Тут есть все, достойный сайт
Поскольку дело касается…
– Секса? Ты думаешь, все дело в сексе? Как ты глуп! И, кроме того, вульгарен и лишен воображения.
– Возможно. С другой стороны, ты с такой страстью ищешь сексуального удовлетворения, что, как я подозреваю, тебе никак не удается получить его.
– Я ищу того, чего не нашла у тебя – это совершенно естественно.
– Моя дорогая, нет никакого смысла обмениваться обвинениями относительно моей мужественности или твоей фригидности. Давай сойдемся на том, что я приношу тебе свои извинения, раз уж разочаровал в этом смысле. Тем более что уже поздно, а мы многократно вели эти разговоры.
– А если я люблю Окленда – что тогда? – Констанца сделала шаг вперед. – Тогда вся твоя продуманная сделка ничего не стоит, не так ли? Любовников можно – но только не любовь! Только ты считаешь, что можешь заключить подобный контракт и он сработает. Ты всегда хотел надеть на меня шоры и держать на коротком поводке…
– Констанца, ты запуталась в своих метафорах.
– Ты обложил меня условиями и оговорками и ждал, что я буду подчиняться им? Чего это ради? Они душат меня. Они давят меня так, что я и вздохнуть не могу, не имею права быть сама собой. Но если я полюблю, я обрету свободу от тебя. Вот! Именно так! Можно устать от любовника, но не от того, кого любишь.
– Ты так думаешь? – Глядя на нее, Штерн не мог скрыть нотки печали в голосе. – Не могу согласиться: вполне возможно устать… и от того, кого любишь.
Спокойствие, с которым это было сказано, похоже, смутило Констанцу. Она отошла от него. Нагнувшись, она подхватила на руки одну из своих собачек и стала ласкать ее. Она поцеловала ее в голову. И подняла глаза на мужа. Она с трудом, натянуто улыбнулась.
– Ты сегодня трахал Бланш Лэнгриш, Монтегю? Ты достаточно долго пробыл в той квартире, так что должен был уложиться. И больше, чем один раз. Ты же не допускал, что я поверю в этого южноафриканца, верно?
– Я с трудом себе представляю, во что ты вообще веришь, а во что нет.
– О, но я ведь считала, что между нами действует соглашение: никаких тайн! И тем не менее ты несколько месяцев встречаешься с этой женщиной и ни разу не упомянул о ней.
– Моя дорогая, ты знаешь все мои секреты. И не сомневаюсь, что речь может идти только о времени, пока ты их все узнаешь.
– Вот уж чего от тебя не ожидала! Человек с таким изысканным вкусом – и певичка с крашеными волосами из Квинса. Тем не менее, предполагаю, она тебя вполне удовлетворяет в постели. Дешевая маленькая проститутка, которая не спускает глаз с твоего бумажника. Что тебе в ней так нравится, Монтегю? Мечтаю услышать. Вряд ли ее ум. Так что же? Ее ноги хористки? Сиськи? Задница? Или она просто устраивает тебя в постели, так она хороша?
Штерн остановился у дверей. На лице его отразилось неподдельное отвращение.
– Тебе не стоило говорить таким образом, – тем же тихим голосом, что и раньше, сказал он. – Эти слова… какие омерзительные слова ты подбираешь. Какую дешевку. Я всегда терпеть не мог, когда ты так выражаешься. Эта лексика… она тебе не подходит.
– Ах, приношу свои извинения. Я и забыла. У тебя же такие аристократические вкусы. Предполагается, что женщина не может знать подобных слов и тем более их употреблять. Я не должна говорить «трахать», да, Монтегю? О, нет, конечно, я могу пускать их в ход, но только с тобой, в постели. Несколько отдает лицемерием, тебе не кажется? Кроме того, это очень выразительный глагол. Он говорит о том, что ты делаешь. Ты идешь к себе в квартиру и трахаешь ту маленькую шлюшку. Затем, как я предполагаю, расплачиваешься с ней. Или ты просто преподносишь ей подарочки – вульгарные подношения? Еврейские подарки? Как те, что мне преподносил?
