Нет, это был не сон, и с улицы доносился яростный звон оружия -- не так, не
так оно должно звенеть! -- и крик.
Женский крик.
Чин!.. они добрались до нее!
Кажется, я закричал -- нет, я завизжал так, что перекрыл шум и звон оружия.
-- Коблан! Кто-нибудь! На помощь! Выпустите меня, сволочи! Там... там
убивают Чин! Коблан! Да где же вы все!..
И никто мне не ответил.
Я бросился к двери -- и неожиданно она распахнулась, ударив меня, и на пороге
возник Друдл с идиотской улыбкой до ушей.
12.
Проклятый шут ухмылялся в дверях, загораживая мне путь наружу -- туда, где в
темноте ночного Кабира захлебывалась криком Чин Черный Лебедь!
В одно мгновение вся моя ненависть, вся боль последнего времени, вся тщета
бесплодных попыток обрести утраченную цельность -- все то, что до краев
переполняло Чэна Анкора Безрукого, выгорело без остатка, как примеси в
чистой стали новорожденного клинка, неотвратимо устремившегося к цели.
И цель эта была -- шут Друдл Муздрый!
Я кинулся на Друдла, стремясь врезаться в него всем телом и выбить в коридор,
как пробку из бутылки, но странным образом промахнулся и больно ударился
плечом о косяк. Дверь захлопнулась, лязгнул внутренний засов, и шут радостно
заплясал вокруг меня, хлопая в ладоши.
Полы его шутовского халата уже были предусмотрительно заправлены за
кушак, откуда выглядывали рукояти тупого граненого кинжала-дзюттэ и
ятагана для подростков.
-- Как у Чэна-дурака заболят сейчас бока! -- завопил он, возбужденно скалясь.--
Заболят сейчас бока от чужого кулака!...
Здоровой левой рукой я попытался дотянуться до засова, но Друдл подпрыгнул,
как-то по-крабьи выбрасывая ногу, и острая боль пронзила мой локоть.
Вслепую, наугад я отмахнулся правой -- и железная перчатка ударила в стену
над головой присевшего Друдла, выбивая куски штукатурки. Твердый и
костлявый кулак шута чувствительно ткнулся мне под ребра, я попятился,
неловко поворачивая ногу, падая на пол...
И увидел над собой холодный блеск маленького ятагана в руке шута Друдла.
Ах, напрасно он обнажил клинок, этот мудрый и проницательный шут, этот
расчетливый боец, предусмотревший все или почти все!.. напрасно, напрасно,
потому что тело мое само вспомнило прежние навыки, потому что оно ничего
не забывало, мое послушное тело, и пальцы левой руки машинально
сомкнулись в кольцо, поднося к губам невидимую чашу с горьким и хмельным
вином Беседы!
... Пол, твердый, как утоптанная множеством ног турнирная площадка, моя
последняя площадка, и -- блеск чужого клинка надо мной... Значит, я опять
достоин удара меча?! Удара без снисхождения и жалости?!
Значит, у меня опять есть имя?!
Через секунду ятаган Друдла рубил смеющийся воздух, который звался Чэном
Анкором.
О, он был умелым собеседником, он был очень умелым собеседником, мой злой
гений, мой шут Друдл, и ятаган его был оригинален и остроумен, задавая
неожиданные вопросы и требуя мгновенных ответов -- только все это не имело
сейчас никакого значения.
Абсолютно никакого.
-- Чэн! -- послышалось за окном, или не за окном, но посторонние звуки
обтекали меня, не затрагивая сути, не отвлекая, а я все купался в брызгах
стального водопада... Хмель ударил мне в голову, наследственный хмель
Анкоров Вэйских, и спокойная уверенность заполнила меня до краев, как живая
рука заполняет собой латную перчатку, согревая своим теплом мертвый металл.
И когда ладонь моя наконец нащупала то, что было единственно необходимым
для нее -- я завизжал страшно и радостно, и вместе со мной завизжал Единорог,
вонзаясь в дверной косяк и намертво прибивая к нему восьмиугольную
тюбетейку шута.
Непривычное и неприятное ощущение, крадучись, пробежало по самым
задворкам моего сознания и юркнуло в щель между неплотно пригнанными
досками забора, отгораживающего "Я" от "Не-Я". Я лишь успел заметить
некую раздвоенность, как если бы не одна моя воля вела руку в выпаде; как
если бы...
А потом я увидел глаза Друдла.
Слезы стояли в них, и там, за блестящей завесой, животный смешался с
человеческой радостью.
Совсем рядом с глазами шута моя рука сжимала рукоять меча.
Правая рука.
Железная.
Моя.
-- Получилось,-- одними губами выдохнул шут.-- А я, дурак... И сполз на пол,
теряя сознание.
Часть третья
МЕЧ И ЕГО ЧЕЛОВЕК
------------------
... Закаленный булатный меч,
Сотворенный для ратных сеч --
Он в крови не утрачивал злости,
Не тупился о белые кости,
Он на восемьдесят шагов
Удлинялся при виде врагов,
И при этом он был таков:
Острие -- хитрей колдуна,
На ребре видны письмена,
Смертоносен его удар!..
