Стини же носился, проверяя, правильно ли развешаны холсты, как ложится освещение. Все было в порядке. Освещение было более чем удачным. Рамы оказались просто неподражаемыми. Полотна были очаровательными и декоративными, но в то же время они страдали вторичностью. Как только он мог поверить, что они в самом деле оригинальны и хороши? Будто месиво из восточных сладостей. Стини думал о Мальчике. Он вспомнил, во что превратилась его голова. Он снова уставился на картину. Сахар и розовая водичка, подумал Стини, и резко отошел от нее.
Они с Констанцей вернулись в его восхитительную новую студию. Стини не хотел затрагивать тему смерти Мальчика, стараясь убедить себя и Констанцу, что и позеленевшее лицо, и дрожащие руки объясняются только нервным перевозбуждением, вернисажем, приемом, списком гостей.
– Это будет ужасно, – сказал Стини. – Никто не придет. Никто ничего не купит. Все слиняют, отделываясь вежливыми недомолвками. Мне кажется, я заболеваю.
– Не падай духом, Стини, – ответила Констанца, опять устремляя взгляд куда-то в пространство. Затем, словно компенсируя свою рассеянность, она преисполнилась внимания и доброты. – Почему бы тебе не выпить? Только немного. Это поможет. Где шампанское, которое я тебе прислала?
– В ванной. Охлаждается.
– Открой бутылку.
Пока Стини занимался шампанским, Констанца стала рассматривать мастерскую; она на несколько дюймов передвинула кресло, в другом порядке разложила кучу подушек, место которым было бы в серале, включила и выключила лампы, которые появились тут ее стараниями. Она была полностью поглощена своими занятиями.
Это было в первый раз, потом говорил Стини, когда он действительно обратил внимание, насколько Констанца увлечена обстановкой, с каким наслаждением она занимается ее убранством, стараясь оживить ее. Ему тогда не пришло в голову, что Констанца старается упорядочить убранство комнаты потому, что вся ее жизнь находилась в полном беспорядке. Стини видел лишь, что Констанца, чей брачный стаж составлял три месяца, была уверена во всем.
Стини не мог сказать этого о себе. Его способность принимать решения менялась столь же стремительно, как и его настроение. Он чувствовал, что не может совладать со своей собственной жизнью, не говоря уж о деталях окружения. Только что он думал о Мальчике, а в следующую минуту его мысли переключились на Векстона; он мог клясться себе, что никогда в жизни не увидится больше с Конрадом Виккерсом, а через полчаса срывался с места и кидался разыскивать его. Все было в постоянном движении и в переменах. Констанца же демонстрировала неизменную твердость: вот это единственный допустимый материал для портьер, диван тут немыслим, а кушетка более чем подходит. В результате мастерская обрела эклектичный, взъерошенный вид: Стини чувствовал себя в ней очень неуютно. Похоже, думал он, попивая шампанское, что Констанца распоряжается в своем помещении, а не в его.
Но и на этот счет он предпочитал не высказываться. Ведь как ни крути, а теперь студия стала просто восхитительной. Конрад Виккерс своим высоким воркующим голосом оповестил, что он просто не мог войти в новую квартиру, пока ею не занялась Констанца. Леди Кьюнард, вкусы которой оставались довольно консервативными, но которая обладала острым чутьем на все новое, также буквально потребовала, чтобы Констанца помогла ей привести в порядок ее новый загородный дом. И именно сейчас, хотя Стини не подозревал об этом, было положено начало будущей карьере Констанцы.
Стини протянул Констанце ее бокал с шампанским. Она не стала пить. Стини же выглотнул бокал одним махом и налил себе другой. Констанца расставляла на боковом столике группку забавных безделушек, передвинув на долю дюйма маленькую порфировую колонну. Нахмурившись, она уставилась на цветы – единственный взнос Стини в обстановку. Большие, резко пахнущие белые лилии – дорогие цветы: они обошлись Стини едва ли не в недельное его содержание.
Стини продолжал маяться тошнотой. Оставалась и другая причина, почему он неуютно чувствовал себя в этом помещении: большая часть ее обстановки была оплачена Констанцей, а поскольку у нее не водилось собственных денег, это означало, что платил ее муж. Констанца щедро распоряжалась деньгами Штерна. С их помощью у Стини появились предметы, которых он бы никогда не мог позволить себе, потому что его отец являл прижимистость во всем, что касалось нового обиталища сына. С явной неохотой Дентон выделил деньги на оплату аренды, он отказался – не особенно стесняясь в выражениях – прибавить еще хоть пенни. Констанца, помахивая чековой книжкой, справилась с его проблемами. Учитывая, что она была замужем столь короткое время, Стини подумал, что она очень быстро усвоила науку тратить деньги мужа. Он рискнул поделиться с ней этим наблюдением, но Констанца бросила на него косой взгляд.
– Муж и жена – одна сатана, – резко сказала она. – И к тому же один банковский счет, запомни это, Стини.