Говоря это, Констанца приблизилась к нему. Штерн смотрел, как она подходила. И чем ближе она оказывалась рядом, тем меньше казалась. Его маленькая, злая, ядовитая и вульгарная жена. Ее гнев пульсировал в атмосфере, он вырывался из ее глаз, заставлял вставать дыбом волосы. Голос у нее поднялся до крика. Мопс, которого, как всегда, пугали такие сцены, залез под диван, откуда пугливо выглядывал под прикрытием ножек.
– Ты пугаешь собак, Констанца, – вежливо сказал Штерн. – Не стоит кричать. Собакам это не нравится. Как и мне. И слуги могут услышать.
– Имела я этих слуг! Имела я тебя! Имела я этих проклятых собачонок. Терпеть не могу их обоих. Мне их подарил ты, и я их ненавижу. Ошейник с камнями и красный ремешок – только ты мог такое придумать. У тебя вкусы Ист-Энда, ты это понимаешь? Вульгарный вкус. И ты сам вульгарен со своими маслеными манерами и своими глупыми иностранными поклонами. Ты что, думаешь, можешь сойти за европейца, за джентльмена? Да люди смеются над тобой, Монтегю, у тебя за спиной я тоже потешаюсь. Ты знаешь, что я говорю? Я говорю: «О, вы должны простить его. Он ничего не может сделать. Он не знал ничего лучшего. Он вырос в трущобах. Он самый обыкновенный маленький еврейчик».
Констанца никогда раньше не позволяла себе такого. Может, она поняла, что зашла слишком далеко, может, выражение лица Штерна – отвердевшие черты, презрение в глазах – напугало ее. Она вскрикнула. И закрыла лицо руками.
– О Господи, Господи, как я несчастна! Я так страдаю! Я бы хотела, чтобы ты ударил меня, почему ты меня никогда не бьешь? Я знаю, что тебе этого хочется, я вижу по твоим глазам.
– Я не испытываю от этого удовольствия. Ни в коей мере.
Штерн двинулся к дверям. Констанца вцепилась ему в руку и попыталась оттащить от них.
– Пожалуйста, посмотри на меня. Неужели ты не можешь понять? Я не это имела в виду. Я говорила, чтобы уязвить тебя, вот и все. Только так я могу достучаться до тебя – когда обижаю тебя. Ты так холоден… и только когда ты злишься, я могу добиться какого-то ответа. Он лучше, чем ничего. Я ревную, вот и все. Вот… это тебя устраивает? Не сомневаюсь, что да. Ты же тоже хочешь обидеть меня! Я не могу даже думать об этом. Это так не похоже на тебя, так низко и мелко. Снимать комнату, врать о деловых встречах – и еще эта девка! Дешевка с вульгарным именем. По крайней мере, знал бы ты, как я отношусь к своим любовникам, – это был бы комплимент для тебя. Но ты – ты подобрал какую-то дешевую шлюху с улицы…
– Она не шлюха. – Штерн открыл двери. – И Бланш – это всего лишь ее сценический псевдоним. Ее настоящее имя Урсула.
– Урсула?
В силу каких-то причин это предельно расстроило Констанцу. Она сделала шаг назад и с детским огорчением посмотрела на мужа.
– Урсула. Урсула… и как дальше?
– Это тебя не касается.
– А вот касается! Еще как касается! Урсула – хорошее имя, такое же, как Констанца. Я чувствую… словно меня перетряхнуло.
– Моя дорогая, мне хотелось бы забыть все это. Иди в постель и постарайся выспаться.
– Нет, подожди, скажи мне только одно…
– Констанца. Я терпеть не могу сцен. Они бессмысленны. И мы оба это знаем. Все уже сказано.
– Значит, я становлюсь банальной. – Она вздохнула. – Это утомляет тебя, Монтегю?
