Ты же очень мало знаешь обо мне, Констанца, и в определенном смысле я тоже немного знаю о тебе…
– Монтегю, как ты можешь говорить такое? – Констанца села. – Ты же знаешь меня вдоль и поперек: все, что представляло для меня важность, я или сама говорила тебе, или ты сам все видел и понимал. Ты же… смотри! Вот я, совсем голая, перед своим мужем! – С этими словами Констанца снова откинулась назад, и пряди ее черных волос разметались по белой наволочке. Она заложила руки за голову, от чего ее грудь напряглась и стала очень соблазнительной. Она ждала, что эта поза окажет нужное воздействие, заставит Штерна отказаться от странного желания поговорить, но этого не произошло. Лицо Штерна продолжало оставаться таким же серьезным.
– Очень хорошо. Если ты предпочитаешь верить, что полностью открыта передо мной, можешь оставаться при своем убеждении. Я же сказать этого не могу и думаю, что тебе придется подождать, ибо есть кое-какие вещи, которые я хотел бы рассказать тебе о себе.
Наступило молчание. У Констанцы внезапно сжалось сердце. Она внимательнее присмотрелась к лицу своего мужа. Видно было, какая происходит в нем борьба, когда, бросив несколько слов, он снова замолкал, борьба между сдержанностью и желанием открыться. Значит, тайна! Ей готовы рассказать страшную тайну, нечто, это она отчетливо поняла, чего Штерн никому не рассказывал. Касается ли эта тайна денег, каких-то неблаговидных событий его прошлой жизни, деталей, которые объясняли бы стремительность его взлета, или, может, речь пойдет о женщине? Полная внимания, Констанца затаила дыхание.
– Никогда раньше и никому я не говорил об этом, – медленно начал Штерн. – И никогда больше не буду рассказывать. Но теперь ты моя жена, и я хочу, чтобы ты знала. Это касается моего детства.
Мальчиком, сказал Штерн, он был богобоязненным ребенком религиозных родителей и носил ермолку. Учитывая, что он практически не покидал еврейского района Уайтчепеля, мальчик находился в безопасности, чего нельзя сказать, если он осмеливался уходить за его пределы. Мальчишки-иноверцы кидали камни в евреев; некоторые улицы им удавалось миновать, а другие – нет.
Однажды, возвращаясь после того, как он выполнил поручение отца за пределами еврейского квартала, и едва только повернув за угол, он наткнулся на группу таких ребят. Он был один, девятилетний мальчик. Ребята эти были и старше, и крупнее, и сильнее его; их было восемь человек. На нем был надет камвольный камзол, дорогое одеяние, которое отец позволял носить только по специальным случаям. Его содрали с него, располосовали ножами и бросили в грязь, а двое из ребят, заломив ему руки, держали, заставляя смотреть.
Когда с одеждой было покончено, одному из ребят пришла в голову другая забава. Они сорвали ермолку у него с головы. Один плюнул в нее, другой помочился, а третьего осенила блестящая идея запихать ее Штерну в рот. Они потребовали, чтобы он съел ее. Когда Штерн отказался, они стали избивать его и, швырнув на землю, пинать ногами. Ударом каблука ему сломали нос. Грязно понося его мать и сестер, они продолжали бить его ногами, пока наконец, утомившись, не оставили в покое.
Когда он вернулся домой, мать залилась слезами. Его отец, маленький чахлый человек, взял палку и отправился на улицу искать этих мальчишек, но вернулся ни с чем. Эта история окончательно подкосила его. Вскоре он подхватил воспаление легких и умер. На руках у матери Штерна осталось шестеро детей – Штерн был старшим, – и рассчитывать ей было не на кого. Штерн по настоянию дяди, тоже портного, оставил школу и встал к портняжному столу отца. Позже, когда ему минуло тринадцать лет, его взяли мальчиком-посыльным в торговый банк в Сити, где он получал пять шиллингов в неделю.
– Так я начал заниматься бизнесом, – сказал он.
Наступило молчание. Констанца ждала, что ее муж продолжит повествование. Конечно, думала она, это еще не вся история. Она почти догадывалась, что за ней кроется. Спустя некоторое время, когда Штерн продолжал молчать, она села, позволив простыне сползти с груди. Она коснулась его рукой.
– Я слушаю, – сказала она. – Расскажи мне все остальное.
– Остальное? – Штерн повернулся, невидящими глазами взглянув на нее. – То есть… остального нету. Я рассказал тебе все, что хотел.
– И это все? Но, Монтегю, я ничего не понимаю. Я предполагала, что с тобой произошло нечто подобное. Существуют предрассудки, ужасные предрассудки и…
– Нечто подобное? – Штерн встал. Он стоял, глядя на нее сверху вниз. Констанца, слегка застонав, сделала попытку обвить его руками вокруг талии.
– Монтегю, не смотри на меня так! Ты не понял. Это ужасная история, я сочувствую тебе. И все же вижу, тут должно быть что-то еще, о чем ты умалчиваешь. Расскажи мне – прошу тебя, расскажи. Я пойму, что бы ни было…
– Больше ничего нет.
