-- Чэн, а почему ты жеребец? -- спросил Обломок.
Я предпочел не отвечать, и мы выбрались наружу.
Влетев в самый разгар спора, и не думавшего затихать.
-- Ты что делаешь?! -- кричал Куш-тэнгри, размахивая руками.-- Ты зачем
ориджитов шаманами делаешь?! Глупый ты, совсем глупый, ничего у тебя не
выйдет, да?!.
-- Да,-- соглашался Асахиро, глядя на ориджитов.-- Не выйдет.
-- Тогда зачем учишь?
-- Чему?
-- Как чему? Дышать учишь, стоять учишь, смотреть учишь! Силу из земли
брать учишь! Думаешь, я слепой, не вижу?!
-- Какую-такую силу?! -- злился Асахиро, участия в споре не принимавшем и
потому свистевшем довольно-таки безразлично.-- Дышать учу -- правильно!
Стоять учу -- правильно! У нас этому детей учат! А я ваших оболтусов учу...
-- Только их еще долго учить придется,-- тихо добавил он в сторону по-
кабирски, и Но-дачи согласно сверкнул, плашмя опускаясь ему на плечо.
Куш-тэнгри вроде бы немного поутих, но увидел меня и снова воспылал
праведным гневом.
-- Ты тольо посмотри, великий Асмохат-та, чему твой человек, которого глупые
шулмусы зовут Асахиро-эцэгэ, ориджитов учит! -- обратился он ко мне.
Я посмотрел. Асахиро показал. Шулмусы старались вовсю, стараясь не ударить
в грязь лиуом перед Асмохат-та, и у них более-менее получалось; для первого
раза даже более, чем менее. Ноги они со временем напрягать перестанут, а то,
что грудь на вдохе не выпячивают -- это Асахиро молодец, быстро сумел...
-- Правильно учит,-- одобрил я.-- Не знаю, как шаманов учат, а у нас --
так...Кстати, о шаманах. Куш-тэнгри, скажи на милость, а где остальные
служители Безликого? Что-то я здесь, кроме тебя, ни одного не видел!
-- Ушли,-- лаконично ответил Куш-тэнгри.-- Ты приехал, они узнали и ушли.
-- Это как же понимать?! -- грозно вопросил я, косясь на притихших шулмусов.-
- Они что, не хотят встречаться с Асмохат-та?!
-- Не хотят,-- гнев мой не больно-то испугал Неправильного Шамана.--
Выбирать не хотят. Встреть они вас, пришлось бы им выбирать: Джамуха или
Асмохат-та. Вот они и решили выждать.
-- А ты? Что ж ты не выждал?
-- Я -- Неправильный Шаман. Я не хочу ждать. Я хочу знать. И еще я хочу
увидеть будущее. Будущее Шулмы -- моей родины.
-- А раньше ты его не видел?
-- Видел. И другие шаманы видели. Объединение племен видели, поход на
мягкоруких видели, горящие шатры из камня, добычу, рабов видели... Потом
гурхан Джамуха мне руку своим мечом разрезал. С тех пор я ничего не вижу. У
отдельных людей -- вижу. У всей Шулмы -- не вижу. Ни добычи, ни рабов, ни
побед. Другие видят, а я -- нет. Я вижу чешуйчатую руку, простертую над
Шулмой. И в день твоего прибытия, Асмохат-та, она сжалась в кулак.
Я вспомнил свой сон, где желзная рука нависала над миром в колыбели.
Может быть, это и значит -- видеть будущее?
Нет.
Это оказалось совсем не так.
И не похоже на сон.
5
... Я видел Шулму как бы с высоты птичьего полета. Нет, выше, много выше.
Желто-зеленая степь, рассеченная голубыми клинками рек, на юго-востоке
ограниченная Кулханом, на юго-западе упирающаяся в горы -- и всю Шулму
затягивала неясная дымка, в просветы которой я иногда видел копошащиеся
орды муравьев, снующих по своим муравьиным делам.
И я чувствовал себя богом.
А степь все мерцала, и вереницы деловитых насекомых все текли в какое-то
одно, известное им место, и я понимал -- вот она, ставка гурхана Джамухи
Восьмирукого, вот он, зародыш кровавого похода во имя истины Батин!