– Да, это может надоесть.
– Ох, дорогой, ты произносишь мне смертный приговор. – Она отвернулась с грустной усмешкой. – Ну ладно.
Монтегю все же помедлил. Он смотрел на жену, меняющуюся у него на глазах. Как всегда, трансформация полная и фантастическая. Мгновение назад она была сущей мегерой; теперь она стихла. Она потерянно смотрела на него из-за плеча, и Штерн едва не потянулся к ней. Когда он все же сдержался и не подошел к ней, она прижала маленькую ручку, унизанную кольцами, к сердцу.
– Ох, как оно болит. Ты изменился, Монтегю. Теперь я это вижу. Когда это случилось… что ты так изменился?
– Вчера. Сегодня. Год назад. Представления не имею.
– Но ты в самом деле изменился? Нет, можешь не отвечать, я и так все вижу. Я должна была раньше догадаться. Мод предупреждала меня!
– Мод – проницательная женщина, хотя и ей свойственно ошибаться.
– Может быть. Монтегю, прежде чем ты уйдешь – прежде чем ты исчезнешь, – скажи мне только одно. Нет, прошу тебя, не смотри на часы. Я не хочу ни кричать, ни грубить, ни выходить из себя. Твоя дама… видишь, какая я вежливая? Что ты в ней нашел? Что, чего я не смогла тебе дать?
Штерн помолчал.
– Думаю, ее голос. Да, вот это. Мне нравится, как она поет. У нее великолепный голос.
– Ах, вот как. Понимаю. – Глаза Констанцы наполнились слезами. – Понимаю. Обидно. Здесь мне с ней не сравниться.
– Пока еще ты по-прежнему моя жена, Констанца, – сухо сказал Штерн. Он понимал, в какую ловушку может загнать его жалость. Он не смог бы устоять перед ее слезами.
– Пока еще. Пока еще по-прежнему твоя жена? – Констанца болезненно сморщилась. – Мне не нравится это «пока еще».
– Констанца, уже очень поздно. – Штерн приобнял ее. – Ты устала. Иди спать.
– Если бы я сказала… – Она подняла на него глаза. – Если бы я сказала, что все же люблю тебя, и очень сильно, изменилось бы что-нибудь? Что ты тогда ответил бы?
Штерн задумался. Он пытался понять, каков был бы его ответ – год назад, час назад. Он осторожно снял руку с ее плеча.
– Дорогая, – ответил он, и в его голосе звучали мягкость и печаль, – я бы сказал, что ты слишком поздно сделала это необычное признание.
– Ты уверен?
– Боюсь, что да.
– Тогда я еду в Винтеркомб. – Она вцепилась в его руку.
Штерн мягко высвободился из ее хватки.
– Моя дорогая, – сказал он. – Это твое право. И твой выбор.
2
Констанца в самом деле прибыла на мои крестины. Надежда, что ее поступок может спровоцировать какой-то кризис в отношениях со Штерном, явно приободрила ее, хотя я не уверена, поехала бы она, если бы Штерн ей запретил. Возможно, ничего бы не изменилось: чем больше Констанце запрещали, тем отчаяннее она старалась нарушить запреты. Она привыкла существовать, балансируя на грани войны. Как бы там ни было, она покинула Нью-Йорк в начале нового, 1939 года. Крестины должны были состояться в середине января. Ее решение оказаться на крестинах и тот факт, что Окленд согласился принять ее в роли крестной матери, вызвало беспокойство в Винтеркомбе. Констанца испытывала удовольствие при мысли о том, что Окленд и Джейн, которые практически не ссорились, близки к размолвке из-за этого решения.
Роды у моей матери Джейн были трудными, и она была еще слаба. Все эти недели она не выражала свое нежелание видеть Констанцу в роли моей крестной матери; она позволила себе высказаться по этому поводу лишь за день до моих крестин, за день до появления Констанцы.