Гэсэр
Глава седьмая
1.
... До сих пор, когда я вспоминаю о случившемся, меня охватывает страх.
И все-таки я -- вспоминаю.
Я, Высший Мэйланя, прямой меч Дан Гьен по прозвищу Единорог, не
последний из Блистающих Кабира -- вспоминаю.
Сейчас я лежу на столе и отблески свечей играют на моей полировке. А тогда --
тогда я лежал на полу, сброшенный Придатком Чэном, ринувшимся к двери.
Впервые мой Придаток ослушался приказа...
За окном жалобно звенела Волчья Метла и лязгали невидимые Тусклые --
темный страх ночного Кабира; в дверях выглядывал из-за кушака своего
Придатка тупой шут Дзюттэ, и бессильная ярость захлестнула меня от острия
до навершия рукояти, делая клинок теплым и чужим.
-- Мерзавцы! -- бросил я Дзюттэ и Детскому Учителю.-- Позор Блистающих!..
Они не ответили.
Зато ответил их Придаток.
Впервые я видел Придатка, почти умевшего говорить на языке Блистающих --
языке ударов и выпадов, мелких подготовительных движений и отвлекающих
маневров, языке подлинной Беседы. Если бы Дзю или хотя бы Детский Учитель
были бы в этот момент обнажены -- я бы понял, я бы не удивился, потому что и
сам зачастую ощущал Придатка Чэна своим продолжением, частью себя
самого...
Но здесь было что-то иное, неизвестное, здесь был Придаток, умеющий
Беседовать без Блистающего.
На долю секунды я отвлекся, забывшись от изумления -- и вот уже Придаток
Чэн лежит на полу, скорчившись от боли, а Детский Учитель семьи Абу-Салим
в зловещем молчании вылетает из-за кушака своего странного Придатка,
описывая короткую дугу, грозящую закончиться у горла Придатка Чэна.
Нет. У горла эта дуга не закончилась бы. Она бы прошла дальше.
-- Руби! -- истерично расхохотался Дзюттэ Обломок.-- Руби, Наставник!..
Если бы я в этот момент был в руке Придатка Чэна!.. ах, если бы я был там... и
пусть все шуты, все Детские Учителя Кабира, все Тусклые Эмирата попытались
бы остановить бешеного Единорога!..
-- Руку! -- вне себя закричал я, забыв, кто из нас Блистающий, а кто --
Придаток.-- Руку, Чэн!
И рука отозвалась. Нет, я по-прежнему валялся на полу, но на миг мне
почудилось, что непривычно холодные и твердые пальцы стискивают рукоять,
что они тянутся ко мне через разделяющее нас пространство, что я вновь веду
Придатка Чэна в стремительном танце Беседы...
А еще мне захотелось тепла. Тепла плоти Придатков, расступающейся под
напором моего клинка.
-- Руку!..
Я хотел эту руку, словно это действительно была не часть Придатка, а
отторгнутая часть меня самого; я хотел объятия этих пальцев, как не хотел
никогда ничего подобного; мысленно я уже свистел в душном воздухе комнаты,
плетя паутину Беседы вокруг подлеца, невесть как ставшего Детским
Учителем...
И Детский Учитель промахнулся. Раз за разом он пролетал мимо, как будто в
руке Придатка Чэна на самом деле был я, Единорог во плоти; и вокруг моего
смеющегося Придатка метался взбешенный маленький ятаган, полосуя пустоту,
пока я не дотянулся до вожделенной руки, или это рука дотянулась до меня, или
это мы оба...-- и холодные пальцы умело и бережно сомкнулись на рукояти.
Это был лучший выпад в моей жизни.
Лучший еще и потому, что я, Мэйланьский Единорог, визжа от упоения, в
последний момент успел опомниться. Да, я направлял руку, но и рука
направляла меня, и чудом я успел извернуться, минуя выпученный глаз чужого
Придатка и вонзаясь в плотную ткань тюбетейки, а затем -- в дерево дверного
косяка.
Да, это был лучший выпад в моей жизни.
Я не совершил непоправимого.
Но клянусь раскаленным горном-утробой Нюринги, я был слишком близок к
этому...
-- Во имя клинков Мунира! -- где-то далеко внизу прошелестел голос, который
мог быть голосом только Дзюттэ Обломка.-- Наставник, мы сделали это!.. ты
слышишь, Наставник -- мы...
А потом их Придаток упал, придавив собой обоих Блистающих.
... Дверь открылась. Падая, Придаток Дзюттэ и Детского Учителя задел
внутренний засов, сбрасывая его с крюков, и толчок снаружи распахнул дверь
настежь. Я увидел тех, кто толпился в коридоре, и понял все, коротким
движением высвобождаясь из деревянного наличника.
Понял.
Все.
Там была Волчья Метла, целая и невредимая, там был эсток Заррахид и
шипастый Гердан -- хозяин кузницы, и волнистый Малый Крис-подмастерье,
тот, что со змеиной головой на рукояти; там были гигант-эспадон Гвениль и
Махайра Паллантид -- короче, все комедианты, разыгрывавшие за окном
веселое представление, фарс о несчастной разветвленной пике и ужасных
Тусклых, фарс для одного-единственного зрителя, для дурака Дан Гьена...