Дымка, скрывавшая Шулму, затрепетала, клубясь розоватыми облачками,
превращаясь в зыбкое светло-багряное марево, и меня словно плетью хлестнуло
-- такую ярость, такую злобу и страх сотен тысяч людей источал этот странный
туман, эта кровавая пелена, так часто застилавшая глаза воинов Шулмы!
Я видел огонь Масуда!
И я чувствовал себя богом.
Ликующим Желтым Мо.
Земля в багровом тумане метнулась в сторону, я на миг зажмурился, а когда
открыл глаза -- подо мной был Круг священного водоема, свободный от
испарений душ человеческих, напоенных злобой, вскормленных расчетливой
яростью воинского ремесла, растлеваемых умелой хитростью Джамухи-
батинита... и робкие змеи красной пелены, заползавшие в этот круг, светлели и
растворялись, впитанные нами; растворялись, перерождаясь, возвращаясь в
мир спокойной уверенностью... зыбкие змеи Шулмы, шипя, умирали в круге
Кабира, давая жизнь новому, неизведанному... и огонь Масуда
противоестественным образом сливался с водой Мунира, ярость -- с радостью,
ремесло -- с искусством...
И вот Круг священного водоема по-прежнему чист и незамутнен, но на границе
с ним все уплотняется, сгущается, накатывается гневный вал цвета дымящейся
крови, грозя захлестнуть Круг приливом древней истины, приливом
Сокровенной Тайны, и я падаю, падаю, падаю...
И я, вопреки всему, чувствовал себя богом.
Палшим богом.
Даже разбившись и перестав существовать.
6
Я вытираю рукавом слезящиеся глаза.
Мы с Куш-тэнгри долго смотрим друг на друга, не снимая рук с Единорога.
Единорог тоже молчит -- он видел. Как и мы.
Молчит Обломок у меня за поясом -- хотя я не знаю, что он видел и видел ли он
хоть что-нибудь.
-- Он в ярости,-- тихо выговорил наконец шаман.-- Я ощущал ярость.
Я кивнул. Я знал, кто -- он.
-- И он в страхе. Я ощущал страх.
Я еще раз кивнул.
-- Джамуха скоро решится. Ты стоишь между ним и мягкорукими. И Джамуха
пойдет на нас.
Я выделил для себя слово "нас". Значит, Неправильный Шаман уже сделал свой
выбор.
-- Спасибо, Куш-тэнгри.
-- За что?
-- За нас.
Шаман понимающе кивает и улыбается одними уголками губ.
-- Ну что, Асмохат-та,-- спрашивает он,-- будем смотреть будущее? Твое
будущее?
Я непонимающе гляжу на него.
-- Это было не будущее,-- объясняет шаман.-- Раз было, значит, не будущее. Это
-- настоящее. Это -- зародыш будущего. Будем смотреть дальше?
-- Да,-- отвечаю Я-Единорог.
И вновь окунаюсь в омут черных глаз.
... две стены воинов. Одна -- впереди меня, другая -- за мной. И ярость дышит
мне в затылок; и ярость смотрит мне в лицо.
В двух шагах от меня -- он. Джамуха Восьмирукий. Джамуха-батинит. В чьей
руке шипит, полосуя воздух, короткая Чинкуэда, Змея Шэн.
Вот он -- Джамуха.
И я не вижу его лица.
Я вижу островерхий кожаный шлем с металлическими пластинами; вижу легкий
панцирь, но не настолько легкий, чтобы не ощутить дрожь Единорога,
сомневающегося -- пробьет ли он эту защиту или не стоит рисковать, работая
наверняка; вижу шаровары черного шелка ( не кабирской ли работы9 ), вижу
мягкие сапоги с острыми носами, вижу...
Лица -- не вижу.
И вижу косой рубящий удар, и радуюсь тому, что я его вижу, потому что
Джамуха не сможет, никогда не сможет успеть увидеть, как лезвие Единорога
на треть погружается в горло гурхана степей...
--... Нет!
Я в шатре.
Я беззвучно кричу.
И слышу крик Единорога.
-- Нет! Не хочу! -- кричим мы.
-- Но ведь ты одержал победу,-- искренне удивляется Куш-тэнгри.-- Ты убил
его.
-- Я не хочу убивать его.