Все утро она ничего не говорила, хотя чувство приближающейся беды с каждым часом становилось все острее. Днем – врачи настаивали, что каждый день она должна отдыхать, – она окончательно решила, что должна воспротивиться. Времени у нее почти не оставалось: Окленд, который помогал ей укладываться в постель, собирался пойти прогуляться со Стини и Фредди.
В спальне стояла тишина. На каминной решетке тлели угли. В ногах кровати стояла колыбелька. Комната была той же самой – с высоким окном, в которой оставался Окленд все месяцы своей болезни. По этой же причине Джейн, обосновавшись в Винтеркомбе в роли новобрачной, и выбрала ее.
И ее ребенок родился в этой же комнате. Здесь же – отвергая все условности своего времени и своего класса – она и спала с Оклендом. Все пространство ее жизни было заполнено ее браком. Окленд спал с левой стороны, а Джейн – с правой. Если его не оказывалось рядом, ей было трудно уснуть, коль скоро она не ощущала успокаивающее тепло его тела. Без кого-либо из них комната пустела, пуста была кровать.
Джейн видела перед собой высокое окно; в ногах стояла колыбелька. Тлели красные угли в камине. Окленд нагнулся поцеловать ее. Понимая, что она выбрала не ту минуту, да и слишком поздно, Джейн все же прибегла к рациональным возражениям, чувствуя в то же время какое-то иррациональное смущение. Она сказала, что идея выбрать Констанцу крестной матерью беспокоит ее. Главное в крестных родителях заключается в том, что они должны быть христианами, в противном случае вся церемония становится бессмысленной. Констанца же, сказала она, сама объявила, что она атеистка, и, когда в последний раз приезжала в Винтеркомб, откровенно отказалась посещать церковь.
– Окленд, – устало сказала Джейн. – Ох, Окленд, почему ты согласился? Я не могу этого понять.
Окленд, который и сам толком не понимал, почему дал согласие – если не считать, что, когда Констанца настаивала, оспорить ее желание было нелегко, – и который жалел, что пошел на это, не мог сдержать раздражения. У их ребенка должно быть два крестных отца и две крестные матери, указал он. Моими крестными отцами станут Векстон и Фредди, и никто из них не отличается особым христианским рвением.
– Фредди ходит в церковь, – сказала Джейн. – Когда он здесь, то ходит в церковь.
– Дорогая, ради Бога! Ходим мы, и он не хочет казаться невежливым по отношению к нам. А Векстона там и не видно, так где твои возражения?
– Фредди хороший человек. Как и Векстон. Я знаю, что он очень религиозен, но по-своему. Ох, Окленд, я не могу этого объяснить.
– Радость моя, я вижу, что не можешь. Думаю, истина в том, что ты не любишь Констанцу. Почему бы не проявить честность и не признаться себе в этом?
– Это неправда. По сути, я не то что не люблю ее. Просто я думаю, что этот выбор ошибочен. Она не в состоянии понять… многое для нее несущественно и бессмысленно. И кроме того, что мы будем делать с Мод?
– Я уже говорил тебе. Мод согласилась приехать.
– Трудно поверить, что она изъявит такое желание. И в присутствии Констанцы. Если они столкнутся, Мод уложит Констанцу на месте, прямо у купели.
Окленд улыбнулся:
– Нет, ничего не произойдет. Она мне обещала. Она будет вести себя безукоризненно. Кроме того, она ведь тоже крестная мать. Она не будет обращать внимания на Констанцу, если это тебя беспокоит.
– Это ужасно. Не могу даже думать об этом. Крестины должны быть полны радости. Празднование, благословения, пожелания – и теперь этого может не случиться. Мод ненавидит Констанцу, а Констанца терпеть не может ее. Вся церковь будет полна злобы, ненависти и отвращения, когда в ней должна царить лишь благодать. И вместо того, чтобы обещать сделать будущее нашей девочки счастливым, мы начнем копаться в прошлом и сводить старые счеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Секса? Ты думаешь, все дело в сексе? Как ты глуп! И, кроме того, вульгарен и лишен воображения.
