Френсис – его по давней привычке звали Мальчиком – нагнулся над камерой, что-то прилаживая и подкручивая. Мальчику было восемнадцать лет; он уже закончил школу и собирался делать военную карьеру. Гвен не могла воспринимать его как взрослого, для нее он оставался ребенком.
«Видекс» был подарком Гвен на его последний день рождения. Мальчик прямо влюбился в камеру. За последние несколько месяцев фотография стала его страстью, что отнюдь не радует Дентона. Он преподнес Мальчику на его восемнадцатилетие два великолепных дробовика фирмы «Парди». Эти ружья, по мнению Дентона, были лучшими в своем роде. Каждое из них создавалось два года. Дентон лично контролировал каждую деталь их конструкции. Он возил Мальчика в мастерскую к Парди и, хотя знал, что оружие будет лишь предметом хвастовства, особенно для восемнадцатилетнего парнишки, который был никудышным стрелком, Дентон гордился ими. Ее муж – и это радовало Гвен – ревновал Мальчика к «Видексу».
Теперь Мальчик делал снимок за снимком: членов семьи, слуг, дома. Он не расставался с аппаратом даже поздней осенью, когда повсюду в Винтеркомбе звучали выстрелы охотников и он должен был нажимать курок ружья, а не затвор фотоаппарата. Отец буквально выходил из себя: Мальчик, которого обычно пугало недовольство Дентона, порой переходящее в ярость, в данном случае проявил неожиданное для себя упрямство. Он продолжал делать карточки и не собирался сдаваться.
Накинув черный капюшон на плечи и голову, Мальчик прищурился, глядя в видоискатель. Как и его матери, ему понравилась композиция. Настоящая семейная группа – Эдди Шоукросс в роли преданного друга, каковым его считал Мальчик, был, можно сказать, членом семьи. Взгляд его остановился на перевернутом вверх ногами изображении матери: ей было тридцать восемь лет, и она была удивительно красивой женщиной. Она дала жизнь семерым детям и потеряла троих из них, но сохранила великолепную фигуру. Гвен отвечала моде эдвардианских времен, по которой женщина должна была напоминать рюмочку. У нее были правильные черты лица, высоко зачесанные темные волосы, спокойное выражение лица. В светлых глазах застыло мечтательное и несколько усталое выражение, которое многие мужчины принимали за чувственность, а ее муж Дентон, когда злился, называл глупостью и даже ленью.
Гвен увидела, что Мальчик готов сделать снимок, он требовал минутной выдержки, в течение которой все должны были оставаться совершенно неподвижными. Быстрый взгляд искоса на Стини, который смотрел на нее снизу вверх с неподдельным обожанием; столь же быстрый взгляд на Эдди – да, все в порядке.
Нет, не все. Краем глаза Гвен уловила какое-то движение, перемещение темного пятна. Это была дочь Эдди, Констанца.
До этой минуты Гвен успешно старалась забыть о присутствии Констанцы, что было нетрудно: ребенок вечно жался по углам. Теперь, в последнюю секунду, Констанца решила появиться на снимке. Кинувшись вперед, она прижалась у ног отца, рядом с креслом Гвен, и упрямо повернулась своей непривлекательной мордочкой к «Видексу». Забывшись, Гвен нахмурилась.
Мальчик, скрытый под черной накидкой, продолжал смотреть в видоискатель с поднятой рукой, готовой нажать грушу. Мгновение назад композиция была безукоризненной. Теперь, когда Констанца нарушила ее, все смазалось. Мальчик был слишком вежлив, чтобы сказать об этом, он постарался обратить внимание на выражение лица Констанцы, которое было достаточно выразительным, если не враждебным. Он видел остальных: Стини – милый, очаровательный, изящный; Шоукросс – подтянутый и ухоженный, красивый и небрежно раскованный, писатель до мозга костей; его мать… Мальчик вынырнул из-под накидки.
– Мама, – торопливо бросил он, – мама, ты должна улыбаться.
Гвен, бросив на Констанцу косой взгляд, опять повернулась к Мальчику. Эдди Шоукросс, почувствовав, что она раздражена, положил руку в перчатке ей на плечо. Гвен, смягчившись, решила не обращать внимания на Констанцу. Она опять вздернула подбородок, принимая самую выигрышную позу. Обнаженной кожей шеи она чувствовала прикосновение замши. Как приятно. Гвен улыбнулась.
Скрывшись под накидкой, Мальчик включил камеру. Около минуты она тихонько стрекотала. Все это время никто не двигался.
Где-то далеко, со стороны леса, раздался выстрел. Это Дентон или Каттермол, подумала Гвен, обрекли на смерть еще одного кролика. Никто не отреагировал – он был довольно далеко, – и, к счастью, Мальчик не испортил выдержку.
Через минуту раскрасневшийся Мальчик выбрался из-под накидки.
– Вот, – сказал он. – Все сделано.
