Я касалась его волос, его лица, его глаз, его губ. Электроника пульсировала под моими пальцами, и стекло кинескопа было теплым. Боже, как мне его не хватало!
Он тоже написал мне. Это было примерно за полгода до того, как заболел мой дядя Стини, до того, как я отправилась в Индию. Похоже, он также издали увидел меня. В одном из американских журналов он прочел статью о моей работе: там же были фотографии дома шестнадцатого столетия, теперь музея, который я помогала реставрировать в Северной Англии.
Он вежливо поздравил меня с этой работой. Письмо было коротким, и я бессчетное количество раз перечитывала его. Я повсюду таскала его с собой. Оно было подписано так, как он привык подписывать свои детские письма: «Твой друг – Френк».
Когда ты кого-то любишь, то постоянно преследует искушение увидеть в любом слове тайное послание, расшифровать его: читая между строк, видишь то, что хочешь увидеть, – это-то я знала. Я понимала, что любовь имеет что-то общее со шпионажем.
Я раздумывала над словом «друг». С одной стороны, оно властно напоминало о прошлом. С другой стороны, услышать «друг» от любовника, от человека, которого я в свое время считала уже своим мужем, это был всего лишь вежливый, ни к чему не обязывающий жест. Если бы Френк подал мне еще хотя бы один знак, маленький, еле заметный намек, я бы ответила ему. А так я колебалась; я откладывала; я тянула день ото дня. Дяде Стини становилось все хуже. Я так и не ответила на письмо, которое, как я надеялась, может стать началом: я слишком боялась ошибиться. Вместо этого я позволила, чтобы время одержало верх надо мной и утащило куда-то в сторону. Я вернулась в Винтеркомб, чтобы помочь Стини умереть так, как ему хотелось. Я слышала голос Френка, когда Стини читал мне письма Векстона, я различала зов любви и здравомыслия. Может, там и начались перемены во мне.
* * *
Вот чем были отмечены перемены: я организовала похороны; я поехала в Индию; я вернулась в Америку; я стала искать свою крестную мать; я вернулась в Винтеркомб; я читала. Я искала, что представляет собой Констанца – и в процессе поисков я снова нашла Френка Джерарда, нашла я и себя.
И тем октябрьским вечером я поехала из Винтеркомба на лекцию в Лондон. Аудитория была огромной, и она вся была забита слушателями. Я села в заднем ряду, рядом со студентом, джинсовая куртка которого вся была обвешана значками. Они оповещали о лозунгах нового поколения: «Занимайтесь любовью, а не войной!»
Я помню, что лекция носила сугубо технический характер и сопровождалась демонстрацией слайдов – клетки с картинами мира, о существовании которого мы не подозревали. Я не помню, о чем шла речь, я не слышала ничего, кроме звуков его голоса.
В какой-то момент мне показалось, что он увидел меня. Взгляд его был устремлен как раз на задние ряды, он запнулся на середине предложения и снова продолжил. Говорил он без записей, и лишь в этот момент запнулся.
Когда лекция завершилась, последовали поздравления, затем доктор Джерард оставил аудиторию. Я знала, что должен состояться прием, я видела, как собирались на него студенты в аудитории и как профессура пыталась избавиться от них.
Я поступила так, как и собиралась: оставила портье предварительно написанное послание доктору Джерарду. Пробило десять, когда я добралась до Винтеркомба. Векстон ушел спать. Он оставил мне записку. В ней говорилось: «Звонила твоя крестная. Номера она не оставила. Послания тоже. Сказала, что перезвонит».
Какое-то время я смотрела на эту записку. Огонь в камине затухал. Я подбросила еще несколько поленьев и не сводила с них глаз, пока пламя не охватило их. До сегодняшнего дня Констанца была далека от моих мыслей, и не ее звонка я ждала этим вечером.
Я устроилась у огня, поставив телефон рядом на столик. Я почти забыла о Констанце. Я молила телефон, чтобы он наконец зазвонил. Я пыталась прикинуть, сколько может длиться прием, в какое время Френк Джерард получит мою записку. В десять? Одиннадцать? И, получив ее, позвонит ли сразу, или на следующий день, или вообще не позвонит? Прошел час. Каждой из этих молчаливых минут я искала и находила объяснения и оправдания: прием продолжается, портье забыл передать, записка передана, но пока осталась непрочитанной.
В половине двенадцатого пришли другие причины для объяснения молчания – и не столь уж невинные. В это время особенно разыгрывается воображение. Я поняла, насколько глупо по прошествии такого времени предполагать, что Френк думал обо мне так же, как я думала о нем.
И, наконец, в одну минуту после полуночи телефон зазвонил. У меня замерло сердце. Сорвав трубку, несколько секунд я слышала только молчание. Когда наконец прорезался голос, он был искажен расстоянием: сначала он звучал четко и ясно, а потом стал уплывать.
– Виктория, – сказала Констанца.