И я требовательно смотрю в глаза шаману.
-- Будущее не в нашей власти, Асмохат-та.
-- Я не хочу убивать его.
Шаман пожимает плечами и берется за клинок Единорога.
... я не помню, сколько раз погружался в выхваченное из ненаступившего
времени непроисходившее мгновение. Менялся рисунок боя, иногда первый
удар наносил я, стремясь выбить Чинкуэду, Змею Шэн, из руки Джамухи;
иногда я тянулвремя, пытаясь победить, не убивая. Но каждый раз все
кончалось одинаково: косой взмах Чинкуэды и лезвие Единорога, на треть
вонзающееся в горло гурхана.
-- Нет!..
Я устало вытер пот со лба, вернул взлрагивающего Единорога в ножны и
откинулся назад.
-- Я удивлен, что ты смог хотя бы это,-- замечает Куш-тэнгри.
-- Что -- это?
-- Ты по-разному сражался. Хотя исход не менялся, да и не мог измениться.
-- Мог,-- упрямо говорю Я-Единорог.-- Мог. Это я не смог изменить его. Но --
смогу.
-- Может быть, может быть,-- как прежде, задумчиво бормочет Неправильный
Шаман. После встречи с тобой я уже ни в чем до конца не уверен. А это плохо.
Шаман должен быть уверен. Иначе он -- плохой шаман.
-- Послушай, Куш-тэнгри, а что видел ты?
-- То же, что и ты.
-- Но я-то видел себя! Значит, и ты должен был видеть себя!
-- Нет. Я себя не видел.
-- Почему?
-- Наверное, я умру до того,-- равнодушно отвечает Куш-тэнгри,
Неправильный Шаман.
7
И тогда я вновь обажил Единорога, и Блистающий вновь потянулся острием к
Шаману.
-- Я устал,-- сказал Куш-тэнгри.
Единорог не дрогнул.
Мы тоже устали.
Но нам нужно было вернуться к истоку; нам был необходим день сегодняшний
и день завтрашний, но не день Шулмы.
Шаман как-то странно покосился на Единорога, словно видел его впервые, и
взялся за клинок.
Рука его дрожала.
... я летел, летел высоко в небе, как птица, быстрей любой птицы. Закончился
Кулхан, промелькнул подо мной Мэйлань, вот змеится Фаррский тракт, вот на
горизонте вырастают очертания Кабира...
И я падаю, падаю, падаю, сбитый, как птица, влет; я падаю, сердце мое
обрывается в звенящую пустоту, и я знаю, что не ошибся, что видел то, что
видел, то, что опалило душу мою...
Над Кабиром медленно сгущалось кроваво-красное марево.
Огонь Масуда.
Глава двадцать пятая.
1
Неделю после этого я не хотел ни о чем думать. Словно в моей душе остался
саднящий ожог, прикосновение к которому любой, даже самой незначительной
мысли причиняло невыносимую боль.
И в конце трудного, тернистого пути всякого рассуждения было одно и то же:
странник-мысль упирался в дверь горящего дома, из окон этого дома
вырывались жадные языки Масудова огня, а на пороге стоял Джамуха-
батинит, безликий гурхан, и горло его было открыто для меча.
Я не хотел думать. Ни о чем. И, как очертя голову бросаются в пропасть,
ринулся в единственное дело, которое умел делать; дело, способное поглотить
меня целиком и отучить думать.
Хотя бы на время.
Я мучил собственное тело, заставляя его в доспехе делать то, чего раньше не
мог как следует сделать и без доспеха; я пытался дойти до изнеможения, а
изнеможение убегало от меня, и тело мое радовалось возвращению на круги
свои, радовалось и не хотело уставать, соглашаясь с любыми, самыми
взбалмошными приказами и выполняя их безукоризненно и мгновенно, как
отлично вышколенный слуга. Я тебовал от Единорога с Обломком
невозможного, и они отвечали мне тем же, пока невозможное не становилось
возможным, мы были пьяны друг другом, и беспощадны друг к другу; и мы
были одним целым.
А ночами, в короткие часы отдыха, меня спасала Чин.