Прозвучал еще один выстрел, на этот раз еще дальше. Стини зевнул и вскарабкался к матери на колени. Мальчик складывал свой штатив. Гвен, убедившись, что сын не видит ее, выгнулась спиной назад. На мгновение она прижалась затылком к бедру своего любовника. Встав, она потянулась и, встретив его взгляд, обращенный к ней, смутилась и отвела глаза.
Теперь она испытывала чувство вины, но была так счастлива, что могла себе позволить проявить благородство; она должна приласкать Констанцу. Она должна приложить усилия, чтобы дети подружились, чтобы они включили эту дикарку в свой круг. Гвен огляделась, но напрасно – Констанца уже исчезла.
Тем же самым утром, но позже, Мальчик установил свой треножник в другой части сада, у крокетной площадки, на которой были два игрока – его братья Окленд и Фредерик. Окленд выигрывал, в чем можно было убедиться не столько по положению шаров среди дужек ворот, сколько по выражению лиц братьев. Окленд был на год младше Мальчика, и до его восемнадцатилетия теперь оставалось четыре месяца; Фредди было неполных пятнадцать.
Фредди был вне себя от возбуждения: рот был искривлен, брови сошлись на переносице. Бросалось в глаза, как он похож на Дентона. Оба, отец и сын, были крепко сбиты, широкоплечие и коротконогие, они чем-то напоминали боксеров, которые стоят в боевой стойке против всего мира, примериваясь, куда и когда нанести удар. Но и выражение, и повадки его были обманчивы. Не в пример своему отцу, чьи знаменитые припадки ярости могли длиться неделями, а то и месяцами, вспышки Фредди быстро сходили на нет и забывались; через пятнадцать минут после снимка весь гнев Фредди испарился. Большей частью Фредди предпочитал просто радоваться жизни, его требования к существованию были просты и немногочисленны. Он любил хорошо поесть, уже начинал разбираться в винах, ему нравилось флиртовать с хорошенькими девочками, хотя он злился, что они не отвечают ему взаимностью.
«Легкая солнечная натура», – могла бы сказать Гвен о Фредди. У него не было ни следа мучительной зажатости Мальчика, он мог легко и непринужденно болтать с любым попутчиком в вагонном купе, как с членом своей семьи. В нем не было того высокого напряжения, которое чувствовалось в Стини. Казалось, что Фредди родился вообще без нервов. Самым заметным качеством Фредди была простота. Он мог болтать без умолку, его общество напоминало легкое тепло июньского дня. Он так миролюбив, думала Гвен, такой легкий, такой веселый, такой… словом, не то что Окленд. И здесь она виновато спохватывалась, после чего, вздохнув, не могла не признать правды: Окленд был самым трудным из ее сыновей. Она любила его, но не понимала.
На снимке Мальчика Окленд стоит ближе к краю фотографии. Голова Окленда повернута в сторону, словно он сомневается в способностях брата или просто не хочет остаться на снимке. Высокий юноша, более худой по сравнению с братьями, он аккуратен, элегантен, его осанка отличается продуманной и подчеркнутой небрежностью. Но Мальчик оказался неплохим фотографом и что-то смог уловить в Окленде – тень высокомерия, намек на триумф. И дело было не только в том, что Окленд выиграл эту партию, он вообще любит побеждать, и не мог скрыть своего торжества. На лицо Окленда падает свет, ветер взъерошил прекрасные густые, чуть тронутые рыжиной волосы; его глаза – что самое примечательное на его сдержанной физиономии – совершенно разные по цвету: левый глаз – зелено-карий, а правый – ярко-зеленый.
Когда он был совсем маленьким, Гвен, радуясь, что этот ее сын не напоминает никого из членов семьи, наделяла его забавными прозвищами: она называла его своим подкидышем, своим Ариэлем, пока Дентон, которого выводили из себя эти сантименты, не положил им конец. Гвен не стала спорить, она всегда подчинялась Дентону, но в уединении своей комнаты или в детской она могла снова пользоваться ласковыми прозвищами.
Окленд был стремительным и ярким, странным и непредсказуемым, яростным и необычным. Он был создан как бы из стихий огня и воздуха, случалось, думала Гвен, в нем нет ничего от земли. Маленьким Окленд считался любимчиком матери. Она гордилась его сообразительностью, ей нравилось бывать вместе с ним, она выяснила – и это тронуло ее до глубины души, – насколько Окленд раним. Он вечно гнался за какой-то целью, стремясь получить как можно больше, он должен был все понять, и эта вечная гонка заставляла его нервничать и суетиться. Непостоянство, свойственное Окленду с младенчества, не давало ему покоя. Поняв это, Гвен обнаружила, что может успокаивать его не словами, не аргументами, они, как правило, были бесполезны, а просто своим присутствием.
– Ах, Окленд, – говорила она, – ты не можешь одолеть весь мир. – И брала его на руки, после чего он сразу успокаивался.
