Они шли мимо березовой рощи. У Стини катились слезы. Ему необходимо было высморкаться, но он не решался. Перед ними уже открылись огни дома. Мальчик, казалось, ждал ответа.
– Видишь ли, Мальчик, – Стини постарался придать голосу легкую и убедительную интонацию, – я предполагаю, он ей нравится, как тебе кажется? Может, даже она любит его, никогда нельзя знать…
– О, нет! Я так не думаю. – Мальчик резко остановился. Он покачал головой. – Ты ошибаешься – она любит меня. И так было всегда. Я ее самый любимый брат. Ее ангел-хранитель. Она сама мне сказала.
– Ну да, конечно. Я и забыл. – Стини замялся. На террасе наверху он уже видел фигуру Фредди, рассеянно расхаживающего взад и вперед. Стини отчаянно замахал руками, но Фредди глядел в другую сторону. Стини подумал, не стоит ли ему позвать брата. Нет, скорее всего лучше не кричать. Это может вывести Мальчика из себя.
Тот сейчас рассматривал деревья в березовой роще.
– На день рождения Фредди, – сказал он, – мы устроили пикник – помнишь? Он был здесь, не так ли? Да, так и было. Я сидел как раз вон там, а Констанца за мной, под теми деревьями…
– Да. Это верно. И у нас было шампанское – розовое шампанское. – Стини стиснул руку Мальчика и оттащил его на несколько шагов. Он снова стал размахивать в воздухе руками; Фредди по-прежнему не видел его. – Я помню… посмотри, Мальчик, вот и Фредди. На самом верху в доме. Почему бы мне не сбегать и не притащить его? Тогда все мы сможем посидеть тут немного и вспомнить пикник, и все подарки Фредди, и что нам подавали к столу. Тебе понравится, Мальчик, не так ли?
– Хорошая идея. Тащи его. А я посижу тут и подожду. Может, еще трубочку выкурю. Очень хороший табак. Я купил его в Лондоне. Это не ужасное армейское барахло.
Мальчик устроился под деревом. Шпиц, утомившись, сел рядом. Маленький комочек белого меха; он сидел, свесив язык на сторону и глядя на озеро. Отойдя ярдов на десять, Стини оглянулся. Мальчик уже вытащил кисет и приступил к процессу раскуривания трубки.
Стини пустился бегом. Отмахав еще десять ярдов, он снова замахал руками. Он почти ничего не видел из-за слез, застлавших глаза. Что там делается с Фредди – он что, совсем ослеп? Он снова стал размахивать руками и даже позволил себе слегка закричать. Фредди уставился на него, Стини облегченно всхлипнул. Он ускорил шаги. Его лондонское пальто путалось в ногах, элегантные лондонские туфли оскальзывались на траве.
– Фредди! – крикнул он. – Фредди, ради Бога! – Фредди поспешил ему навстречу. Стини споткнулся, выпрямился и припустил еще быстрее. Шарф у него размотался; он отбросил перчатки. Он отчаянно семафорил руками, и наконец Фредди вроде понял, что брат подает сигнал тревоги. Он тоже припустился бегом. Стини столкнулся с ним в нескольких ярдах от террасы. Он вцепился в пальто Фредди. Поскольку он бежал в гору, то так запыхался, что не мог вымолвить ни слова.
– Фредди… ох, Фредди, идем… скорее…
– Что за чертовщина? Стини, успокойся…
– Это Мальчик. Фредди, пожалуйста. Просто идем. Это ужасно… Он там остался сидеть. Он, наверно, разговаривает сам с собой. Он сошел с ума – совершенно рехнулся. Слушай, идем скорее – я потом все объясню. Ох, Фредди… как это было ужасно. Он все говорил и говорил. Он рассказывал какие-то дикие вещи. Мне пришлось слушать… казалось, что прошло несколько часов. Фредди, прошу тебя…
– Где он?
– Вон там внизу, в березовой роще. Он курит трубку. Я думал, что так никогда и не дотащу его до дома. А он все говорит и говорит – о Фредди, что он несет! Он думает, что убил Шоукросса…
– Что? – Фредди, который уже начал спускаться по склону, резко остановился.
– Да, он так говорит. Он так считает. Фредди, это все война. Он сам не понимает, что несет… В чем дело?
Стини, кинувшийся к Фредди, только сейчас увидел лицо брата.
– Боже мой, – сказал Фредди.
Стини, повернувшись, увидел то, на что смотрел Фредди. Прямо под ним четко виднелась живая картина: Мальчик, ружье и собачка Констанцы. Шпиц, который с того места, где они стояли, казался пятнышком белой шерсти, продолжал пребывать в том же положении; Мальчик сменил позу. Теперь он стоял примерно в двенадцати футах от животного, вскинув ружье, – он держал собачку на мушке.
– Он собирается пристрелить ее. Фредди, он хочет стрелять. Сделай же что-нибудь… побыстрее… крикни ему, Фредди, отвлеки его внимание, махни ему…
Фредди открыл рот. Из него не вырвалось ни звука. Он замахал руками. Стини присоединился к нему. Им наконец удалось издать несколько хриплых криков. Они снова кинулись бежать, потом остановились. Они услышали вскрик.
