Штерн подошел к ней и обнял.
– Констанца, – сказал он. – И даже это ничего не доказывает – разве ты не понимаешь? Если алиби Окленда сомнительно, то так же обстоит дело и у всех прочих. Да, Дентон был пьян и отключился, но, может, он пришел в себя. Может, ты ошиблась относительно времени и провела в беседе с Мальчиком больше времени, чем предполагаешь. Можно найти еще тысячу разных накладок. – Он вздохнул. – Может, ты права, и все было в самом деле всего лишь несчастным случаем.
– Ты ведь сам в это не веришь, да? Я вижу.
– Нет, не верю. – Он развернул Констанцу лицом к себе. – Думаю, что доподлинно знаю все, что произошло той ночью, и предполагаю, ты тоже это знаешь. Но это больно, и ты не хочешь углубляться в эту тему.
– Окленд не мог мне соврать! – Глаза Констанцы наполнились слезами. – И, кроме того, его нет в живых. Разве ты не видишь, Монтегю, что раскапывание старых могил не приведет ни к чему хорошему. Мы должны подвести под всем этим черту, ты и я, начать все снова.
– Очень хорошо. Мы никогда больше не вернемся к этой теме.
Монтегю Штерн нагнулся, собираясь поцеловать ее. И в это мгновение зазвонил телефон. Он выпрямился с раздраженным и удивленным выражением лица. Сняв трубку, он прислушался.
Сначала Констанца не обратила внимания на этот звонок, который, как она предположила, касался его дел. Затем поведение Штерна – его изменившееся лицо, странные вопросы, которые он задавал, – встревожило ее. Она повернулась бросить взгляд на своего мужа. Подойдя поближе, она попыталась опознать голос – голос женщины. Когда Штерн положил трубку, она кинулась к нему.
– Это была Мод?
– Да.
– Ты ей давал этот номер?
– Нет. Должно быть, Гвен дала.
– Как она посмела звонить! – Констанца топнула ножкой. – Что случилось? В противном случае она бы не позвонила.
– Что-то случилось…
– И видно, это тебя не обрадовало, что бы там ни было! Это деньги? Или она заболела?
– Нет. – Повернувшись, Штерн опустился на диван. Он молчал.
Констанца, оцепенев, смотрела на мужа. Кинувшись к нему, она опустилась рядом с ним на колени и сжала его руки в своих.
– Ох, Монтегю, прости. Я такая глупая и ревнивая. В чем дело? Случилось что-то ужасное? Быстрее расскажи мне, а то я начинаю бояться.
– Случилось нечто странное.
– Плохое?
– Я не уверен.
– Это касается меня?
– Боюсь, что да.
– Расскажи мне.
– Как ни странно, – сказал он, – это имеет отношение к пещерам.

Часть шестая
ИСЦЕЛЕНИЕ
1
Когда я была ребенком, история выздоровления отца была моей любимой колыбельной сказкой. «Пожалуйста, – молила я мать, – расскажи мне ее еще раз». И Джейн соглашалась: она рассказывала мне о пещерах, о ее уверенности, что в них она найдет Окленда, если выберет правильный путь. Она рассказывала мне о путешествии обратно в Англию, о тех долгих месяцах, в течение которых казалось, что Окленд неизлечим, и о том вечере, когда он наконец заговорил. Конечно, я знала, что последовало потом – они поженились – и как развивались события дальше: они жили счастливо, как и подобает в историях со счастливым концом.
Не могу припомнить, сколько мне было лет, когда я догадалась, что имеется и другая версия этой истории, которую моя мать обычно опускала. Конечно, к двенадцати или тринадцати годам я поняла, что у людей было разное мнение по поводу выздоровления моего отца.
Внучатая тетя Мод, например, которой вообще была свойственна определенность во всем и вся, столь же недвусмысленно высказывалась и по этому поводу. Никаких полутонов: моя мать выходила отца и вернула ему здоровье. Она была добрым ангелом Окленда, объявляла тетя, она вырвала его из темного мира видений с помощью присущего ей спокойного, безо всякого драматизма здравого смысла, крутых яиц, свежего воздуха и доброго отношения.
Векстон, на которого, как на свидетеля, можно положиться больше, был склонен держать сторону Джейн: он старался не употреблять лексику епископальной церкви со словом «милосердие», чтобы не подкреплять им свои аргументы. С другой стороны, Стини целиком стоял за Констанцу. Констанца, как я выяснила, была рядом с Оклендом в тот день, когда он стал приходить в себя. Констанца, по словам Стини, стала тем темным ангелом, который встал между моим отцом и смертью. Мой дядя Стини получил классическое образование: в его красноречивой и выразительной версии Окленд уже переправлялся через Стикс. И чтобы вызволить душу из этих мест, утверждал Стини, нужна была куда большая и драматическая мощь, чем основанная просто на здравом смысле или даже любви: она включала в себя отвагу, хитрость, решимость и кураж. Все эти качества, доказывал Стини, были козырями Констанцы.