Тогда он был ребенком. Потом все изменилось. Может, когда Окленда послали в школу, может, когда родился последний из его братьев – Стини, внезапно, без всяких поводов, Окленд как-то отдалился от нее. Он больше не обращался к матери за утешением, и, когда ему минуло двенадцать, разрыв отношений между ними стал полным. Что бы он ни делал, он больше не доверял ей. Похоже, он боялся, что она осудит его, как он сам осуждал людей, думала Гвен, видя, что в сыне растут напряжение и отчужденность. Он никому не выказывал симпатий и не позволял себе расслабляться. Когда в его присутствии упоминалось о слабости человеческой натуры, Окленд лишь презрительно ухмылялся.
Гвен убеждала себя, что все дело в юношеской надменности, что это побочные следствия рано развившегося интеллекта, что это со временем пройдет, но, когда в ее жизни появился Эдди Шоукросс и Окленд решительно отказался принять его, это резануло Гвен по сердцу. Гвен попыталась примирить сына с Эдди. Она давала ему книги Шоукросса, а потом молча страдала, когда Окленд безжалостно объяснял ей, почему считает их плохими; она пыталась хотя бы в течение первого года как-то свести их, но затем отказалась от своих намерений. Ей пришло в голову, что Окленд все знает, что он ничуть не обманывается по поводу истинной сути их отношений. Тут Гвен в самом деле перепугалась. Окленд осуждал не столько мир в целом, увидела она, сколько ее, свою мать. Он осуждал ее и скорее всего считал недостаточно умной.
«Я могу потерять сына», – порой думала Гвен, готовая разразиться слезами, и ей хотелось привлечь Окленда, все ему рассказать, все объяснить. Опасаясь его реакции, она никогда этого не делала. Она понимала, что Окленд может вернуться к ней, но за это нужно заплатить определенную цену, то есть потерять Шоукросса. Чтобы обрести уважение и доверие сына, необходимо принести в жертву любовника, а этого Гвен, при всей своей заботе и беспокойстве из-за Окленда, не могла заставить себя сделать. Она любила Шоукросса, она не могла расстаться с ним, и этого ее сын не желал понимать. Окленд, убеждала себя Гвен, слишком замкнут: в его мире нет места чувствам.
В этом смысле Гвен была полностью не права, потому что Окленд сам был влюблен. В прошлом году его вселенная нашла себе место для любви, но он не говорил на эту тему ни с матерью, ни с кем-либо вообще. Окленд скрывал свою любовь от посторонних взглядов за завесой сарказма и безразличия.
Тем не менее на снимке Мальчика было ясно видно все, что Окленд так старательно скрывал. Взмахнув крокетным молотком, он опустил его и застыл в таком положении, хотя терпеть не мог сохранять неподвижность, а бесконечное фотографирование Мальчика выводило его из себя. Благодушный Фредди, невнимательный Окленд.
– Не шевелись! – приказал Мальчик, и камера зажурчала.
– Какой день! Какой день! Какой день! – заорал Окленд, когда экспозиция наконец кончилась и он бросился на землю, во весь рост вытянувшись на траве.
Фредди и Мальчик наблюдали за ним, когда он лежал лицом к небу, раскинув руки, с восторженным выражением лица.
Фредди ухмыльнулся. Мальчик, складывавший свой треножник, уставился на Окленда. По его мнению, у Окленда слишком быстро меняется настроение. Он то воспаряет к небесам, то падает в преисподнюю, слишком легко переходит от возвышенного к низменному.
– Ох, ради Бога, Окленд, – сказал он, беря сложенный штатив под мышку. – Стоит ли тебе быть таким экстравагантным?
– Не то, – ответил Окленд, даже не глядя в сторону брата. – Не то, не то, не то! Я вовсе не экстравагантный; я… непоколебимый. – Он произнес это слово, обращаясь то ли к братьям, то ли к небу, то ли к себе самому.
Ответом Фредди был дружеский тычок; Мальчик отреагировал, собравшись уходить. Миновав площадку, он на самом краю оглянулся. Окленд по-прежнему не шевелился; он лежал на спине и смотрел на солнце, но выражение лица у него изменилось, стало строгим и серьезным.
* * *
Мальчик сделал много других фотографий в тот решающий день.
Вот на одной из них изображена гостья дома, миссис Хьюард-Вест, в свое время любовница короля. Она выходит из машины. Вся в мехах, в огромной шляпе с вуалью, которую надевали во время таких поездок, но сейчас она ее приподняла. Рядом еще одна гостья – Джейн Канингхэм. «Дурнушка Джейн», как ее грубовато называли в то время. Одна из самых богатых наследниц своего времени. Джейн, чей давно овдовевший отец владел соседними поместьями в Уилтшире, с раннего детства была знакома с семьей Кавендишей. На этот уик-энд ее пригласили специально: Дентон планирует выдать ее замуж за своего старшего сына, Мальчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111