензии, а Джек Хеннеси не сообщил ей. В конце концов, понимая, что ей так или иначе понадобится помощь, она снова прибегла к присущей ей аккуратности. Она подумала о леди Каллендер, но та продолжала лежать в своей спальне с опущенными шторами. Подумала об экономке. О Констанце. Ей пришла на ум Джейн Канингхэм, работавшая медсестрой, которая всегда была добра к ней, еще с того самого первого вечера встречи с кометой, когда она укладывала ей волосы.
Ей Дженна и написала. По пути в больницу – на этот раз она поехала на омнибусе, устроившись под солнцем на открытой верхней площадке, – она вытащила письмо Джека Хеннеси, еще раз перечитала его. Теперь она поняла, почему письмо показалось ей таким необычным. Дело даже не в упоминании Таббса, что, правда, тоже было довольно странным. В письме не оказалось ни упреков, ни вопросов – и ни единого упоминания о ребенке.
Через неделю Джейн Канингхэм представила Констанце fait accompli. Дженна покидает Парк-стрит, Джейн сама увозит ее в экипаже. Она нашла себе пристанище к югу от реки, у миссис Таббс, которая живет в небольшом домике с террасой неподалеку от вокзала Ватерлоо. Свадьба с Хеннеси организована и состоится на следующий день в церкви, с которой Джейн поддерживает связь по делам благотворительности. Дженна ждет от Хеннеси ребенка, который должен появиться на свет после Рождества.
Поскольку Дженна становилась замужней женщиной, Констанца могла посетить ее, и Гвен дала на то свое согласие. Джейн надеялась, что Констанца поможет Дженне, потому что сама Джейн могла не успеть: она решила оставить свою больницу и в составе медсестер отправиться во Францию.
Констанца молча выслушала это долгое объяснение. Она смотрела на Джейн, которая говорила четко и ясно, ни разу не запнувшись, не пытаясь закрыть лицо руками. Даже когда она говорила о ребенке, Джейн не покраснела и не запиналась. В ее речи слышались новые интонации, которые эта скромная девушка усвоила в больнице: твердость и краткость. Она не осуждала Дженну; она подчеркнула любовь, которая существует в отношениях между Дженной и Хеннеси, длительность их отношений и не сделала ни малейшей попытки осудить поведение горничной, даже дала понять, что поступок Дженны оправдан во время войны.
По сути, эти новые и удивившие Констанцу интонации появились у Джейн в силу простой причины. Она понимала Дженну. Когда Джейн услышала известия об Окленде, ей в голову пришли две мысли. Первая родилась, когда Фредди начал с того, что принес ей плохие вести. В эту минуту Джейн четко услышала внутренний голос, который сказал: «Пожалуйста. Пусть это будет Мальчик. Только не Окленд». Вторая пришла позже, когда она расстилала постель на ночь в своей маленькой аккуратной комнатке в общежитии медсестер. Она бросила взгляд на свою узкую кровать с грубыми простынями и больничным одеялом и поняла, что, если бы случилось невозможное, если бы появился Окленд и увлек бы ее на эти белые простыни, она охотно, без промедления, подчинилась бы. Но он никогда не придет к ней, и ей никогда не доведется лечь с ним; эта мысль наполнила ее горькой печалью.
Первая из этих мыслей заставила Джейн устыдиться, вторая – нет. Так тщательно создаваемые конструкции моральных установок всей ее жизни рухнули в прах. Мелкими осколками они лежали у ее ног; опуская глаза, она видела их; она попирала их и давила, пока они не превратились в пыль и тлен. От них ничего не осталось; она была медсестрой; она любила Окленда; она подрезала себе волосы; она обрела новую, свою собственную мораль, которая соответствовала тому, что ей диктовали сердце и сострадание – теперь лишь они имели над нею власть. Нет, она не могла осуждать Дженну – она даже восхищалась ею: когда приходит любовь, от нее нельзя отказываться, потому что жизнь так коротка.
Поэтому Джейн и говорила с Констанцей таким образом. Руки ее лежали на коленях. В глазах не было и следа слез. Констанца выслушала ее.
Конечно, Констанца не представляла себе, почему Джейн так с ней разговаривает. Она лишь убедилась, что недооценивала эту дурнушку, и почувствовала к ней новое, настороженное уважение. Кроме того, она разозлилась. Она разозлилась, что Джейн позволила себя так обмануть – Констанца, эта маленькая шпионка, знала, что ребенок не от Хеннеси. Она разозлилась, что Дженна, у которой был Окленд, выбрала себе такого мужа, как Хеннеси. Она злилась на Хеннеси, который нес носилки с телом ее отца в Винтеркомбе; Хеннеси, такой большой, грузный, от которого исходила угроза – она всегда ненавидела его! Она злилась, что Джейн, которая когда-то любила Окленда и, наверно, любит до сих пор, может позволить себе говорить так спокойно и холодно. Она злилась на солнце, которое продолжает светить, и на городское движение за окном, которое позволяет себе течь как ни в чем не бывало. Констанца чувствовала, как в ней нарастает гнев; она говорила себе, что все они не заслуживают Окленда, и только она искренне скорбит по нему, ибо ее грызет тоска и, пронизывая ее до корней волос, сосредоточилась в кончиках пальцев, с которых готова сорваться, подобно молнии.
