Окленд понял, что уже не знает, изображает ли она эмоции или искренна. С лица ее сползли все краски, и она ошеломленно смотрела перед собой. Ее опять колотило от вихря обуревавших страстей.
– Ты любил меня. Я знаю, что ты любил меня. Между нами что-то было. И это было живым, таким живым. А теперь ты пытаешься убить это. Ты изменился. В свое время ты бы не позволил себе такое. Ты стал мельче, если вспомнить, каким ты был, Окленд. В свое время ты рисковал. Теперь ты даже боишься признать существование риска. Ты делаешь вид, что его не существует. Так тебе безопаснее! Ох, Окленд, когда ты превратился в такую серую личность?
Окленд отвернулся. Он видел перед собой озеро и потемневшее небо. Лес исчез, от него осталась только тень, падавшая на водную гладь.
– Если это банально, – медленно начал он, – любить свою жену и своего ребенка? Банально ценить брак? Может, так и есть. – Он пожал плечами. – Что ж, хорошо. Пусть я буду… серой личностью. Значит, я таким стал.
Наступило молчание. Когда Констанца заговорила, голос у нее изменился. Она говорила медленно, обдумывая каждое слово.
– Я все думаю, – сказала она. – Как странно. Может, ты всегда был таким. Может, ты и не менялся. Может, я выдумала тебя. Монтегю так и предположил. Да, теперь я вижу. Так оно и было, Окленд, я создала из тебя идеальную личность. Героя. Я смотрела на тебя, и знаешь, что я видела? Уникального человека – нет, даже не человека. Ангела. У тебя волосы были объяты пламенем. Я умирала под твоим взглядом. Ты был непобедим – один из бессмертных. В тебе кипело столько сил и властности, которыми я наделила тебя. Я вдыхала ее в тебя, год за годом, я ковала твою силу. Я смотрела на твои руки, и знаешь, что я видела? Я видела, что в одной ты держишь смерть, а в другой – жизнь. Ты мой спаситель, и ты мой ангел-хранитель. Ты существо, которое может спасти меня, создание, у которого хватило смелости убить моего отца. Так много только что было – и ничего не осталось. Ну и ладно…
– Констанца…
– Я ведь не маленькая. Теперь-то я это понимаю. Хотя порой я кажусь такой даже сама себе. Я смотрю на себя и уменьшаюсь на глазах. Но теперь я сомневаюсь в этом. Может, я… выросла. – Она вздохнула. – Может ли кто-нибудь вырасти, как ты думаешь, если у него непомерно живое воображение?
– Констанца, нам не стоило приходить сюда. Ты не в себе. – Окленд повернулся к ней. Она стояла, застыв на месте, сцепив перед собой руки, устремив взгляд на потемневшее озеро. Она говорила как бы сама с собой, словно Окленда не было рядом. Он взял ее за руку. – Вернемся домой. Констанца, ты меня слышишь? Уже поздно. И холодно. Возвращаемся. Давай вернемся.
– А я храбрее, чем ты. Теперь я это поняла. Я начала понимать. – Она обратила на него невидящий взгляд. – И я за это никогда не прощу тебя, Окленд.
– Хватит разговаривать. Вот – бери меня под руку, и мы возвращаемся. Тебе надо отдохнуть…
– Мне не нужна твоя рука. Я не буду отдыхать. Какую глупость ты выдал. Оставь меня в покое.
– Констанца…
– Ты знаешь, единственно какая смелость ценится? Смелость убивать. И я-то думала, что ты ею владеешь. Как я была глупа! Ты зарядил ружье. И повернул назад. Господи, как я тебя презираю…
– Констанца, прекрати. Ты сама не понимаешь, что несешь. Послушай… присядь. Постарайся успокоиться. Может, мне кого-то найти? – Он повернулся к ней. – Стини… а что, если придет Стини? Он поговорит с тобой; ты успокоишься…
– Да я совершенно спокойна. Смотри. – Она вытянула руку ладонью вниз. – Видишь? Ни ветерка. Спокойная вода. Такая черная. Ни морщинки.
– Ты больна. Я пойду приведу кого-нибудь.
Окленд направился было к ступенькам и остановился. Не стоит, подумал он, оставлять ее. Все еще колеблясь, он повернулся. Констанца продолжала смотреть в сторону озера, над которым сгущалась темнота. Лицо ее было белым как мел, глаза широко раскрыты и неподвижны. Близкое соседство озера пугало Окленда. Нет, он не может оставить ее.
Пока он смотрел на водное пространство, внезапно раздался некий звук, и его неожиданность после мертвого молчания так удивила Окленда, что он дернулся, и тут же сказался рефлекс, оставшийся после войны, вскинул руки, закрывая лицо. Он почувствовал, как колыхнулся воздух; рядом он смутно увидел какую-то черную тень.
Даже поняв, что это был черный лебедь, поднявшийся с воды в полет, он подумал: «Неужели я никогда не освобожусь от этого?» И едва только ему в голову пришла эта мысль, как Констанца вскрикнула.