Разочарование мое было предельно острым: я не могла вымолвить ни слова. Снова наступило молчание, перемежаемое вздохами на другой стороне, и снова она заговорила:
– Ты прочитала то, что я тебе подарила?
– Кое-что. Не все. Констанца, где ты?
– Я звоню… с вокзала.
– Констанца…
– Ты начала с самого начала? И еще не добралась до конца?
– Нет…
– Я знала, что у тебя не получится. Как тебе понравились цветы, что я оставила у Берти?
– Констанца…
– До чего все грустно! Они уж никогда не вернутся, ты понимаешь? Они остались лишь пятнышком на картине жизни. То ли фокус был неправильно взят, может, кто-то дернулся в неподходящий момент, и все расплывается. Ты разрешила загадку убийства? Ты поняла, кто был жертвой и кто убил? Я должна бежать…
– Подожди…
– Не могу, дорогая. Со мной тут кое-кто. Он уже зовет меня. Боюсь, он теряет терпение. Ты же знаешь, каковы эти мужчины! Лучше не заставлять их ждать. Просто я хотела убедиться, что мой подарок попал по назначению. Прощай, дорогая. Люблю и благословляю.
Она повесила трубку. Теперь я слышала только гул на линии. Во мне еще звучал голос Констанцы: даже через временной провал в восемь лет он сохранял свое влияние на меня.
Я до сих пор не уверена, только ли Констанца заставила меня в последний раз вернуться в прошлое. Думаю, что частично она, частично человек, которого я любила, частью то, что сидеть и ждать становилось невыносимо.
Я хотела действовать, вместо этого я принялась читать. Я открыла ящик стола и снова вытащила дневники Констанцы. Я положила их на письменный стол моей матери. Какое-то время я просто смотрела на них. Я боялась этих невозмутимых черных обложек.
Я обманула Констанцу. Я вытащила самый последний блокнот из их стопки. У меня не было желания читать о предполагаемом убийстве или углубляться в давнюю семейную историю. Я хотела забежать вперед. Я хотела понять загадку пропавших писем, точку зрения Констанцы на те мои возможности, которые я упустила. Я открыла нижний блокнот на первой же странице. И прочитала: «Я решила, что этому браку необходимо положить конец».
На мгновение мне показалось, что я с первой же попытки наткнулась на нужное место. Затем я увидела дату: декабрь 1930 года. Почерк был неровным. Я стала лихорадочно перелистывать страницы, пока не дошла до последней даты: январь 1931 года. Дальше шли чистые листы. Я отшвырнула блокнот. Я стала рыться в других – один, второй. Я была вне себя от растерянности. В конце концов, все поняв, я снова сложила их в порядке. Я убедилась, что Констанце и на сей раз удалось меня обмануть: слишком быстро кончилось ее повествование. Едва только я углубилась в него, она бросила писать.
И тут я разозлилась. Если мне не доведется услышать голос Френка Джерарда, я хотела хотя бы видеть его имя. Вместо этого последний блокнот Констанцы имел отношение лишь к моим крестинам.
На мгновение я испытала ненависть к этим дневникам. Мне захотелось швырнуть их, все до одного, в огонь и смотреть, как они горят. Я почти была готова это сделать, но тут остановилась. Последний блокнот я по-прежнему держала в руках. Он был открыт на последних страницах.
И на них я прочитала то, что поразило меня до глубины души.
Я тупо смотрела на последовательность слов. Они сливались в предложения, те выстраивались в абзацы, части текста несли в себе смысл. Здесь, на этих страницах, таилось разрешение загадки и объяснение моего прошлого.
Тогда я прочитала последний кусок дневника, самый короткий. В нем было не так много страниц. Когда я кончила, то поняла, почему Констанца сделала мне такой подарок. Я поняла, почему было вскрыто письмо.
Наконец все части загадки послушно легли на место. Я поняла, что случилось в 1930 году на моих крестинах, поняла, что происходило за двадцать лет до этого, в 1910 году. Смерть и рождение: теперь все нашло свое объяснение. Теперь наконец передо мной было имя жертвы, личность убийцы, сущность преступления.
В ходе предыдущего чтения я не уловила нескольких намеков. В некотором смысле я была введена в заблуждение: в других случаях я добровольно закрывала глаза. Констанца поймала меня на крючок, но, завершая чтение, я понимала: я позволила себе попасться в последний раз.

Часть девятая
ПОСЛЕДНИЙ АБЗАЦ
1
Нью-Йорк, 18 декабря 1930 года.
Я решила, что этому браку необходимо положить конец.
Сегодня Окленд обрел своего ребенка. Когда пришла телеграмма, от ее текста у меня стало зудеть все тело. Я не хочу, чтобы нас и дальше разделяло такое расстояние. Атлантика слишком широка. Окленд, я хочу, чтобы ты стал ближе. Окленд, я решила явиться и потребовать тебя.