– Не сделай ошибки, – восклицал он после второй бутылки «Боллинджера», – Констанца потрясла его и вернула к жизни. Не знаю, как, но она это смогла!
Стини мог подмигивать при этих словах. Я не любила эти ужимки, они заставляли меня теряться. Конечно, я не раз просила Констанцу все объяснить, чего она, столь же неуклонно, никогда не делала. «Это все я, ну, и немного черной магии», – обычно говорила она, после чего меняла тему разговора.
В дневнике она оказалась далеко не так сдержанна. Передо мной разворачивались все подробности того, как Констанца производила воскрешение из мертвых. Из ее записей картина выздоровления моего отца возникала с такой ясностью, которая бывает только во сне: думаю, что у меня не было оснований сомневаться в ее подробностях. Верю я им и сейчас. Одно важно: Констанца и моя мать виделись с Оклендом в один и тот же день с разницей в несколько часов. Темный ангел или нет, но действовала Констанца стремительно. Через два дня после того, как она вписала в свой дневник те абзацы, которые только что прочитал Векстон, у нее появилась возможность действовать: Джейн уехала из Винтеркомба, чтобы провести день в Лондоне.
* * *
– Векстон, – сказала я, – не прочтете ли вот это?
Я протянула ему один из дневников Констанцы. Векстон, который все время отказывался даже заглядывать в них, взял тетрадь в черной обложке с видимой неохотой.
– Прошу вас, Векстон. Я бы хотела, чтобы вы поняли, почему меня это так беспокоит.
– После пещер? – спросил он, надевая очки для чтения.
– Пять месяцев спустя.
Он подошел к окну, где было посветлее. Он склонил голову к страницам и прочел следующие строчки. Констанца писала их в этом доме в октябре 1917 года.
* * *
Круг завершен. Мы все снова собрались здесь. Это было идеей Гвен. Семейный дом, семейный круг. Гвен верила, что это сможет излечить Окленда – после пяти месяцев пребывания в Лондоне от него отступились шестеро самых известных врачей.
Погода прекрасная. В церкви блистательный новый витраж. Дентон установил его в память о Мальчике. Гвен вчера отвезла Окленда взглянуть на него, не слушая увещеваний Джейн. Он сидел в своем кресле-каталке лицом к витражу. Может, он видел его, а может, и нет. Не стоит и упоминать, что он продолжал молчать. В последнюю ночь к нему вернулись кошмары; крики его были столь громкими, что разбудили меня. Я выбежала на площадку. Мне показалось, что несут моего отца.
Я стояла тут, прислушиваясь. Люди бегали взад и вперед. Даже Монтегю проснулся и вышел из своей комнаты. Он увидел меня на площадке и обнял. Он предложил, что может остаться со мной, но я отослала его. Он мне сейчас не нужен, по крайней мере, в настоящее время. Мне нужен ты, Окленд. Я собираюсь вернуть тебя из царства мертвых.
А теперь слушай меня, Окленд, мой дорогой Лазарь. Я была воплощением терпения, но не могу больше проявлять его. Больше ты не дождешься от меня обожания и мягкости – пусть Джейн вытирает тебе нос и возносит молитвы. Доброта не вернет тебя; они и так уже потеряли пять месяцев, любовно обихаживая тебя. Тебе нужно более жестокое лекарство, чем это: правда, а не лживые утешения.
Ты думаешь, что был ранен, Окленд? Ну так подожди, – я нанесу тебе такие раны, что ты и представить себе не мог. Колоть, колоть, колоть. Что бы тебе ни сделали немцы, от меня достанется больше.
Рассказать ли тебе о Дженне? Хочешь ли ты услышать о своем сыне Эдгаре, у которого были точно такие же глаза, как у тебя, и который три недели назад умер от плеврита? Этого более чем достаточно.
Время не останавливается, Окленд, и ты не можешь не считаться с этим фактом в большей мере, чем я себе это позволяю. Помни это, когда в следующий раз будешь смотреть сквозь меня.
Мне нужно побыть с тобой с глазу на глаз. Недолго – хватит и часу, – но даже и его невозможно выкроить, потому что Джейн яростно оберегает тебя. Тем не менее и Джейн устает, при общении с тобой даже ее оптимизм начинает сходить на нет. Так что скоро придет мой час. Завтра или послезавтра. Затем, когда ты доподлинно поймешь, что такое, когда в голове у тебя стоит грохот падающих скал и камни валятся и валятся, вот тогда ты и начнешь меняться. Умирай, если захочешь, ведь, кроме всего прочего, оба мы знаем, что смерть – последний, самый заманчивый секрет. Но если ты соберешься умирать, постарайся, по крайней мере, чтобы смерть твоя носила величественный характер, а не походила на жалкое угасание. Плюнь в глаза мишуре этого мира, пусть тебя унесет торжественная кровавая волна. Я помогу тебе. Что бы ты предпочел? Пистолет? Или бритву?