Она издала птичий крик: высокая, чистая, пронзительная нота. Окленд повернулся. Страх и растерянность заставили время пойти вспять. Через секунду, повернувшись, он увидел перед собой ребенка с мертвенно-бледным лицом, в черном платье, который, было нагнувшись, выпрямился и закричал – а потом застыл на месте, обвиняющим взглядом глядя на него, темными немигающими глазами на каменном лице.
Конечно же, ребенка тут не было. Констанца, в своем широком сером пальто, тоже вздрогнула. Она тоже вскинула руки перед лицом, словно защищаясь от возможного удара. Пока он смотрел на нее, она отступила от него в тень, растворившую очертания ее фигуры, так что теперь он видел только бледное пятно ее лица.
Она сказала, точнее, потом ему казалось, что она это сказала:
– Не надо. Ради Бога. Не надо.
Она еле слышно заскулила, как маленькое раненое животное. И потом, когда Окленд оправился и спокойно двинулся к ней, она отдернула руку и выпрямилась.
Окленд остановился. Его заставило застыть на месте выражение ее лица. Констанца помолчала, собираясь, и сделала несколько шагов вперед. Вскинув голову, она посмотрела на него; в сумраке ее кожа отливала серебром, а расплывчатые тени преобразили черты ее лица.
Чистым ясным голосом она сказала:
– Ты знаешь, что однажды сделал мой отец? Он дал мне выпить мою же собственную кровь. В очень маленьком стаканчике. В крохотном. Маленьком, как наперсток. Или в нем было вино? Нет, не думаю, что это было вино. Меня нельзя было ввести в заблуждение, не так ли? Вино по вкусу отличается от крови.
Прежде чем Окленд собрался ответить, она подняла руку и коснулась пальцами его лица.
– Бедный Окленд. – Застывшая неподвижность ее черт изменилась. Волосы ее сливались с темнотой. – Бедный Окленд. Я не больна. Никогда еще у меня не была такая ясная голова. Теперь я все поняла. – Она собралась, пустив в ход последние остатки воли. – Я знала, что ко мне придет это понимание – в самом конце. Весь сегодняшний день я чувствовала, как оно приближается все ближе и ближе. И ты мне помог – думаю, ты в самом деле помог. Понимаешь, я всегда слышала голос; просто я не могла услышать его. А ты его слышишь сейчас? Я счастлива, что услышала его. Я должна была услышать раньше, но боялась. Я думала, что время заглушило его, но этого не произошло, конечно. За двадцать лет, через два десятилетия – и никогда за всю оставшуюся жизнь – даже самые глубокие воды не поглотили его. Да и как вообще можно заглушить такой голос, верно? Человек может исчезнуть, да, но не голос.
Она слегка встряхнула головой; Окленд чувствовал, как ее пальцы скользят по его лицу, а потом рука Констанцы упала.
– Темнеет. Я уже тебя не различаю. Дай-ка мне присмотреться к тебе. Да, я так и думала: тебе не хватает воображения. Такой сообразительный, такой умный, но по-прежнему ничего не понимаешь, не так ли? Показать тебе? Показать тебе, наконец? Да, думаю, так я и сделаю.
Она, опередив его, сбежала по ступенькам. В самом низу она остановилась и обернулась. Она плотнее запахнулась в пальто. Мгновение она смотрела на него, а потом, повернувшись, двинулась по дорожке к дому.
Темнота спустилась уже полностью. Окленд заторопился за ней. Он слышал звук ее маленьких туфелек, шуршание гравия под ногами, треск сломанных веточек.
Он вглядывался в темноту. Констанца, которую только что было видно, исчезла.
«Вот она я. А вот меня нет». Окленд почувствовал, как грудь сжала тревога, острое опасение. Он прибавил шагу, вглядываясь в тропу перед собой. Вдалеке он видел огни дома, слабое свечение гравийной дорожки; тени колыхались, и он ничего не мог разобрать. Ему показалось, что где-то впереди он увидел ее летящую фигуру. Констанца или игра света? Он замялся в нерешительности, опасаясь, что она могла свернуть к озеру. Он прибавил шагу, а потом пустился бегом. Ветки цепляли его за волосы. Из темноты выплыл на удивление светлый ствол. Он замедлил шаги. И остановился как вкопанный. Из темноты, окружавшей его, раздался голос. Он непроизвольно почувствовал страх, по спине побежали мурашки. Это был голос его матери.
В наступившей тишине он стоял, не зная, что делать, говоря себе, что в темноте оказался сбитым с толку, что все это почудилось. Голос возник снова, и спутать его интонацию и акцент было невозможно. Это была блистательная имитация.
– Эдди, – позвал голос его матери. – Эдди. Вот сюда. Я здесь.
