Даже сейчас. Монтегю всем сердцем прикипел к этому месту, сказала я, но даже Монтегю можно уговорить, если только Окленд будет меня слушать. Все, что Окленду нужно, дабы сберечь свой дом, – это богатая жена. И кто же, добавила я, подходит тебе больше, чем Джейн Канингхэм?
Я снова села. Я стала перечислять все достоинства Джейн. Она исключительно богата и может оплатить все долги Дентона, спасти Винтеркомб и едва ли даже заметит расходы! Я напомнила ему, в каком он долгу перед Джейн. Ведь, кроме всего, она спасла ему жизнь и выхаживала его с таким терпением, которого я в ней не подозревала.
Я указала ему, что Джейн вот уже много лет любит его. Думаю, это удивило его: Окленд мог быть на удивление бестолковым. Поскольку она питает к нему такую любовь, сказала я, жениться на ней будет единственным способом заплатить ей этот долг. А если он считает мой подход слишком торгашеским, то, без сомнения, найдет способ возместить ей расходы – талантами он не обделен!
Мне показалось, что я не смогла убедить Окленда. У него было такое замкнутое лицо, такие холодные глаза. Я еще основательнее стала нажимать на него. Я сказала, что вполне понимаю, если он сочтет эту идею не очень привлекательной, но ведь, кроме всего прочего, Джейн станет ему великолепной женой, а со временем и образцовой матерью.
Подумай, Окленд, сказала я. Она умна и отважна. У вас так много общего. Она своими глазами видела, что такое война. Вы любите одну и ту же музыку и читаете одни и те же книги. Конечно, продолжала я, – и тут изобразила легкое смущение, – есть определенная несогласованность. Не могу себе представить, что ты в восторге от Джейн. Но если после нескольких лет семейной жизни ты почувствуешь необходимость в новых стимулах… то сможешь их себе позволить, хотя я не сомневаюсь, что ты будешь достаточно осторожен. Ты никогда не позволишь себе обидеть Джейн или другого человека, не принесешь им ни малейшего вреда. Так что, как видишь, ты будешь для нее идеальным мужем!
Мне показалось, что к тому времени Окленд уже устал – я видела, как напряглось его лицо, – и подумала про себя: он этого не сделает, он выберет бритву. Я торопливо закончила. Осталось лишь одно. Сущая мелочь. Если ты женишься и будешь жить здесь, тогда время от времени я смогу видеться с тобой. Ведь если я буду жить в доме Пиля – а я буду! – мы с тобой станем соседями. Мы сможем…
Тут я остановилась; мне не хотелось говорить ему все, чем мы сможем заниматься. Я и так знала, что Окленд понял меня. Я знала, что он мечтал об этом. Думаю, что тогда я ожидала услышать его голос. Когда этого не произошло, я обеспокоилась. Я с трудом могла удержать руки на месте. Я попыталась объяснить: вот почему мне хочется, чтобы так все и было, чтобы мы были и близко и далеко в одно и то же время, бок о бок – и отдалены друг от друга. Мы не должны даже прикасаться друг к другу, но можем думать друг о друге: это самая лучшая любовь, она никогда не блекнет.
Я вышла из себя от необходимости объясняться и все выкладывать таким дурацким образом. Я знала, что и он это понимает, ибо всегда воспринимал мир, как и я.
Наша тайная любовь. От гнева и возбуждения меня даже заколотило. Я ощутила паленый запах пылавшего во мне гнева. Я понимала, что должна торопиться. Настало время преподнести ему два подарка. Я подошла к его креслу и встала перед ним на колени. В кармане у меня была бритва, и я извлекла ее. И сжала в правой руке.
Я наклонилась вперед. Посмотрела ему в глаза. Во мне все искрилось! Я прижала губы к его губам. Я ощущала их вкус. Я позволила ему поцеловать меня. Вот твои подарки, сказала я: смерть в правой руке и жизнь – в левой. Выбирай, Окленд.
Окленд долго не отрывал глаз от бритвы. Похоже, она удивила его, хотя он должен был знать, что я принесу ее. Чтобы помочь ему принять решение, я открыла ее. Она была очень острой. Я чиркнула лезвием по ладони. Края разреза разошлись, как губы. Хлынула кровь. Поднеся руку к его лицу, я сказала: «Попробуй ее, Окленд. Я знаю, ты знаком со вкусом крови и ее запахом. Ее вкус поможет тебе найти дорогу. Ты этого хочешь? Если так, берись. Я помогу тебе, обещаю. Найду твое запястье или горло. Я помогу тебе не промахнуться и буду рядом с тобой, пока все не кончится. Дверь закрыта. Обещаю тебе, что не начну плакать или кричать – я не как другие женщины. Я знаю, что смогу это сделать, и если ты хочешь меня, я готова. Выбирай, Окленд.
Его пальцы сомкнулись на моей кисти. Мне показалось, что он вывернет мне руку. Бритва взлетела в воздух и свалилась на турецкий ковер у ножек комода.
Окленд сказал: «Ты необыкновенная женщина. Ты самая необыкновенная женщина из всех, что я видел в жизни».