Думаю, Монтегю все знает. Он превратился в грозовую тучу, когда я сказала, что должна ехать в Англию. Ему не запудрить мозги разговорами о крестинах. Я надеялась, что он запретит ехать, но он настолько невозмутим, что даже не обращает внимания на моих любовников. Это разочаровывает. Видишь ли, он помнит нашу с ним сделку. Посмотрим, что сделает мой муж, если я нарушу договор. Обычный любовник – это одно: ты же совсем другое дело. Монтегю все знает: он убежден, что это ты убил моего отца.
Он ни разу не сказал, что любит меня! Даже в самой предельной ситуации. Мы столько лет женаты, а я по-прежнему ни в чем не уверена. Порой я думаю, что волную его; порой мне кажется, что он ко мне безразличен. Пару раз я чувствовала его утомление от меня и даже отвращение.
Так что, видишь, я приеду в Англию, Окленд, но так толком и не понимаю: к кому же еду? Думаю, что к тебе. Я почти уверена в этом. Ты мог бы быть моим мужем.
Это твоя ошибка, Окленд. Я сомневаюсь, насколько ты хранишь мне верность. И порой, когда я возвожу маленький стеклянный круг, который должен принять нас, ты не приходишь. Ты оставляешь меня в одиночестве – и меня начинает колотить. У меня начинает болеть голова. Я позволяю себе говорить ужасные вещи. Такие, что прямо небо гневается. Мне это не нравится.
Я бы хотела иметь ребенка. У меня был один – я тебе рассказывала, Окленд? Мне пришлось его выскоблить. Потом врачи сообщили, что детей у меня больше не будет. Я была к этому готова. Да. Я согласилась. Этот маленький ребенок не оставляет меня в покое. Я не знаю, что они делают с этими мертвыми детьми, но он приходит ко мне во сне. Он не может открыть глазки. Это еще хуже, чем мой отец.
Но сегодня я не хочу соглашаться. Сегодня ты родил ребенка для меня. Девочку. Похожа ли она на тебя? А на меня? Я хочу быть ее крестной матерью – я стану настаивать на этом. Тебе не кажется, что крестная мать более важна, чем просто мать? Звучит величественнее.
Сегодня… ты знаешь, что я делала сегодня, когда твой ребенок появился на свет? Я занималась комнатой. Комнатой, которая предстала вся в серебре, во всем блеске черного и красного цветов. Я всегда хотела иметь такую комнату. И сегодня я сделала ее. Она великолепна. Каждая мелочь в ней стоит на своем месте. Стоит сдвинуть безделушку на полдюйма, и впечатление исчезает. Вот чем я сегодня занималась.
Ты здесь, Окленд? Ты слушаешь меня? Говори. Порой у тебя такой тихий голос. Он такой спокойный. Я ненавижу, когда он такой. Говори. Кричи. Кричи громче, Окленд, прошу тебя. Констанца не слышит тебя.
* * *
Днем, когда Штерн заглянул в гостиную своей жены – помещение только что обрело законченный вид в серебре, красном и черном, – Констанца писала. Она сидела за письменным столом, склонив голову; ее авторучка поскрипывала по бумаге. Она не подала виду, что услышала шаги Штерна. Когда он назвал ее по имени, она вздрогнула. Она прикрыла рукой исписанную страницу. Когда Штерн приблизился, она торопливым вороватым движением прикрыла черную обложку блокнота.
Штерн почти не обратил внимания на эту пантомиму, хотя она его слегка раздражала. Она носила заранее продуманный характер. Цель ее была, насколько он подозревал, в том, чтобы вызвать его интерес к этим блокнотам: в начальном периоде их брака существование блокнотов с ежедневными записями скрывалось более тщательно. Но время шло: сначала блокноты просто попадались на глаза, словно по ошибке, а потом их стали демонстративно выставлять напоказ. В свое время они хранились под замком; теперь же время от времени их оставляли на видном месте, словно Констанца забывала их. Штерн понимал причины такого поведения: его жена хотела, чтобы он подсматривал за ней так же, как она шпионила за ним. И ему приходилось быть особенно осторожным. Он никогда даже не притрагивался к ним.
– Дорогая моя. – Он склонился к ней. Легким поцелуем он коснулся ее волос. – Не стоит так беспокоиться. Я уважаю твой личный мир.
Это вывело Констанцу из себя. Она скорчила гримаску, стараясь скрыть свое неудовольствие.
– До чего ты высокоморален. А я вот не могу устоять перед секретами других людей. Я бы с огромным удовольствием читала чужие письма!
– Могу себе представить.
Он огляделся в этой новой комнате своей жены: стены лучились. В свете ламп почти не было заметно дневного света. Одна из лучших ширм работы Короманделя отгораживала угол. Блестящие стены мерцали тускло-красной расцветкой: Штерн в силу каких-то причин, в которых сам не мог разобраться, считал этот цвет угнетающим. Комната была заставлена вещами, обратил он внимание, как и большинство помещений, которые обставляла его жена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111