Пришли ребятишки из сиротского приюта – с траурными повязками на рукавах их коричневых костюмчиков, и мой друг Франц Якоб, который сидел на скамейке рядом со мной.
Когда все было кончено, Винифред Хантер-Кут, которая очень громко пела псалмы, высокая и величественная, в черном костюме, прижала меня к своей могучей груди и одарила поцелуем, пощекотав кожу усиками на верхней губе. Затем она повела меня угощать сладким чаем и бутербродами с рыбным паштетом; она сказала, что моя мать была самым прекрасным человеком из всех, кого она только встречала. «Самым! – вскричала она, обводя взглядом помещение, словно предполагая, что кто-то может возразить ей. – Самым. Ее ничто не могло устрашить. У нее было львиное сердце! Я-то знаю!»
Этим вечером, когда все ушли, а тетя Мод, сказавшись больной, пораньше пошла в постель, я поднялась в классную комнату, нашла свой атлас и притащила его к дяде Фредди. Меня сверлила мысль, что решительно не понимаю, что произошло, но если я найду место, где все случилось, то мне все станет понятно.
Я все объяснила дяде Фредди и открыла атлас на развороте, где был изображен весь мир. Немалая часть его была залита красным цветом, изображавшим Британскую империю, где, как мне когда-то объяснил дядя Фредди, никогда не заходит солнце. Тут же располагалась Америка, где жила Констанца, была Европа, где так часто менялись границы и вскоре их ожидали очередные изменения.
– Где это случилось, дядя Фредди? – спросила я, и дядя Фредди с безнадежным смущением уставился на карту.
Думаю, он и сам этого не знал, но видел, насколько я серьезна, и по размышлении решительно ткнул указательным пальцем в Германию.
– Вот, – сказал он. – Примерно здесь, Виктория.
Я уставилась на точку, в которую он указывал, где-то слева от Берлина. И тут, к моему величайшему удивлению, потому что дядя Фредди был взрослым человеком, он закрыл лицо руками. Когда оно снова предстало передо мной и он высморкался, то с мольбой уставился на меня, словно он был ребенком, а я взрослой.
– Понимаешь… столько всплыло в памяти. Как мы жили здесь… еще детьми. Последняя война. Ты же знаешь, что твой отец воевал, а я нет, Виктория. Мог, но не сделал. Наверно, струсил.
– Я уверена, что вы не были трусом, дядя Фредди. Вы водили санитарную машину, вы…
– Нет, я был тогда трусом. И продолжаю оставаться им. – Он тяжело, с хрипом выдохнул и уставился на меня грустными карими глазами. – Ты же знаешь, как это ужасно. Просто ужасно! Я никак не могу прийти в себя. О Виктория, что же нам делать?
– Все будет в порядке. Мы справимся, мы же вместе. – Я говорила очень быстро, с интонацией своей матери, потому что боялась, что дядя Фредди может начать плакать. – Скоро приедет дядя Стини, – сказала я. – И тогда все пойдет на лад. Дядя Стини знает, что делать.
Похоже, это сообщение несколько приободрило дядю Фредди, потому что он просветлел.
– Это верно. Стини ничто не может вышибить из седла. Он поймет, как справиться… А теперь, думаю, вам пора в кроватку, юная леди.
Я хотела спросить его, почему ему так нужно найти возможность справиться, но дядя Фредди лишил меня этой возможности, послав наверх, и, когда Дженна уложила меня, он зашел в уже темную детскую. Он сообщил, что хочет почитать мне книжку, чтобы я скорее уснула.
Дядя Фредди читал весьма выразительно, но его выбор текста не очень устраивал меня, как и романы тети Мод. Той ночью, помнится мне, он читал историю, которая каким-то образом была сходна с тем, что происходило вокруг, ибо это была детективная история с убийством. Дядя Фредди, который получал удовольствие от описания таких кровавых событий, читал загробным голосом, вытаращив глаза.
Дядя Стини явился, как и сообщал в телеграмме, с опозданием на три дня, ибо не мог раньше получить место на судне, отходившем из Нью-Йорка. Он любил все организовывать, и чем сложнее была задача, тем лучше. Я видела, как в предвкушении подобных мероприятий у него заблестели глаза, когда я зашла к нему в комнату. Он дал мне шоколадный трюфель, который был слегка помят, и для успокоения сделал несколько глотков из своей серебряной фляжки.
– Итак, – сказал он. – Я хотел тебе сообщить, дорогая Викки, что все устраивается как нельзя лучше. Я все превосходно организовал. Хотя, надо сказать… – он легонько подтолкнул меня. – Во-первых, мне пришлось выдержать небольшое сражение. Всего лишь недоразумение. Будь хорошей девочкой и подожди наверху. Я должен переговорить с твоей тетей Мод.
Меня несколько обеспокоила его неуверенность. Ведь я же и так знала, что все налаживается в той мере, насколько это вообще могло быть. Я остаюсь в Винтеркомбе с Дженной и Вильямом; тетя Мод станет время от времени навещать нас, дядя Фредди будет проводить тут большую часть времени, а дядя Стини – баловать нас своими налетами. Что еще надо налаживать?