Не будь Констанцы, мастерскую пришлось бы обставлять подержанной мебелью из лондонского дома его родителей. Стини бы задушили воспоминания. Констанца спасла его от этой доли. Одна деталь не давала ему покоя весь вечер: из списка гостей на открытие вернисажа, включавшего, конечно же, Констанцу и ее нового мужа, соответственно, была исключена его тетя Мод. Когда Стини, смущаясь и переминаясь, сообщил ей об этом, Мод отреагировала с чувством сдержанного достоинства и почти равнодушно. Она сказала, что когда-нибудь попозже навестит его в галерее. Может ли Стини оставить для нее одну маленькую картинку, которая ей всегда нравилась? Стини обрадовался: картина, о которой идет речь, станет единственным экспонатом, на котором будет красная наклейка, дающая понять, что она уже продана.
Стини опустошил второй бокал шампанского. Помявшись, он решил позволить себе и третий.
– А леди Кьюнард будет? – у него прервался голос.
– Конечно будет, Стини. Я же говорила тебе. Она мне обещала.
– А Штерн… ты думаешь, ему удастся вырваться?
– Монтегю? И он придет. Я его там встречу. Его ждет еще несколько деловых свиданий.
Тон у нее был беззаботен, как и обычно, когда она упоминала о своем муже. Стини, который хорошо был знаком с этим ее тоном и знал, что она пускает его в ход, когда пытается скрыть силу обуревавших ее эмоций, присмотрелся к ней. Как и всегда, на лице Констанцы ничего не отразилось.
– Я бы хотел знать, что он думает о моих работах. Если он не появится, я пойму его – он всегда так занят…
– Занят? – Констанцу, казалось, развеселили эти слова. – Да, он постоянно занят, но в то же время очень организован, ведь в его деловом расписании нашлось место и для брака. Он очень внимательно отнесся к этому мероприятию.
– Включив в расписание?
– Конечно. – Констанца как-то странно улыбнулась. – Ты знаешь, он возвращается ко мне каждый вечер в одно и то же время. В шесть. Самое позднее, в половине седьмого. Я могу проверять часы по звуку его ключа в замке. Я жду его наверху, хотя иногда спускаюсь и вниз. И знаешь, чем мы тогда занимаемся, Стини? Отправляемся в постель.
Стини удивился. Такая откровенность не свойственна Констанце. Нервничая, он попытался укрыться, как, случалось, делал, за маской, умело имитирующей Конрада Виккерса.
– Нет! Констанца, дорогая… каждый вечер – и всегда в одно и то же время? Потрясающе. Такой пыл, такое рвение…
– Каждый вечер. Всегда в одно и то же время. От Даунинг-стрит – и прямо в кровать. С войны – к своей жене. Я нахожу это странным. А теперь откровенно скажи мне: мог ли ты подозревать за ним такие вещи?
– За Штерном? Нет. Он всегда казался таким сдержанным.
– Я знаю. – Констанца слегка поежилась.
Стини откинулся на диване, который выбрала Констанца и за который заплатил Штерн. Он принял артистическую позу.
– Дорогая! – сказал он, воздевая руки. – Это так восхитительно! Должен признаться, я удивлен. А он… то есть я хочу сказать… когда ты…
– Я не хотела бы быть неискренней. – У Констанцы появилось замкнутое выражение. – Но я не собираюсь раскрывать тебе свои брачные тайны, Стини.
– Ты хочешь сказать, что у тебя есть тайны?
– Может быть. Одна или две. Монтегю…
– Просто потрясающий любовник, – хихикнул Стини. – Мечта любой женщины: опытный, властный… могу себе представить. Конни, радость моя, я тебе положительно завидую.
– Я люблю его, Стини. – Констанца поставила бокал с шампанским и отвернулась.
Стини с немым удивлением смотрел на нее.
– Что ты сказала?
– Я сказала, что готова полюбить его. Я… очень близка к тому, чтобы полюбить его. Я никогда этого не предполагала. Увлечься им – да. Даже восхищаться или уважать – всего этого я ждала. Но не любви. Я не рассчитывала, что полюблю. Я думала… впрочем, не важно, что я думала.
Стини уже стал жалеть, что позволил себе столько шампанского. Он с трудом соображал и медлил с ответом, а ему так необходимо сконцентрироваться. На мгновение он забыл, что пребывает в образе Конрада Виккерса.
– Конни, я не понимаю. У тебя такой огорченный голос. Он же твой муж. Почему бы тебе не любить его?