– Монтегю, дорогой мой, мне ты можешь рассказать. Я же твоя жена. Пусть будет самое ужасное, я пойму тебя. Я даже могу предположить. Ты нашел этих мальчишек – ты знал, кто они такие. Ты все время выслеживал их и наконец, много лет спустя, отомстил. О! – По ее телу прошла легкая дрожь, глаза заблестели. – Я права! – я вижу это по твоему лицу. По глазам. Ты сделал что-то очень… ужасное. Что это было? Ты убил одного из них, Монтегю? Когда я смотрю на тебя сейчас, то не сомневаюсь, что ты мог убить. Да? Да?
Штерн развел ее сцепленные руки. Он сделал шаг назад. У него было такое холодное выражение лица, что Констанца замолчала.
– Я никогда не знал этих мальчишек. Я никогда больше не видел никого из них. У тебя слишком бурное воображение, Констанца, и сверхактивное. Ты ничего не поняла, моя дорогая.
– Ничего не поняла? – Констанцу уязвил его тон. – Ну и хорошо, пусть я непонятливая дура. Но сегодня день моей свадьбы. И я не предполагала, что в мою брачную ночь мне предложат вернуться в Уайтчепель. Однако даже в таком случае тебе бы стоило получше мне все объяснить. Так излагай же, Монтегю, почему бы и нет? В чем дело?
Снова наступило молчание. Видно было, что в Штерне происходило какое-то борение.
– Ты так обаятельна и желанна. Твоя кожа. Твои волосы. Твои глаза… – Штерн остановился. Он смотрел на Констанцу, которая уже начала ощущать запах победы.
Она опустила глаза.
– Я подумала, что ты считаешь меня уродиной, Монтегю, вот почему я такая глупая и несообразительная. Я…
– Ты не уродина. Никогда еще я не видел тебя такой красивой. – Легко и нежно он погладил ее по шее. Отбросил волосы с лица.
Констанца подумала, что он чем-то смущен – Штерн, которого ничего не смущало! И тут он отстранился от нее.
– В тот раз я был изуродован, вот в чем дело. Было изуродовано мое мышление и – кто-то может сказать – и мое сердце. Я хотел, чтобы ты это знала. Если ты будешь в состоянии понимать суть моего характера, если тебе это будет нужно, то мой рассказ поможет тебе многое объяснить. Понимаешь, это унижение крепко мне пригодилось. И давным-давно я понял, как мне повезло.
Он сделал паузу. В первый раз Констанца начала осознавать, что, должно быть, она допустила серьезную ошибку. Тон, которым он к ней сейчас обращался, был столь вежлив, что у нее мороз прошел по коже.
– И когда я ловил себя на том, что готов сделать неосмотрительный поступок или произнести слова, о которых потом буду сожалеть… – Он помолчал, глядя ей прямо в глаза. – Даже со мной это случалось… я вспоминал эту историю. Я думал о ней – и понимал, как она сказалась на мне. Она останавливала меня от желания быть слишком грубым и резким, она предостерегала от излишнего доверия всем прочим, а это огромное преимущество и в делах, и, как я убедился, в общении с женой. Спокойной ночи, Констанца. – С этими словами он открыл дверь, ведущую в соседнее купе.
Констанца спрыгнула на пол. Она схватила его за руку.
– Монтегю, куда ты уходишь? Я ничего не понимаю. Что тебя останавливает от… почему ты ничего не говоришь?
– Мне нечего сказать, моя дорогая. Иди спать.
– Я хочу знать. И ты мне расскажешь! Что ты можешь мне сказать?
– Ничего существенного. Забудь все. Уверен, это тебе удастся.
– Монтегю…
– Моя дорогая, мне неприятна мысль, что придется заниматься с тобой любовью в поезде… Нас ждет долгая дорога, и еще более длинное путешествие предстоит впереди. Думаю, будет куда лучше, если мы оба предадимся сну. – Он закрыл за собой дверь.
Констанца услышала звук щеколды. Ее охватил холод и стала бить дрожь. Нагота смутила ее своей глупостью. Она преисполнилась ненависти к себе. Она издала сдавленный вскрик гнева, а затем плотно, с головы до ног, закуталась в меховую шубу и застыла на месте, прислушиваясь. Из-за перестука колес трудно было что-то разобрать, но ей показалось, что она слышит журчание воды, шорох снимаемой одежды или, может быть, простыней. Она не отрывала глаз от полоски света под дверью Штерна. Через несколько минут свет исчез.
Констанца задумалась. Если она постучит в двери или позовет мужа по имени, она не сомневалась, что он явится к ней, почти не сомневалась. Она уже подняла руку, чтобы постучать в дверную панель, но, передумав, сделала шаг назад. Просить – и в брачную ночь? Никогда! Она была полна гневного возбуждения, расхаживая взад и вперед по маленькому купе, обдумывая то, что сказал ей муж, и прикидывая то так, то эдак. Она оценивала по отдельности слова, как ребенок разбирает игрушку, перестраивала их в новом порядке. Что-то по-прежнему не получалось: причина, по которой ее муж вышел из себя, продолжала оставаться тайной. Что же она сказала, из-за чего он так рассердился?