Какое-то время, как он и попросил, я оставалась наверху, затем выбралась на лестничную площадку, а после – поскольку перепалка, похоже, заняла много времени – спустилась вниз по лестнице. Дверь в гостиную была приоткрыта, и я ясно слышала убедительный голос дяди Стини.
– Только через мой труп! – разъяренным тоном объявила тетя Мод, но дядя Стини перебил ее:
– Мод, дорогая, возьмись же за ум! Надвигается война. И если ты веришь в миротворцев, то я нет, как и Фредди. Чего еще ты ждешь? Денег нет. Фредди не может присматривать за ней. Я уверен, что ты не заставишь и меня исполнять эту роль. Бедная маленькая малышка совершенно подавлена. Ей надо покинуть это место, все забыть.
– Никогда! Только не к этой женщине! Я не позволю, Стини! И никаких разговоров на эту тему больше не будет, понимаешь? Пусть даже ты вбил это в свою тупую башку, но больше ничего не будет. Таковой проблемы не существует, ты ее выдумал. Виктория отправится в Лондон и будет жить со мной.
– В тупую башку? – Дядя Стини вроде стал заводиться. – Я далеко не тупоголов. Да станет тебе известно: все тщательно продумано! Так уж вышло, что ты относишься к Констанце с предубеждением, но она – крестная мать ребенка…
– Крестная мать? Это было ошибкой! Как я и говорила в свое время.
– Как только до нее дошло известие, она сразу же предложила взять Викторию к себе. Немедленно. Сразу же. Без промедления…
– Ничего подобного сделать ей не удастся, и можешь сообщить ей, Стини, что я буду ей весьма благодарна, если она ни во что не будет вмешиваться. Виктория отправится в Лондон со мной!
– А когда начнется война? Что тогда? Ты останешься в Лондоне, не так ли? Должен сказать, что это не очень умное решение. Кроме того, ты не в лучшем состоянии, ты уже далеко не молода.
– У меня нет старческого слабоумия, Стини, если у тебя хватит благородства это признать.
– Америка – сейчас самое подходящее место. Если разразится война, Виктория будет в безопасности. Ради Бога, Мод, мы же не говорим, что она там останется на вечные времена – только на время. Ребенку это пойдет на пользу. Она всегда хотела познакомиться с Констанцей. Ты же помнишь, как она вечно спрашивала о ней.
– Ты выпил, Стини?
– Нет. Не выпил.
– Да, ты пил. У тебя глаза розовые… Я всегда могу тебя уличить. Когда ты начинаешь выходить из себя, я сразу же вижу, что ты врешь. Говорить больше не о чем. Если ты забудешь свои идиотские планы, я забуду, что когда-то ты предлагал их.
– Забыть я не могу, – резко и сердито ответил дядя Стини. – И мне придется указать тебе, Мод, что опекунами являемся мы с Фредди, а не ты – то есть окончательное решение принимать нам.
– Пф-ф-ф! Фредди согласен со мной, не так ли, Фредди?
– Ну, – я услышала, как дядя Фредди тяжело вздохнул: ему никогда не нравилось выступать в роли арбитра. – Ясно, что в словах Мод есть определенный смысл. – Он помолчал. – С другой стороны, и Стини говорит с толком. Я хочу сказать, что, если разразится война, лучше находиться в Америке. Но по сути, я не думаю, что Констанца…
Вот так это и продолжалось: пререкания, примирения и снова споры.
Отходя ко сну, я не сомневалась, что тетя Мод одержит верх, потому что она, несмотря на возраст и некоторую рассеянность, обладала неоспоримой волей к победе, когда ей бросали вызов. Я долго и старательно молилась, чтобы победила тетя Мод и чтобы я отправилась жить с ней в Лондон. Если она потерпит поражение, я видела перед собой мрачное будущее. Я отправляюсь в Нью-Йорк жить со своей крестной Констанцей, как я недавно молилась дважды в день в течение стольких месяцев. Это стало возможным из-за гибели моих родителей, но не мои ли каждодневные молитвы привели к их смерти? «О, прошу тебя, Господи, – взмолилась я той ночью. – Я не хотела этого. Не поступай так со мной!»
Тем же вечером тете Мод пришлось отступить, но не из-за аргументов дяди Стини, а в силу сердечной слабости. За обедом она стала жаловаться, что ей колет в правую руку и бегают мурашки; она стала обвинять Стини, что он довел ее до такого состояния. И вечером, когда она улеглась в постель, ее настиг второй удар, более серьезный, чем первый, от которого ее парализовало с правой стороны. Теперь на долгие месяцы она потеряла способность читать и писать и возиться со мной. В конце концов она оправилась, но приходила в себя очень медленно, а тем временем дядя Стини убедил ее. Я думаю, что в глубине души дядя Фредди противился этой идее, но он никогда не осмеливался противоречить своему младшему брату. Я пыталась убедить обоих дядьев, что хотела бы остаться в Англии, но дядя Фредди явно боялся спорить с дядей Стини, а тот вообще отказывался меня слушать: он гнал во весь опор, закусив удила. И ничто из моих слов не могло заставить его сбросить темп.