Крик был оглушительный, громовой, он разнесся в воздухе, между стволами деревьев, эхом отразился от тонкой ледяной корки на озере. С голых ветвей поднялась стая ворон и, испуганная, стала кружиться над лесом. Мальчик вскинул голову, наблюдая, как они планируют. Он говорил Констанце, что будет орать в ее честь, и вот это сделано: он, как и поклялся, издал вопль, с которым идут в штыковую атаку, от которого у врага должна застыть кровь в жилах, столь громкий, что его можно услышать и в Лондоне, и в поезде, идущем на север, вот какой это был крик.
Снова приложив ружье к плечу, он опять склонил голову, взяв собачку на мушку. Сверху Стини и Фредди видели, что он собирается делать. Шпиц, глупая собака, не обращал внимания на ружье.
Мальчика начало колотить. Никуда не деться. С этой дрожью не всегда удавалось справиться, даже издав крик. Мальчик нахмурился. Он поднял глаза кверху на фигуры своих братьев, которые бежали к нему, размахивая руками.
– Убирайтесь! – гаркнул Мальчик, собираясь снова взяться за дело – ему предстояло прикончить эту собачонку. Он опять вскинул ружье. Но они продолжали бежать, размахивая руками и вопя что-то. Мальчик повернулся к ним спиной. Он отошел на несколько футов, скрывшись с их глаз: на этом месте когда-то в день пикника сидела Констанца. Забыв о собачке, он присмотрелся к тому клочку земли, где корни берез основательно врылись в землю. Он притронулся к карману куртки, в котором лежало письмо для Гвен, точнее, одна записка для Констанцы, другая для Гвен – так будет вернее.
Ему оставалось надеяться, что он достаточно четко и ясно все изложил в них. Он понимал, что должен избежать всяческих неприятностей и неразберихи – к чему порой с самыми ужасными последствиями склонны некоторые люди. Он не хотел сносить себе челюсть или выпускать кишки, что может случиться, если ружье поведет в сторону: мать будет расстроена таким зрелищем. Ему хотелось лишь – и он был уверен, что все объяснил ей, четко и исчерпывающе, – разнести себе мозги одним аккуратным выстрелом, чтобы уж ничего не осталось. Конечно, если он вернется в окопы, немцы без труда окажут ему такую услугу. Тем не менее он не мог на них полностью положиться.
Мать поймет. Мальчик наклонился. Он надежно установил «парди» стволом вверх, врыв его приклад в сырую землю. Он приблизил его к себе и посмотрел вдоль ствола. Он погладил посеребренный казенник, украшенный рисунком, гравировку которого отец сам выбирал много лет назад. Он открыл рот и чуть откинулся, чтобы мушка беспрепятственно прошла между зубами и уперлась в нёбо.
Собачка Констанцы заскулила. Мальчик подумал, что, должно быть, братья уже рядом, потому что перестали орать. Не стоит, чтобы они все видели. Ствол пахнул кислым запахом металла и оружейным маслом. Он прижимал язык, и Мальчик чуть не подавился. Стини и Фредди, которые остановились как вкопанные в двадцати ярдах, увидели, что Мальчика скрутила рвотная спазма.
Он изменил положение ружья. Фредди сделал шаг вперед. Он вскинул руку. Стини поймал себя на том, что не может пошевелиться. Даже сейчас ему казалось, что все будет в порядке. Мальчик застыл в таком неудобном положении: в любую секунду ружье может соскользнуть; так трудно дотянуться до спускового крючка внизу и тем более нажать его; у Мальчика дрожат руки; да он и всегда был никудышным стрелком. Стини ждал, что Мальчик сейчас опустит ружье и выпрямится. Он может дернуть за спусковой крючок, а не нажать на него, подумал Стини, он же всегда так делал.
Стини открыл рот, чтобы позвать Мальчика по имени. Он не услышал собственного голоса. Он смотрел на Фредди. Он видел, как исказилось лицо брата. Фредди тоже не мог выдавить ни звука. Губы его округлились в виде буквы О. Одна и та же мысль одновременно пришла им в голову: Стини увидел ее по выражению глаз Фредди, тот увидел ее в его взгляде.
Оба они в одну и ту же секунду кинулись к Мальчику. Это имя всегда заставляло его настораживаться; оно никогда не проходило мимо его внимания.
– Френсис… – сказали они в унисон. Голоса их звучали именно так, как надо: тихо, спокойно и твердо.
Мальчик, кажется, услышал их. Оба слога имени повисли в воздухе. Стини еще слышал их, почти видел, когда Мальчик – пусть даже он был плохим стрелком, но хорошо подготовился – аккуратно нажал спусковой крючок, и ружье, подарок ему ко дню рождения, грохнуло выстрелом.