– Возможно. С другой стороны, ты с такой страстью ищешь сексуального удовлетворения, что, как я подозреваю, тебе никак не удается получить его.
– Я ищу того, чего не нашла у тебя – это совершенно естественно.
– Моя дорогая, нет никакого смысла обмениваться обвинениями относительно моей мужественности или твоей фригидности. Давай сойдемся на том, что я приношу тебе свои извинения, раз уж разочаровал в этом смысле. Тем более что уже поздно, а мы многократно вели эти разговоры.
– А если я люблю Окленда – что тогда? – Констанца сделала шаг вперед. – Тогда вся твоя продуманная сделка ничего не стоит, не так ли? Любовников можно – но только не любовь! Только ты считаешь, что можешь заключить подобный контракт и он сработает. Ты всегда хотел надеть на меня шоры и держать на коротком поводке…
– Констанца, ты запуталась в своих метафорах.
– Ты обложил меня условиями и оговорками и ждал, что я буду подчиняться им? Чего это ради? Они душат меня. Они давят меня так, что я и вздохнуть не могу, не имею права быть сама собой. Но если я полюблю, я обрету свободу от тебя. Вот! Именно так! Можно устать от любовника, но не от того, кого любишь.
– Ты так думаешь? – Глядя на нее, Штерн не мог скрыть нотки печали в голосе. – Не могу согласиться: вполне возможно устать… и от того, кого любишь.
Спокойствие, с которым это было сказано, похоже, смутило Констанцу. Она отошла от него. Нагнувшись, она подхватила на руки одну из своих собачек и стала ласкать ее. Она поцеловала ее в голову. И подняла глаза на мужа. Она с трудом, натянуто улыбнулась.
– Ты сегодня трахал Бланш Лэнгриш, Монтегю? Ты достаточно долго пробыл в той квартире, так что должен был уложиться. И больше, чем один раз. Ты же не допускал, что я поверю в этого южноафриканца, верно?
– Я с трудом себе представляю, во что ты вообще веришь, а во что нет.
– О, но я ведь считала, что между нами действует соглашение: никаких тайн! И тем не менее ты несколько месяцев встречаешься с этой женщиной и ни разу не упомянул о ней.
– Моя дорогая, ты знаешь все мои секреты. И не сомневаюсь, что речь может идти только о времени, пока ты их все узнаешь.
– Вот уж чего от тебя не ожидала! Человек с таким изысканным вкусом – и певичка с крашеными волосами из Квинса. Тем не менее, предполагаю, она тебя вполне удовлетворяет в постели. Дешевая маленькая проститутка, которая не спускает глаз с твоего бумажника. Что тебе в ней так нравится, Монтегю? Мечтаю услышать. Вряд ли ее ум. Так что же? Ее ноги хористки? Сиськи? Задница? Или она просто устраивает тебя в постели, так она хороша?
Штерн остановился у дверей. На лице его отразилось неподдельное отвращение.
– Тебе не стоило говорить таким образом, – тем же тихим голосом, что и раньше, сказал он. – Эти слова… какие омерзительные слова ты подбираешь. Какую дешевку. Я всегда терпеть не мог, когда ты так выражаешься. Эта лексика… она тебе не подходит.
– Ах, приношу свои извинения. Я и забыла. У тебя же такие аристократические вкусы. Предполагается, что женщина не может знать подобных слов и тем более их употреблять. Я не должна говорить «трахать», да, Монтегю? О, нет, конечно, я могу пускать их в ход, но только с тобой, в постели. Несколько отдает лицемерием, тебе не кажется? Кроме того, это очень выразительный глагол. Он говорит о том, что ты делаешь. Ты идешь к себе в квартиру и трахаешь ту маленькую шлюшку. Затем, как я предполагаю, расплачиваешься с ней. Или ты просто преподносишь ей подарочки – вульгарные подношения? Еврейские подарки? Как те, что мне преподносил?