Минуло еще полчаса, и она пришла к окончательному выводу: он рассказал только половину истории, а вторая половина, о которой он умолчал, была полна жестокости! Штерн совершил акт мести, что-то темное, жестокое и дьявольское, и в один прекрасный день, раньше или позже, она выудит из него этот секрет. Она хочет все узнать, с начала до конца!
Вот в этом и заключался, почувствовала она, таинственный источник властности ее мужа: он крылся в его способности к насилию, и он тщательно прятал это от глаз света. За покровом выдержанного вежливого поведения скрывалась тайна ее мужа – он был хищником. О, как опасно вставать на пути такого человека: он безошибочно поразит тебя в самое уязвимое место и, может даже, – да, да! – не погнушается убийством.
Эта мысль восхитила Констанцу. Она физически возбудила ее. Кожа ее пошла мурашками. Ее соски напряглись и отвердели от нежных прикосновений меха. Она запустила руку между ног. Она закрыла глаза и прислонилась к двери, отделявшей ее от мужа. Пальцем она стала водить вверх и вниз. Она почувствовала прилив наслаждения, источником которого были кончики ее пальцев. Ее охватил жар, и ее заколотило; она почувствовала, как кровь бросилась ей в голову. Заниматься любовью с убийцей, который весь, со всеми его тайнами, принадлежит только ей, принимать в себя эту грубую мужскую силу – о, какое это будет кровавое пиршество, пусть он насилует ее! Кому нужна дурацкая нежность, когда они могут себе позволить это: горячие темные пути приведут их туда, где царит непроглядная тьма! Констанца застонала. Она закусила губу. Она извивалась и дергалась, пока наконец ее маленькая ручка не добралась до того места, которое так жаждало впустить ее в себя. И горячее сладкое мгновение, когда она перестала существовать: малая смерть, как однажды выразился Окленд.
Констанца сразу же успокоилась. Гнев и возбуждение стали сходить на нет. Она уже не испытывала желания стучаться в двери к мужу. Пусть он спит – она может и подождать! Тем не менее самой ей спать не хотелось; она привыкла к бессоннице, которую предпочитала плохим снам – ей часто снились кошмары. Она решила убить время, раскладывая принадлежности на ночь. Из несессера она извлекла новую щетку для волос со своими новыми инициалами и только сейчас отчетливо осознала, что они не изменились! Она расчесала волосы. Свадебная ночная рубашка привела ее в восхищение. Глянув на клетчатое покрывало, она сдернула его и засунула под кровать, чтобы оно больше не попадалось ей на глаза. После этого взгляд ее упал на маленькую дорожную сумочку, которую она повесила на крючок у дверей. Подчиняясь ритму поезда, она покачивалась вперед и назад. Уставившись на этот маятник, Констанца вспомнила записку Мальчика, которая и сейчас должна быть в сумочке.
Несколько позже, утомившись от всех прочих хлопот, она сняла сумочку и извлекла из нее записку. Она зевнула и вскрыла конверт. Послание было не очень длинным – всего одна страничка. Констанца прочитала ее, потом еще раз пробежала глазами и перечитала в третий раз. От этого письма ее охватил холод и онемели руки, а все ее тело стало сотрясаться дрожью. Она засунула письмо обратно в сумочку и отбросила ее подальше, лишь бы не видеть. Не следовало этого читать! Она натянула ночную рубашку и съежилась между простынями. Потушила свет. Строчки письма преследовали ее и в постели. Они не давали ей спать.
Сколько времени? За полночь. Она ничего не могла сделать и никому не могла рассказать.
Где они? Порой поезд останавливался. Каждый раз Констанца вскакивала с постели, отодвигала жесткую накрахмаленную занавеску на окне и вглядывалась в ночь. Однако мир был погружен в темноту. Поезд все набирал и набирал скорость, в то время когда ей больше всего хотелось застыть в неподвижности.
3
Прошло не так много времени, и гости, собравшиеся на свадьбу, стали расходиться. Оставался только Конрад Виккерс, но и его пребывание не должно было затянуться. Стини расстроило отсутствие гостей. Остальные члены семьи тоже чувствовали себя не в своей тарелке, словно этот дом им больше не принадлежал. Казалось, оживление, царившее в доме, словно бы исчезло с отъездом Констанцы.
Спустя какое-то время все собрались у камина в гостиной. Разговор носил бессвязный отрывочный характер. Он быстро иссяк. Отец задремал. Фредди листал страницы издания «Лошади и собаки», рассеянно просматривая объявления о продаже оружия и охотничьей одежды. Гвен в одиночестве сидела у окна, глядя на гладь озера;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111