Думаю, он сказал именно это. После того, как выбрал.
Я подобрала бритву. И сунула ее обратно в карман. Вот так это было. Мне хотелось сказать Окленду, что женщина, которую он любил, была не столь уж необыкновенной: она была… так, случайностью, легким капризом судьбы. Слишком многое неправильным образом сплелось воедино. Такая уж ей выпала доля от рождения – или, может быть, она появилась на свет, чтобы стать такой. Хотя я этого не сказала; я знала, что в этом нет необходимости. Окленд любил меня за живущие во мне противоречия и разнообразие. Он знал, что я могу предстать перед ним любой и всякой. Я могла стать его маленькой девственницей или маленькой шлюхой, его маленькой святой или юной грешницей. А он мой фантастический, непредсказуемый мужчина, который познал смерть и вернулся обратно, который мог бы покончить с собой ради меня. Окленд, единственный мой, смелость твоя не имеет границ!
Я подошла к дверям и коснулась выключателя. Снаружи уже темнело, и в комнате сгущались сумерки. Я включила свет. И снова выключила его. Смотри, Окленд, сказала я. Вот она я. И вот меня нет. Затем я покинула его.
Я вернулась к Монтегю. Мы занимались любовью, но она была грубовата. Мне это нравилось. Мне нравилось чувствовать себя во власти мужских рук. Все же я не могла не сопротивляться, если он входил в меня. Я осторожно спросила его, имел ли он так и других женщин? Да, пару раз, но это было давно и не должно меня волновать.
Он вот-вот был готов пожалеть меня, подумала я, и мне этого не хотелось. Притворюсь в следующий раз, решила я. Доведу его до экстаза.
– Ты почитала Окленду? – спросил он, когда мы переодевались к обеду.
Я ответила, что да, почитала. Я сказала, что книга называлась «Антиквар» – сюжет был непонятен, но читала я очень выразительно.
* * *
Джейн появилась у Окленда час спустя. Медсестра, решив, что Окленд задремал, оставила его сидеть в кресле у окна. Джейн, увидев, что глаза у него открыты, остановилась в дверях. Она подумала: он видит перед собой войну.
Она постаралась вернуться из Лондона как можно скорее. Пересекая холл внизу, она заметила Гвен, в одиночестве сидящую в гостиной. Голова ее была опущена, и весь облик изображал неизбывную скорбь.
Зрелище ее фигуры лишь подхлестнуло Джейн. Она знала, какая печаль владеет Гвен, она знала, сколько усилий ей стоит входить в комнату сына, говорить с ним, читать ему, оставаясь веселой и раскованной. Джейн взбежала по ступенькам; она была полна злости и негодования. У нее частило сердце. Пусть то, что она собирается сказать, противоречит всем ее установкам как медсестры, но она скажет. Она думала: «Я не позволю ему больше причинять такую боль своей семье. Не позволю. Это эгоистично».
Оказавшись рядом с ним, она опустилась на колени у кресла и сжала его руки. Сгустилась вечерняя тьма. Тени размывали черты лица Окленда, но даже в полумраке она увидела, что Окленд плакал.
«Меня по-прежнему потрясает, когда мужчина плачет, – написала она, – и всем сердцем я устремилась к нему. Я так любила его. Мое тело томилось по нему. Я прикидывала, что я скажу ему, какие выложу аргументы; но когда дошло до дела, все смешалось – и любовь, и гнев, и негодование. Думаю, что говорила я очень сбивчиво».
Джейн хотела, чтобы он понял: что бы ни случилось во Франции, что бы он там ни делал или чему ни был бы свидетелем, он все же остался в живых. Он получил самый драгоценный дар из всех – жизнь. Сколько десятков тысяч человек – да что там, миллионов! – были лишены его? Они никогда не вернутся, пройдет время, и битвы, в которых они пали, будут забыты.
Когда война наконец завершится, предположила Джейн, возведут военные кладбища, и люди станут посещать их. Начнут праздновать какие-то годовщины. Но будем ли мы помнить их? Под каждым из этих надгробий лежит человек; каждый крест отмечает историю жизни. Те, кто любил павших, будут помнить их, но когда и они уйдут, что останется? Неизвестность. Забвение. Люди очень быстро забывают войны.
Голос Джейн дрогнул, она заплакала. Она хотела заставить его увидеть, что поведение его совершенно неправильно. Это было больше, чем ошибкой; это был грех. Бог наделил его жизнью – а он швырял сей дар Ему обратно в лицо.
Говорить это было глупо, она это сразу же поняла. Окленд не верил в Бога – разве что война вернула ему веру, но вряд ли. Джейн попыталась начать все снова. Она старалась говорить четко и понятно. Ему так повезло, перед ним открывается жизнь, он вернулся с войны с руками и ногами, не калекой, здесь его окружает весь мыслимый комфорт, вокруг него семья, которая любит его… Джейн была преисполнена сил и решимости, но опасалась, что слова звучат банально, избито и глупо. В конце концов, видимо, окончательно разозлившись на себя, она сказала:
– Я люблю тебя, Окленд. Все эти годы, всегда, с начала мира я люблю тебя.