– Чушь, Виктория, это наилучший выход. Куча девочек руками и ногами вцепились бы в такую возможность. Нью-Йорк – о, как тебе понравится в Нью-Йорке! И Констанца – ты и ее полюбишь, как и я. Она такая интересная, Викки. Она всюду ездит, она знает всех и вся, и ты будешь прекрасно проводить время с ней. Вот подожди, увидишь, как она будет возиться с тобой…
– Не думаю, что папа хотел бы меня отпускать. Или мама. Им бы это не понравилось – и вы сами знаете, дядя Стини.
– Ну, для этого были причины. – Стини отвел глаза и махнул рукой. – Забудь все, дорогая. Теперь ничего не имеет значения. Все в прошлом. – Он сделал очередной глоток и, как всегда, проказливо взглянул на меня. – Как бы там ни было, тут есть и доля неправды. Было время, когда твой папа очень любил Констанцу…
– Вы уверены, дядя Стини?
– Абсолютно. А она всегда любила его. Так что все в порядке, не так ли? – Он одарил меня белозубой улыбкой и, прежде чем я придумала, что ему возразить, сунул мне в рот еще один трюфель.
* * *
Я покинула Англию на борту «Иль-де-Франс» 18 ноября 1938 года, за месяц до своего восьмилетия.
Тетя Мод еще не оправилась настолько, чтобы проводить меня на пристань, так что я попрощалась с ней в Лондоне, в ее некогда знаменитой гостиной, выходившей окнами на Гайд-парк. До Саутхэмптона я добралась с Дженной – она должна была отправиться в путешествие со мной, – с двумя дядьями и – по моей просьбе – вместе со своим другом Францем Якобом.
Все надавали мне подарков в дорогу: дядя Фредди вручил кучу детективных историй, дядя Стини – орхидею, у которой был какой-то хищный вид, Франц Якоб подарил мне коробку шоколада. Он сунул мне ее в последний момент, уже около трапа. Большинство провожающих сошли на набережную; мои дяди стояли на ней; летели первые охапки конфетти и рвались ленточки.
– Вот, – Франц Якоб вытащил из кармана квадратную коробку. В ней было, как я потом увидела, восемь восхитительных шоколадок ручной работы – по одной за каждый год моей жизни. Они были украшены изображениями аметистовых фиалок и зеленых, как изумруды, дудников. Они были аккуратно, словно драгоценности, уложены в коробке. Венский шоколад; должно быть, его специально передали, думаю, от его семьи. Франц Якоб преподнес мне его с коротким сдержанным поклоном, и длинные волосы опять упали ему на лоб.
Я была тронута его заботой, но попыталась не очень бурно выразить свои чувства, чтобы не смутить его. Прижимая к себе коробку, я поблагодарила его и замялась.
– Мне будет не хватать тебя, Франц Якоб, – решилась наконец я.
– Ты не потеряешь меня. Расстояние не мешает чувствовать сердце друга.
Думаю, он заранее подготовил эту маленькую речь, потому что слова звучали как-то заученно. Мы нерешительно посмотрели друг на друга, а затем, по английскому обычаю, обменялись рукопожатием.
– Я буду писать тебе каждую неделю, Франц Якоб. И ты пиши тоже, ладно? Ты дашь мне знать, если тебя пошлют в другое место?
– Конечно, я буду писать. – Он бросил на меня один из своих взглядов, полных нетерпения. Вытащив из кармана пару коричневых кожаных перчаток, он натянул их и аккуратно застегнул кнопочки у запястий. – Я буду писать каждую субботу. И в каждый конверт стану вкладывать математическую задачу. – Он даже позволил себе улыбнуться. – Я буду проверять твою успеваемость, ладно?
Думаю, он понял, что я готова заплакать, а слезы всегда заставляли его теряться. Взревел корабельный ревун, который испугал меня, стоящие рядом со мной кинули на берег ярко-розовую ленту. Я увидела, как она, взлетев, распустилась и упала. Когда я повернулась, Франц Якоб уже спускался по трапу, уходя из моей жизни. Я тогда этого не знала, к счастью, но Франц Якоб, которому я доверяла больше всего в жизни, не сдержал своего обещания. Он так ни разу и не написал мне.
Швартовы были отданы, буксирные концы натянулись, мы неторопливо двинулись к выходу из гавани. Мы с Дженной только стояли у борта, вглядываясь в туманную пелену дождя, на набережной продолжал играть оркестр, мои дядья махали нам, неподвижно стоял Франц Якоб: их фигурки становились все меньше и меньше, пока, как мы ни вглядывались, они не растворились вдали.
Вот что я запомнила в связи с прощанием: Франца Якоба и его обещание, которого он не сдержал. Я забыла все: путешествие, и никогда не вспоминала его, океанский лайнер и пейзажи Атлантики, открывавшиеся с его палуб, – все это ушло; порой я пыталась представить себе город, который ждет меня, далекий край.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111