4
В последних числах апреля 1917 года у Стини состоялась первая выставки его живописных работ. Одновременно она стала и последней, хотя Стини, конечно, об этом не подозревал. С творческой и светской точки зрения выставка была отмечена безусловным успехом. Она открылась через три месяца после смерти Мальчика, когда война шла к концу, в тот самый день, когда произошли самые странные события в истории моей семьи.
Констанца провела этот день со Стини. Они часто бывали вместе за те шесть недель после возвращения Констанцы из свадебного путешествия. Этим утром Констанца посетила Дженну и ее ребенка. Мальчика, родившегося под Рождество, назвали Эдгаром. Стини казалась странной такая увлеченность Констанцы ребенком прислуги. Она могла бесконечно рассказывать, какой он очаровательный, какой спокойный, какие у него зеленые глаза и как он с каждым днем развивается. Стини считал эти рассказы утомительными и подозревал Констанцу в неискренности. И ныне Констанца была полна планов, как изъять Дженну и ее ребенка из лап Хеннеси. Дженна и ее малыш должны обрести пристанище у леди Штерн и ее мужа, категорично утверждала она.
Тем не менее, не могла не признать Констанца, имелась парочка мелких проблем. Первым делом, у нее со Штерном пока так и не обозначилось постоянной резиденции. Нет, о деньгах речь не шла, просто им так и не удавалось найти то, что устроило бы обоих. Констанца стала, выяснил Стини, до странности уклончивой, когда заходил разговор на эту тему. В сущности, у Стини создалось впечатление, будто она что-то таит при себе, но что бы это ни было, оно никак не проявлялось. А тем временем Штерны снимали в Лондоне дом за домом, и каждый был шикарнее предыдущего.
Кроме этой трудности, обнаружились и другие проблемы, имеющие отношение к Дженне. Констанца предпочитала отмахиваться от них, но Стини они казались достаточно серьезными. Сама Дженна отвергала мысль поселиться в доме Констанцы.
– Она просто побаивается Хеннеси, вот и все, – возмущалась Констанца. – Ей не стоит беспокоиться. Я сама поговорю с ним.
Кроме того, эту идею не принимал и Монтегю Штерн – и категорически. Стини счел это весьма странным. Чего ради Штерну обращать внимание, та ли горничная будет у его жены или другая? Каким образом скажется присутствие ребенка в огромном доме? Констанца не объясняла причину противодействия своего мужа. Она лишь коротко сказала, что, по мнению Штерна, она слишком много времени уделяет этому ребенку, тем не менее она уломает мужа. Стини сомневался, что муж Констанцы был человеком, которого можно «уломать», но у него хватило ума не высказываться на сей счет.
Частые визиты Констанцы к Дженне и ее ребенку неизменно приводили Констанцу в молчаливое и задумчивое состояние. День, когда у Стини состоялся прием, не был исключением. Но к тому времени Стини убедился, что припадки меланхолии возникают у Констанцы все чаще и далеко не всегда они связаны с посещением Дженны. Он ловил ее на том, что она то и дело смотрит куда-то в пространство, не слыша ни слова из веселого анекдота, который он рассказывал.
Она заметно изменилась после свадебного путешествия: стала мягче и молчаливее. Даже ее движения, обычно столь резкие, обрели спокойствие. Ее обаяние потеряло свою ощетиненность и расцвело. Раз-другой Стини подумал, что к ней возвращается какая-то детскость, но, поскольку не было явных свидетельств, он предположил, что причина изменений кроется в ее муже. Это заставило Стини заинтересоваться семейной жизнью Констанцы. Но когда Стини спросил, как она провела время медового месяца в Шотландии, она ответила ему несколько странным образом. Телеграмма, оповещавшая о смерти Мальчика, уже ждала Констанцу и ее свежеиспеченного мужа, когда они прибыли в охотничье поместье Дентона.
– Так что мой медовый месяц начался со смерти, – сказала Констанца и сменила тему разговора.
Стини и сам был рад этому. Он не хотел, чтобы ему напоминали о смерти Мальчика. За эти месяцы он уже убедился, насколько беспомощной может оказаться воля. Как бы Стини ни старался забыть то, чему они с Фредди стали свидетелями, воспоминания не давали ему покоя. Они вторгались в его сны, они посещали его днем, и как бы он ни пытался избавиться от них – а за все эти три месяца Стини буквально бежал от них! – они неизменно преследовали его. «Теперь я понимаю, чем для греков были фурии», – написал он в послании Векстону. Письмо не было отослано, потому что Стини считал, что теперь у него нет права обращаться к Векстону за помощью – он был полностью увлечен новым романом с Конрадом Виккерсом. «Я предал тебя, Векстон, – написал он в другом, таком же эмоциональном письме, тоже не отосланном, но он знал, что это не вся правда, ибо приписал в постскриптуме: – И даже хуже. Я предал себя».
Так что в вечер перед приемом и Констанца, и Стини испытывали напряжение. Весь день они провели в галерее: Констанца сидела на телефоне, дабы обрести уверенность, что все, поименованные в списке полезных гостей, прибудут на открытие;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111