Говоря это, Констанца приблизилась к нему. Штерн смотрел, как она подходила. И чем ближе она оказывалась рядом, тем меньше казалась. Его маленькая, злая, ядовитая и вульгарная жена. Ее гнев пульсировал в атмосфере, он вырывался из ее глаз, заставлял вставать дыбом волосы. Голос у нее поднялся до крика. Мопс, которого, как всегда, пугали такие сцены, залез под диван, откуда пугливо выглядывал под прикрытием ножек.
– Ты пугаешь собак, Констанца, – вежливо сказал Штерн. – Не стоит кричать. Собакам это не нравится. Как и мне. И слуги могут услышать.
– Имела я этих слуг! Имела я тебя! Имела я этих проклятых собачонок. Терпеть не могу их обоих. Мне их подарил ты, и я их ненавижу. Ошейник с камнями и красный ремешок – только ты мог такое придумать. У тебя вкусы Ист-Энда, ты это понимаешь? Вульгарный вкус. И ты сам вульгарен со своими маслеными манерами и своими глупыми иностранными поклонами. Ты что, думаешь, можешь сойти за европейца, за джентльмена? Да люди смеются над тобой, Монтегю, у тебя за спиной я тоже потешаюсь. Ты знаешь, что я говорю? Я говорю: «О, вы должны простить его. Он ничего не может сделать. Он не знал ничего лучшего. Он вырос в трущобах. Он самый обыкновенный маленький еврейчик».
Констанца никогда раньше не позволяла себе такого. Может, она поняла, что зашла слишком далеко, может, выражение лица Штерна – отвердевшие черты, презрение в глазах – напугало ее. Она вскрикнула. И закрыла лицо руками.
– О Господи, Господи, как я несчастна! Я так страдаю! Я бы хотела, чтобы ты ударил меня, почему ты меня никогда не бьешь? Я знаю, что тебе этого хочется, я вижу по твоим глазам.
– Я не испытываю от этого удовольствия. Ни в коей мере.
Штерн двинулся к дверям. Констанца вцепилась ему в руку и попыталась оттащить от них.
– Пожалуйста, посмотри на меня. Неужели ты не можешь понять? Я не это имела в виду. Я говорила, чтобы уязвить тебя, вот и все. Только так я могу достучаться до тебя – когда обижаю тебя. Ты так холоден… и только когда ты злишься, я могу добиться какого-то ответа. Он лучше, чем ничего. Я ревную, вот и все. Вот… это тебя устраивает? Не сомневаюсь, что да. Ты же тоже хочешь обидеть меня! Я не могу даже думать об этом. Это так не похоже на тебя, так низко и мелко. Снимать комнату, врать о деловых встречах – и еще эта девка! Дешевка с вульгарным именем. По крайней мере, знал бы ты, как я отношусь к своим любовникам, – это был бы комплимент для тебя. Но ты – ты подобрал какую-то дешевую шлюху с улицы…
– Она не шлюха. – Штерн открыл двери. – И Бланш – это всего лишь ее сценический псевдоним. Ее настоящее имя Урсула.
– Урсула?
В силу каких-то причин это предельно расстроило Констанцу. Она сделала шаг назад и с детским огорчением посмотрела на мужа.
– Урсула. Урсула… и как дальше?
– Это тебя не касается.
– А вот касается! Еще как касается! Урсула – хорошее имя, такое же, как Констанца. Я чувствую… словно меня перетряхнуло.
– Моя дорогая, мне хотелось бы забыть все это. Иди в постель и постарайся выспаться.
– Нет, подожди, скажи мне только одно…
– Констанца. Я терпеть не могу сцен. Они бессмысленны. И мы оба это знаем. Все уже сказано.
– Значит, я становлюсь банальной. – Она вздохнула. – Это утомляет тебя, Монтегю?