Или живи – если тебе хватит силы и ярости. Пересиль собой противостояние мира: это можно сделать. Я сделала. Но не допусти ошибки – пусть даже тебя сначала обуяет гнев, ты не должен позволить ему покинуть тебя, пусть он неизменно присутствует в тебе. Джейн пообещает тебе старые утешения: веру, надежду, любовь. Можешь ли отвернуть от нее свой слух? Она расскажет тебе, что есть некая долина, где царит мир, покой и тишина, – вот она перед тобой, и ты можешь спуститься в нее. Не верь ей. Да, может быть, долина, но за ней вечно будут тянуться другие горные цепи, а за ними – другие и в самом конце, когда ты их преодолеешь, то очутишься у последней пропасти, последнего провала, заполненного черной-черной водой.
Мой муж подходит к дверям. Окленд, я прекращаю писать и запираю блокнот. Не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею оберечь тебя. Он умен, так что мне придется быть осторожной. Ох, Окленд, помнишь ли ту ночь, когда ты пришел ко мне и показал свои раны! Ты сделал колечко из своих светлых волос и обмотал его мне вокруг пальца. Дорогой мой мертвый Окленд, какими мы тогда были живыми!
Теперь жди меня. Скоро я приду, обещаю. Я принесу тебе два подарка: смерть в правой руке и жизнь – в левой. Правое или левое: подумай об этом, Окленд. Я поцелую тебя, а потом тебе придется решать.
* * *
Векстон захлопнул блокнот.
– Понимаете, Векстон? – наконец нарушила я молчание. – Она любила моего отца. Думаю, он тоже любил ее. Всегда. Она сделала все, о чем она тут пишет. Понимаете, Векстон? Не моя мать вернула Окленда к жизни. Это была Констанца.
– Странно. – Векстон, похоже, не слушал меня. Сначала он подергал мочку уха, а потом взъерошил волосы, нахмурился. – Странно. Не могу припомнить. Констанца правша?
– Что? Да, она правша. Но…
– Правое или левое. Правое или левое. Что-то такое. Разве что… – Он помолчал. – Большинство, если только они не левши, предложили бы смерть левой рукой, а жизнь – правой, ты так не думаешь? Она же сделала наоборот.
– Не понимаю… мне это не кажется таким уж существенным…
– О, а я думаю, что так и есть. Зеркальное отражение. Совершенно ясно, что ей хотелось, чтобы он выбрал руку с бритвой… Никак, перерезать горло… – Векстон улыбнулся. – Но если бритва безопасная, она не справится с задачей… что-то тут не то.
– Векстон, прошу вас, не смейтесь. Я могу понять – судя по тому, как она писала. Но она всегда так писала. Она подразумевает именно то, что говорит.
– О, конечно, я это понимаю. И отнюдь не смеюсь. Все это довольно красочно и цветисто, но лучше, чем я предполагал. Мне больше не хочется читать ни строчки.
– Векстон, не стоит критиковать это с литературной точки зрения. Это мой отец…
– Она всегда испытывала такое пристрастие к смерти? – Векстон встал.
– Что? Я не поняла.
– Еще как поняла. Подумай. Это же любовное письмо, не так ли?
– Похоже, что так. В некотором смысле. Одно из многих. В этих дневниках их полно. – Я резко, с горечью, отвернулась. – И все они адресованы моему отцу.
– Ну, не думаю. Она писала, обращаясь к смерти. Просто она предпочитала называть ее именем Окленда.
– Любовные письма – смерти?
– Так мне кажется. Конечно, я могу ошибаться. – Он свел брови. – Ты знаешь эту строчку из Китса: «…И сколько раз я был почти влюблен в праздно покоящуюся Смерть»? Только в ее случае любовь эта не половинчатая; это полнокровный роман. И смерть далеко не праздная. По сути, как это бывает между любовниками, в ее словах звучит накал страстей, не так ли? «Колоть, колоть, колоть… пусть тебя унесет торжественная кровавая волна»? Все пронизано плотью. Смерть как последний любовник. – Он остановился, словно ему в голову пришла невероятная идея. Его лицо, на котором только что читалось тревожное возбуждение и заинтересованность, затуманилось. Он покачал головой. – Я удивляюсь…
Он был готов продолжить предложение, но передумал. Он смотрел куда-то в будущее, теперь я это понимаю, но в то время неправильно истолковала его реакцию. Я подумала, что были веские причины, по которым Констанца могла воспринимать Окленда сквозь призму смерти, и это имело отношение к несчастному случаю с ее отцом. Если Векстон тоже уловил эту связь – «не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею сберечь тебя» – это было явно не то, о чем бы мне хотелось поговорить. Я хотела, чтобы эти подозрения испарились: я еще не готова была воспринимать их.
– Векстон, – сказала я, – вы помните Индию… помните тот день, когда я отправилась к мистеру Чаттерджи?
– Да.
– Вы помните, что он сказал относительно двоих женщин?
– М-гм… – Векстон насторожился.
– Дело не в том, что я полностью верю в ясновидение – скорее я в него не верю.
– Скорее всего… – Векстон улыбнулся.
– Но эти две женщины… они тут есть, видите? Констанца и Джейн. Констанца – и моя мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111