Он не пошевелился, не повернул головы, не приподнял руки, но Джейн была уверена, что он понял все. Горькая злость пронзила ее: он даже не позаботился дать хоть еле заметный знак, что слышал ее слова.
Джейн отошла к окну. Снаружи было темно. Из леса доносилось уханье совы. У нее давило в груди, и горло жгло так, что она не могла говорить, но силы в ней не иссякли. Она сказала:
– У меня есть своя жизнь, Окленд. И я должна жить ею. Я прекращаю ухаживать за тобой. Я люблю тебя, но расстаюсь с тобой. Я могла бы помочь тебе жить, если бы думала, что мне это по силам. Но я не хочу помогать тебе умирать – тем более когда в этом нет необходимости. И я презираю тебя за это. Я ненавижу тебя за то, что ты делаешь со своей матерью и с другими членами семьи. Есть люди, которым досталось гораздо больше тебя и которым живется куда хуже. Ты знаешь, о чем говорит твое кресло на колесиках и твое молчание? О трусости.
Джейн не оборачивалась, просто смотрела в окружающую дом темноту. «Подумалось: мне уже двадцать девять лет. Я помнила о сиротских домах, о деньгах, с помощью которых я могу сделать столько добра. Я услышала неясный звук. Сначала я не поняла, что он означает. Затем догадалась. Это был голос Окленда. Он произнес мое имя».
* * *
Он произнес ее имя трижды. Джейн повернулась, и Окленд протянул к ней руку. Он сказал:
– Я могу говорить. И двигаться. И думать. И чувствовать. Ты заставила меня… устыдиться.
Джейн сдавленно вскрикнула. В комнате почти не было света. Она видела лишь очертания коляски и фигуры Окленда. Бледное пятно его лица было почти неразличимо. На мгновение ей показалось, что она себе все это вообразила и Окленд по-прежнему сидит в кресле недвижимо, но тут она поняла, что ошибается. Из глаз ее хлынули слезы. Она сделала шаг вперед, еще один. Она увидела протянутые к ней руки, и, сжав их, она опустилась на колени.
– Ты обрезала волосы… – Пальцы Окленда коснулись ее шеи. Он пропустил прядь ее волос между пальцами. Джейн подняла глаза. – Я узнал тебя. Еще в пещерах… в Этапле. – Голос у него был тихим и медленным. Он запинался на согласных, словно бы не доверяя им. Джейн увидела, что в глазах его блеснула искорка, а затем его лицо опять обрело замкнутое сосредоточенное выражение. – Я узнал твой голос задолго до того, как ты подошла к моей койке. Я хотел подать голос, но не мог.
Он склонил голову. Джейн медленно протянула руку и коснулась его лица.
– Я всегда думал о тебе… – Остановившись, он продолжил: – Я думал о тебе как о будущей жене моего брата. Я… я не мог представить себе…
Джейн отдернула руку.
– Все хорошо, Окленд, – начала она. – Я это знала.
– Нет. Ты не понимаешь. Ты вообще не понимаешь. Я чувствую себя смертельно усталым. Думаю, что не могу даже объяснить. Если бы ты только могла вглядеться в меня…
Именно тогда в душе Джейн зародилась надежда. Она пыталась не давать ей воли, она говорила себе, что надеяться не на что, но с надеждой не так-то легко справиться. Джейн смотрела в глаза Окленда, разница цвета которых всегда волновала ее, но она неизменно любила их разноцветье. Выражение, которое сейчас в них было, она никогда раньше не видела и не надеялась увидеть.
– Окленд… – начала она.
– Я знаю. Разве это не странно? – Его руки сомкнулись вокруг нее. – Мне это никогда не могло прийти в голову. И тем не менее пришло… так сильно. Наверное, чувство было всегда. Просто я его не видел. Думаю, оно как-то промелькнуло. Раз или два. – Он поднял руку и коснулся ее щеки. – Сколько света у тебя в глазах. – Он позволил руке упасть. – И твои волосы… их шапка, словно шлем. Ты сейчас говорила с такой силой. – Он помолчал. – Это было смело – говорить такие вещи. Ты всегда была такой смелой? Почему я никогда этого не замечал?
– Нет. Нет. Я не была смелой, – быстро ответила Джейн. – Совсем нет. И если я изменилась…
– Иди ко мне.
Окленд встал. Он повлек ее за собой к окну, где они и остановились, глядя на Винтеркомб. Джейн видела, как клочья облаков затягивают луну, как ее свечение то меркнет, то вновь возникает. Затем Окленд повернулся к ней.
– Ты изменилась. Когда это произошло? И почему?
Джейн подумала: «Теперь я перестала быть для него невидимкой. И, может, никогда больше не буду ею».
– Скорее всего из-за моей работы, – сказала она. – Я повзрослела. И из-за войны…
– Ах, война, – ответил Окленд и привлек ее к себе.
* * *
Прочитав рассказ своей матери, я оставила Векстона развалившимся в кресле и вышла в сад. Я прошла к озеру и в березовую рощу; я очутилась в том мире, который когда-то тут был, в той ночи, когда в высоком эркере окна стоял мой отец, пришедший в себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111