– Потому что я не хочу никого любить. – Она гневно повернулась к Стини. – Неужели так трудно понять? Я не верю в любовь. Я не могу положиться на нее. Она расслабляет человека и лишает его самостоятельности. Я не хочу стать глупой маленькой марионеткой и никогда не буду. Любовь, любовь, любовь – многие женщины ни о чем ином и не думают. Ведут себя словно больные. А я вот не хочу маяться такой болезнью. Я скорее согласна на малярию, тиф, туберкулез, на что угодно…
– Конни…
– И это правда! Пусть лучше сгниют мои легкие, чем мой мозг, ведь именно это и происходит с человеком, когда он влюбляется. У него испаряются мозги. Он теряет способность мыслить. Я-то уж навидалась…
– Конни, прекрати, – Стини почувствовал, что ее речи вот-вот выведут его из состояния приятной расслабленности. Он встал. – Ты безо всякой причины заводишь себя, а сама не веришь и в половину того, что говоришь…
– О, еще как верю, – спокойно ответила Констанца. – Я старательно все продумала. Видишь ли, мой муж не любит меня. Он никогда даже не был влюблен в меня и ясно дал мне это понять. Он выдал это несколько раз прямо в лицо.
– Конни, перестань нести глупости. – Стини, оцепенев, с ужасом смотрел на нее. – Ты только послушай. Если даже Штерн так и сказал, он этого не думает. Он… он играет в игры, вот и все. Это общепринято. Конрад так ведет себя со мной. Штерн просто не хочет дать тебе знать, что ты одержала над ним уверенную победу – ты же женщина. А женщины быстро устают от мужчин, которые им слишком легко достаются – ты особенно. И если Штерн падет к твоим ногам и будет изъясняться в любви, ты возненавидишь его, и ты сама это знаешь.
– Может быть. – Констанца отвернулась. – Наверное, я бы меньше уважала его, не так бы прислушивалась к его суждениям. И все же мне нравится, когда меня любят, вот и все.
– Это смешно. – Стини с изумлением смотрел на нее. – Ты же знаешь, что это неправда. Многие любят тебя. Я, например. Вспомни всех, кто бегал за тобой до того, как ты вышла замуж. Они с ума сходили по тебе!
– Ах, да они меня толком и не знали.
– Ну, Штерн-то должен знать тебя.
– Нет. И он не знает. – Констанца покачала головой. – Он бы хотел, так я думаю порой. Я интересую его, интригую, ты же знаешь, словно одна из хитрых китайских головоломок. Ему нравится разбирать меня на части и снова складывать, а затем он теряет интерес. Так что я очень осторожна. Тебе не кажется, что мне не пойдет на пользу, если он поймет, что я чувствую? Я никогда не скажу ему, Стини. Пусть даже мы будем женаты пятьдесят лет. Я никогда не позволю ему убедиться, что я собой представляю, люблю ли я его или нет. Такова, понимаешь, политика любви. И я хочу сохранить равновесие сил.
– Это абсурд. Никто не может жить так. Если ты кого-то любишь, почему бы не довериться ему и не сказать все, как есть? Зачем вести дурацкую войну? Векстон всегда говорил… – Стини, зардевшись, остановился. – Как бы там ни было, ты руководствуешься глупой гордостью, которая и заставляет тебя говорить эти вещи…
– Нет. Это опыт.
– При чем тут опыт?
– Потому что я очень любила своего отца. Я говорила ему… как сильно я его люблю. Не сомневаюсь, ты помнишь результаты. – Она посмотрела на Стини и безнадежно пожала плечами. – Он ненавидел меня. Он презирал меня. И чем больше он убеждался, как я люблю его, тем хуже все становилось. И я больше никогда не сделаю такой ошибки. – Сказав это – а она говорила ровным тоном, без всякой горечи, как будто сообщая общеизвестный факт, – Констанца отошла от него.
Так неожиданно начавшийся разговор, казалось, подошел к концу. Стини замялся. Последний человек, о котором ему хотелось бы говорить, был Эдвард Шоукросс.
– Конни, – после нескольких минут молчания, неловко начал он. – Ты несчастлива? Твой брак сделал тебя несчастной – это ты мне хочешь сказать?
Похоже, Констанце вопрос показался странным.
– Несчастна? Нет. Чего ради ты так решил? Мне нравится быть замужем за Монтегю. У меня только-только начинается новая жизнь, мне кажется, я минуту назад сообщила тебе об этом… – Она прервалась. – Ведь ты мой единственный друг, Стини.
Стини в первый раз увидел Констанцу в таком свете, когда она была готова признаться в своей слабости. Он был тронут ее признанием. Он покраснел, снова замялся, после чего, кинувшись к ней, обнял.
– И ты тоже. И ты тоже мой лучший друг. Ох, Конни… – Он отпрянул. – У меня так все перепуталось. Это все нервы – не из-за приема или приглашений…
– Я это знаю.
– Все дело в Векстоне. Мне ужасно его не хватает. И к тому же Конраду нравится вызывать у меня ревность. Я больше не могу говорить с Фредди. Мама никуда уже не выходит – ты знаешь, она даже здесь не была. Отец вообще рассыпается на глазах. Он говорит только о деньгах. Я знаю, что смерть Мальчика окончательно надломила их. Все просто ужасно, словно идешь на цыпочках по минному полю. Мы не можем упоминать об Окленде. Не можем упоминать о Мальчике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111