* * *
Добравшись до дома, Окленд остановился в холле. Из гостиной доносились спокойные голоса и звуки, говорившие, что все нормально: потрескивание поленьев в огне камина, позвякивание чайных чашек, спокойные реплики. Он прислушался: голос его жены, Векстона, которого то и дело перебивает Стини, обмен фразами между Фредди и Винни; затем, среди всех прочих, прорезался голос Констанцы. Он успел уловить только одну фразу, но и ее было достаточно; Констанца вернулась в круг семьи. Похоже, она увлеченно обсуждала достоинства разных сортов меда. Ни в ее голосе, ни в интонациях не было ничего странного или необычного. Окленд прислонился к стене. Он смежил и снова открыл глаза. Он подумал: «Я все это выдумал».
Констанца всегда обладала способностью подносить к его глазам некое оптическое стекло, через которое все представало в искаженном, перевернутом виде. Перед ним тянулся марш лестницы. Он не хотел покидать спасительное укрытие холла; ему хотелось остаться здесь, на пограничной черте, на линии границы. Он не хотел видеть Констанцу.
Стоя здесь, в холле, Окленд обрел твердую уверенность, что события сегодняшнего дня действительно имели место; в то же время ему казалось, что их не могло быть. Он поймал себя на том, что не может точно припомнить сказанные ему слова Констанцы или порядок, в котором они были изложены. В голове у него крутились лишь отдельные отрывки; он мог бесконечно складывать их в самом разном порядке. Ее врожденная энергия, ее пронизанная недоброжелательством способность к изменениям волновали и смущали его.
Тем не менее он не сомневался, что там, на тропе, Констанца обратилась к нему голосом его матери. Ему казалось, что он четко разобрал сказанные ею слова. И если он слышал обратившийся к нему голос, то он был, понял Окленд, голосом отцеубийцы.
Это тоже было возможно – и в то же время невероятно. Он не был готов полностью положиться на точность своей памяти и на тот подтекст, который она в себе содержала: кроме всего прочего, Констанца была записной лгуньей и фантазеркой. Надо подвергнуть ее перекрестному допросу. Все выяснить. Окленд пытался заставить свой мозг работать – он всегда и неизменно гордился своей способностью к четкому рациональному мышлению.
Если он в самом деле слышал то, что, как ему казалось, слышал, то, значит, Констанца способна на убийство или она психически нездорова, или – в самом крайнем случае – у нее болезненно перевозбужденное воображение. Чувство вины, он это знал, чертовски неопределенное состояние: оно может вызывать желания, которые так никогда и не претворяются в жизнь. Совершила ли она преступление или просто вообразила, что совершила его? Это было возможно, он знал удивительную способность Констанцы верить в свои собственные фантазии. Да, он должен разобраться во всем, переходя с уровня на уровень, пока не доберется до предела рациональных оценок, – и все же он не был уверен, удастся ли ему это. Постоянные изменения, искажения, беспредельная возможность любых истолкований: ни в чем нельзя быть уверенным. Это преступление – если вообще там было преступление – состоялось много лет назад. Там оно и осталось, в прошлом, отделенное двадцатью годами, вне пределов здравого смысла и досягаемости судебных медиков.
«Я постараюсь все понять, когда увижу ее», – сказал себе Окленд: он пересек холл и вошел в гостиную. Лицо Констанцы ровным счетом ничего не сказало ему; поведение тоже ни о чем не говорило. Она была ни более подавленной, чем обычно, ни более оживленной. Она пила чай в кругу его семьи. Она сидела в кресле слева от камина, вытянув к теплу пламени свои маленькие ножки.
Похоже, она уже преподнесла свой подарок к крестинам; жене, понимал Окленд, он решительно не понравился, но, скрывая свои подлинные чувства, она встала, чтобы показать ему подарок. Экстравагантный, дорогой, языческий браслет: змейка с головкой из драгоценных камней обвивалась вокруг руки. Констанца, легко расставшаяся с ним, сказала, что не хотела бы преподносить обычные безделушки к крестинам. Этот подарок Виктория сможет носить, когда станет постарше; лучше всего он смотрится на голой коже. Констанца улыбнулась. Она купила ее на Бонд-стрит вчера. Изящная вещичка, подумала она, поддавшись внезапному импульсу.
Ничего не произошло. Окленд ощутил, что его покидает решимость. У него начала болеть голова. Когда он пошел переодеться к обеду, боль усилилась. После войны его стали мучить приступы мигрени. Как правило, единственным спасением во время этих приступов была тишина и затемненная комната, но сегодняшним вечером об этом не могло быть и речи. Готовился специальный обед в честь крестин – чисто семейный обед, но Окленд понимал, как он важен для его жены.
Окленд принял кодеин, чтобы заглушить болезненные спазмы. Глядя на источник света, он увидел, что тот окружен темным ореолом, который вызывал у него приступы тошноты.
В половине восьмого он спустился вниз. Собрались все обитатели дома, кроме Констанцы. Констанца присоединилась к ним несколько позже: пока все остальные внизу отдавали должное шерри, Констанца ходила по своей комнате. Она крутилась перед зеркалом, убеждаясь, насколько она красива и обаятельна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111