– Да, это может надоесть.
– Ох, дорогой, ты произносишь мне смертный приговор. – Она отвернулась с грустной усмешкой. – Ну ладно.
Монтегю все же помедлил. Он смотрел на жену, меняющуюся у него на глазах. Как всегда, трансформация полная и фантастическая. Мгновение назад она была сущей мегерой; теперь она стихла. Она потерянно смотрела на него из-за плеча, и Штерн едва не потянулся к ней. Когда он все же сдержался и не подошел к ней, она прижала маленькую ручку, унизанную кольцами, к сердцу.
– Ох, как оно болит. Ты изменился, Монтегю. Теперь я это вижу. Когда это случилось… что ты так изменился?
– Вчера. Сегодня. Год назад. Представления не имею.
– Но ты в самом деле изменился? Нет, можешь не отвечать, я и так все вижу. Я должна была раньше догадаться. Мод предупреждала меня!
– Мод – проницательная женщина, хотя и ей свойственно ошибаться.
– Может быть. Монтегю, прежде чем ты уйдешь – прежде чем ты исчезнешь, – скажи мне только одно. Нет, прошу тебя, не смотри на часы. Я не хочу ни кричать, ни грубить, ни выходить из себя. Твоя дама… видишь, какая я вежливая? Что ты в ней нашел? Что, чего я не смогла тебе дать?
Штерн помолчал.
– Думаю, ее голос. Да, вот это. Мне нравится, как она поет. У нее великолепный голос.
– Ах, вот как. Понимаю. – Глаза Констанцы наполнились слезами. – Понимаю. Обидно. Здесь мне с ней не сравниться.
– Пока еще ты по-прежнему моя жена, Констанца, – сухо сказал Штерн. Он понимал, в какую ловушку может загнать его жалость. Он не смог бы устоять перед ее слезами.
– Пока еще. Пока еще по-прежнему твоя жена? – Констанца болезненно сморщилась. – Мне не нравится это «пока еще».
– Констанца, уже очень поздно. – Штерн приобнял ее. – Ты устала. Иди спать.
– Если бы я сказала… – Она подняла на него глаза. – Если бы я сказала, что все же люблю тебя, и очень сильно, изменилось бы что-нибудь? Что ты тогда ответил бы?
Штерн задумался. Он пытался понять, каков был бы его ответ – год назад, час назад. Он осторожно снял руку с ее плеча.
– Дорогая, – ответил он, и в его голосе звучали мягкость и печаль, – я бы сказал, что ты слишком поздно сделала это необычное признание.
– Ты уверен?
– Боюсь, что да.
– Тогда я еду в Винтеркомб. – Она вцепилась в его руку.
Штерн мягко высвободился из ее хватки.
– Моя дорогая, – сказал он. – Это твое право. И твой выбор.
2
Констанца в самом деле прибыла на мои крестины. Надежда, что ее поступок может спровоцировать какой-то кризис в отношениях со Штерном, явно приободрила ее, хотя я не уверена, поехала бы она, если бы Штерн ей запретил. Возможно, ничего бы не изменилось: чем больше Констанце запрещали, тем отчаяннее она старалась нарушить запреты. Она привыкла существовать, балансируя на грани войны. Как бы там ни было, она покинула Нью-Йорк в начале нового, 1939 года. Крестины должны были состояться в середине января. Ее решение оказаться на крестинах и тот факт, что Окленд согласился принять ее в роли крестной матери, вызвало беспокойство в Винтеркомбе. Констанца испытывала удовольствие при мысли о том, что Окленд и Джейн, которые практически не ссорились, близки к размолвке из-за этого решения.
Роды у моей матери Джейн были трудными, и она была еще слаба. Все эти недели она не выражала свое нежелание видеть Констанцу в роли моей крестной матери; она позволила себе высказаться по этому поводу лишь за день до моих крестин, за день до появления Констанцы.