Констанца боялась собственных вспышек ярости. Теперь она могла контролировать их куда лучше, чем когда была ребенком, но порой не справлялась с ними. Ее словно начинало ломать эпилептическим припадком, от которого ее колотило и дергало. Руки ее не могли оставаться в покое; она перебирала ногами, выбивая дробь пятками; она чувствовала запах дыма, и во рту становилось горько. «Только я понимаю, только я достойна его», – в гневном припадке эгоизма про себя кричала Констанца.
В комнату вошел Мальчик. По такому случаю ему дали недельный отпуск, но на следующий день ему предстояло возвращаться во Францию. Он был в форме, в руках он держал большой альбом в черной кожаной обложке. На ней золотыми буквами было выведено имя Окленда и даты его рождения и смерти. В нем содержались письма с выражением сочувствия и соболезнования, которые получили Дентон и Гвен в связи с потерей сына. Родители возвели мемориал в память Окленда в виде этого альбома. Мальчик, который только что покинул комнату Гвен, обещал ей вклеить туда самые последние письма.
Когда вошел Мальчик, Констанца встала. Она спросила, сколько сейчас времени, потому что ее часики вечно отставали, и, услышав, что почти три, двинулась к дверям. Мальчик даже не поздоровался с ней, вел он себя, как показалось Джейн, словно побитая собака, опустив голову и отводя глаза.
Без слова предупреждения Констанца накинулась на него. К ужасу Джейн, она вырвала альбом. Она швырнула его на пол, и переплет треснул; траурные письма разлетелись. Лицо у Констанцы было мертвенно-бледным, лишь два ярко-красных пятна рдели на щеках.
– Какого черта ты должен читать все это? Ненавижу! Это отвратительно! Весь этот дом омерзителен! В нем дышать невозможно – Окленд проклинал в нем каждый угол, как и я! Оставь их, Френсис!
Мальчик нагнулся, собирая разлетевшиеся письма. Когда Констанца назвала его по имени, он дернулся и остался в таком же склоненном положении с протянутой рукой.
– О, да ради Бога, неужели ты думаешь, что куча этих ханжеских соболезнований вернет твоего брата? Я читала их. Ни в одном из них нет ни слова об Окленде, каким он был на самом деле. Он был мрачным и умным, внимательным и благородным, а они описывают его таким, каким, по их мнению, он должен был быть! Эти письма насквозь лживы, а твой брат мертв! Все кончено! Безвозвратно! И я тут дышать не могу. Я ухожу. – Она захлопнула за собой дверь.
Мальчик поднес руку к лицу, словно Констанца нанесла ему пощечину, и молча стал подбирать письма.
– Она сломала корешок, – грустно сказал он.
– Мальчик, она этого не хотела, – Джейн нагнулась помочь ему. – Она очень расстроена. Она же, как ты знаешь, переживает по-своему.
– Я постараюсь склеить его. Не знаю, будет ли держаться. – Мальчик выпрямился. – Это огорчит маму. Она специально заказала его.
– Мальчик, пока оставь все это. Посмотри, какой солнечный день. Почему бы нам не пройтись? Мы можем прогуляться по парку. Прийти в себя. Мне пока еще не надо возвращаться в больницу…
– Хорошо. – Мальчик продолжал разглаживать альбом. Он провел большим пальцем по корешку, прилаживая оторвавшуюся обложку; он выровнял золотые буквы имени своего брата. – Их не починить. – Он потряс головой – у него появилась новая манера, которая раздражала Джейн, – словно вытряхивая воду из уха. Он положил альбом на столик. – Она не должна была так поступать. Это отвратительно. Я ненавижу ее в таком состоянии…
– Мальчик…
– Хорошо. Как скажешь. День в самом деле прекрасный. Может, стоит прогуляться в парке.
* * *
Так что в этот июльский день – сезон, когда в мирное время семья Кавендиш старалась не бывать в Лондоне, Констанца пошла в одну сторону, а Джейн и Мальчик – в другую.
Их разделяло не больше мили. Стояла жара. Воздух в городе был влажным и душным; улицы напоминали кастрюлю на огне, прикрытую крышкой неба.
Констанца направилась в сторону Олбани. Сначала она пыталась убедить себя, что идет вовсе не туда. Она сделала вид, что направляется к Смитсону за писчей бумагой, которую обещала купить Гвен. Затем решила, что необходимо пройтись мимо витрин в Бердингтон-Аркейд; и действительно, она внимательно рассматривала витрины магазинов в пассаже, хотя не видела ничего из их содержимого. Затем небрежной походкой, помахивая небольшой сумочкой и пакетиком с какой-то покупкой, свисавшими с кисти, она одолела небольшое расстояние от пассажа до Олбани. Перед ней предстало это загадочное величественное здание – адрес был точен. Она попыталась представить, на каком этаже может располагаться квартира сэра Монтегю Штерна, по-прежнему ли он является домой в половине третьего и по-прежнему ждет ли ее там.
У нее всегда имелась возможность зайти в этот дом и осведомиться. Она могла оставить записку. Леди не может себе позволить ничего подобного, но только не она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111