Я Беседовал со всеми, изматывая тех, кого мог измотать, заставляя Фальгрима,
ан-Танью и Асахиро часами работать на турнирных скоростях; они менялись,
Гвениля сменял Сай и Заррахид, их обоих -- Но-дачи, а мы с Единорогом и Дзю
все кружили по утоптанной площадке, как пятнистый чауш по клетке, и я
чувствовал неистовое биение крови в железной руке.
Дважды я вызывал в круг сразу Асахиро и Коса; Дважды Единорог с Обломком
противостояли троим -- Саю, эстоку и Но-дачи, но ни разу я не звал к себе
Фальгрима и Коса.
Я хотел не думать. Но я не был глупцом.
Гвениль и Заррахид при поддержке Сая в ближней Беседе -- нет, не родились
еще те Блистающие, которые могли бы остановить их, будучи в руках у одного
человека!
Я не думал. Я не думал, что все, что я делаю, возможно, лишь укорачивает Путь
Меча к горлу Джамухи, делает этот Путь прямей и неотвратимей... я даже не
думал о том, что пытаюсь гасить Масудов огонь в самом себе, что горящий дом
-- это я...
Во имя Восьмого ада Хракуташа, я не думал об этом!
Один раз я поехал с шулмусами, Эмрахом, Фаризой и тремя батинитами на
охоту. Полдня я дергался, озираясь по сторонам; полдня в каждом стаде
джейранов мне мерещились всадники Джамухи, меня раздражала беспечность
спутников и их вера во всемогущество Асмохат-та; и я был безмерно счастлив,
вернувшись без приключений к священному водоему.
И пошел Беседовать с Диомедом и Махайрой.
А тех в лагере не оказалось.
Еще не оказалось Фальгрима с Гвенилем, Кулая, Тохтара, а также дюжины
остававшихся щулмусов.
Коблан на миг перестал греметь железом, подмигнул мне, вытер пот со лба и
сказал, что все в порядке.
А Кос сказал, что все скоро вернутся.
Я кивнул.
Назавтра они не вернулись.
Послезавтра -- не вернулись.
Я никого ни о чем не спрашивал.
"Не напиться ли?" -- мелькнула шальная мысль. Напиваться не стал. Во-
первых, Единорог воспротивился, а во-вторых, разве ей напьешься, аракой
этой.
А на седьмой день после погружения в огонь Масуда -- всю эту неделю я чуть
ли не избегал Куш-тэнгри, и он, понимая мое состояние, не настаивал на
большем, чем короткие и ни к чему не обязывающие встречи -- и на третий день
после исчезновения Кулая и моих друзей ко мне, всотый раз начинавшему
сначала "Бросок пестрого тигра", подошли Асахиро с Но-дачи на плече и
Матушка Ци с молчаливым Чань-бо, свободным от тряпок.
За руку Асахиро вел какую-то девушку.
-- Это Хамиджа, Чэн,-- сказал Асахиро.
Я кинул Единорога в ножны, сунул Обломка за пояс и обернулся к
подошедшим.
2
--бЭто Хамиджа, Чэн,-- сказал Асахиро, и Матушка Ци, стоявшая у него за
спиной, широко улыбнулась и часто-часто закивала головой, словно пытаясь
убедить меня в том, что это Хамиджа и никто иной.
Асахиро не назвал меня "Асмохат-та \. Вряд ли нас кто-нибудь подслушивал,
но все-таки... Я еще подумал, что моим настоящим именем Асахиро Ли, судьба
моя неотступная, хочет подчеркнуть... не знаю уж, что он хотел этим
подчеркнуть, потому как додумывать эту мысль мне расхотелось.
Хамиджа оказалась очень похожа на Чин. Нет, не лицом -- хотя некоторая
тонкость черт и матовая бледность была свойствена обоим, та здоровая
бледность, которую не окрасить никаким солнцем от Хакаса до Шулмы -- а
скорее, манерой двигаться, стоять и... и смотреть. Так же, как у Чин, у Хамиджи
спокойно-уверенный взгляд вступал в неясное противоречие с хрупкостью
телосложения, и лишь когда девушка начинала двигаться, даже просто
переступив с ноги на ногу, ты начинал понимать всю обманчивость этой
подростковой хрупкости. С тем же успехом можно упрекать Единорога, что он
более хрупок, чем, к примеру, Шипастый Молчун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69