Все утро она ничего не говорила, хотя чувство приближающейся беды с каждым часом становилось все острее. Днем – врачи настаивали, что каждый день она должна отдыхать, – она окончательно решила, что должна воспротивиться. Времени у нее почти не оставалось: Окленд, который помогал ей укладываться в постель, собирался пойти прогуляться со Стини и Фредди.
В спальне стояла тишина. На каминной решетке тлели угли. В ногах кровати стояла колыбелька. Комната была той же самой – с высоким окном, в которой оставался Окленд все месяцы своей болезни. По этой же причине Джейн, обосновавшись в Винтеркомбе в роли новобрачной, и выбрала ее.
И ее ребенок родился в этой же комнате. Здесь же – отвергая все условности своего времени и своего класса – она и спала с Оклендом. Все пространство ее жизни было заполнено ее браком. Окленд спал с левой стороны, а Джейн – с правой. Если его не оказывалось рядом, ей было трудно уснуть, коль скоро она не ощущала успокаивающее тепло его тела. Без кого-либо из них комната пустела, пуста была кровать.
Джейн видела перед собой высокое окно; в ногах стояла колыбелька. Тлели красные угли в камине. Окленд нагнулся поцеловать ее. Понимая, что она выбрала не ту минуту, да и слишком поздно, Джейн все же прибегла к рациональным возражениям, чувствуя в то же время какое-то иррациональное смущение. Она сказала, что идея выбрать Констанцу крестной матерью беспокоит ее. Главное в крестных родителях заключается в том, что они должны быть христианами, в противном случае вся церемония становится бессмысленной. Констанца же, сказала она, сама объявила, что она атеистка, и, когда в последний раз приезжала в Винтеркомб, откровенно отказалась посещать церковь.
– Окленд, – устало сказала Джейн. – Ох, Окленд, почему ты согласился? Я не могу этого понять.
Окленд, который и сам толком не понимал, почему дал согласие – если не считать, что, когда Констанца настаивала, оспорить ее желание было нелегко, – и который жалел, что пошел на это, не мог сдержать раздражения. У их ребенка должно быть два крестных отца и две крестные матери, указал он. Моими крестными отцами станут Векстон и Фредди, и никто из них не отличается особым христианским рвением.
– Фредди ходит в церковь, – сказала Джейн. – Когда он здесь, то ходит в церковь.
– Дорогая, ради Бога! Ходим мы, и он не хочет казаться невежливым по отношению к нам. А Векстона там и не видно, так где твои возражения?
– Фредди хороший человек. Как и Векстон. Я знаю, что он очень религиозен, но по-своему. Ох, Окленд, я не могу этого объяснить.
– Радость моя, я вижу, что не можешь. Думаю, истина в том, что ты не любишь Констанцу. Почему бы не проявить честность и не признаться себе в этом?
– Это неправда. По сути, я не то что не люблю ее. Просто я думаю, что этот выбор ошибочен. Она не в состоянии понять… многое для нее несущественно и бессмысленно. И кроме того, что мы будем делать с Мод?
– Я уже говорил тебе. Мод согласилась приехать.
– Трудно поверить, что она изъявит такое желание. И в присутствии Констанцы. Если они столкнутся, Мод уложит Констанцу на месте, прямо у купели.
Окленд улыбнулся:
– Нет, ничего не произойдет. Она мне обещала. Она будет вести себя безукоризненно. Кроме того, она ведь тоже крестная мать. Она не будет обращать внимания на Констанцу, если это тебя беспокоит.
– Это ужасно. Не могу даже думать об этом. Крестины должны быть полны радости. Празднование, благословения, пожелания – и теперь этого может не случиться. Мод ненавидит Констанцу, а Констанца терпеть не может ее. Вся церковь будет полна злобы, ненависти и отвращения, когда в ней должна царить лишь благодать. И вместо того, чтобы обещать сделать будущее нашей девочки счастливым, мы начнем копаться в прошлом и сводить старые счеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111