отказавшегося сменить испорченного Придатка и поверившего в
невозможное...
Они успели. Успели вовремя захлопнуть дверь, сразу после того, как огромный
Придаток Гвениля мощным рывком выдернул из комнаты бесчувственного
Придатка Дзюттэ, и Детского Учителя, вместе с обоими Блистающими -- и
вновь лязгнул засов, на этот раз внешний.
О, они успели -- видно, Небесные Молоты еще не отбили им полный срок, этим
хитроумным Блистающим и их Придаткам -- но я успел почувствовать их ужас,
когда Мэйланьский Единорог, Придаток Чэн Анкор и его рука...
Когда мы двинулись на них.
И мое острие уперлось в запертую дверь, а двери в этом доме были сработаны
на совесть.
Только тогда до меня дошло, что Придаток Чэн держит меня в правой руке.
И когда я вздрогнул от запоздалого понимания -- стальные пальцы начали
медленно разгибаться один за другим, опять становясь тем, чем и были.
Мертвым металлом.
Латной перчаткой.
2.
Вот так оно и было.
... Сейчас я вытянулся во всю длину на матовой поверхности стола, Придаток
Чэн сидит рядом, опустив на грудь отяжелевшую голову, а стальная рука его
лежит всем своим весом на моей рукояти.
Просто -- лежит.
И ночь за окном постепенно уходит в небытие, туда, куда рано или поздно
уходят все наши дни и ночи.
О чем думал я в эту ночь?
Сперва... о, сперва мысли мои вспыхивали и разлетались во все стороны, как
искры от клинка, рождающегося под молотом! Я уже думал о том, что сделаю с
обманувшими меня друзьями и предателем-дворецким; я представлял себе
Волчью Метлу, умоляющую о прощении; в моих горячечных видениях почему-
то вставал пылающий Кабир и гнедой жеребец, несущий меня мимо развалин...
а руку в латной перчатке пронзал слабый трепет, когда что-то теплое и сладко
пахнущее стекало по моему клинку...
Вот это ощущение и вернуло мне ясность мыслей. Потому что никогда кровь
Придатков не струилась по Единорогу.
Никогда.
Не моя я этого помнить.
Зато это помнила стальная перчатка, касавшаяся меня. Нет, в ней не было
жизни, и когда металлические пальцы все-таки смогли стиснуть мою рукоять --
это нельзя было назвать самостоятельной жизнью. Я даже не знал, сумею ли я
заставить эти пальцы повторить то, что произошло совсем недавно.
Это была не жизнь.
Это была -- память.
Память латной перчатки о тепле и мощи руки, некогда заполнявшей ее; память
о шершавой обтяжке рукояти того Блистающего, чье тело словно вырастало из
чешуйчатого кулака; память...
Просто я очень хотел, чтобы это случилось. А она -- она вспомнила, как это
случалось раньше. И когда я потянулся к ней через время и расстояние -- моя
жизнь на мгновение вросла в ее память, оживляя неживое.
Чудо, которого я ждал и которое обрушилось на меня внезапно, подобно
летней грозе -- сейчас я уже не знал, хочу ли я его, этого чуда, и если нет, то
сумею ли отказаться.
Потому что я помнил ярость, вспыхнувшую во мне; ярость и жажду, темную
теплую жажду, и ужас Блистающих по ту сторону порога.
Потому что я краем души прикоснулся к чужой памяти, памяти новой руки
Придатка Чэна; память старой латной перчатки, части того одеяния, что
некогда звалось "доспехами"...
Потому что я понял -- как это случалось раньше.
Забыть? Отказаться от коварного подарка судьбы?..
А как же небо над турнирным полем? Падающее на меня небо, и полумесяц Но-
дачи в нем?!.
А Тусклые? Тусклые -- и убитые Блистающие, и ждущий Шешез Абу-Салим, и
отчаянный Пояс Пустыни, Маскин Седьмой из Харзы?..
А моя, моя собственная память о случившемся?
Нет. Я не сумею отказаться от этой руки. Я не буду от нее отказываться.
... Осторожно, едва-едва слышно я потянулся к стальной руке-перчатке -- и
сквозь нее, дальше, через спящие слои ее памяти, обходя их, не тревожа чуткий
покой, словно я подзывал Придатка, еще не зная -- зачем, еще раздумывая,
сомневаясь...
И вскоре почувствовал, как что-то тянется мне навстречу с другой стороны.
Что-то?
Кто-то.
"Кто ты?" -- тихо спросил я, останавливаясь.
"Кто ты?" -- эхом донеслось оттуда.
"Я -- Высший Мэйланя..."
"Я -- Высший Мэйланя..."
Тишина.
И -- стремительным обоюдным выпадом:
-- Я -- прямой Дан Гьен по прозвищу Единорог! А ты -- ты мой...
-- Я -- Чэн Анкор Вэйский! А ты -- ты мой...
Я так и не смог сказать: "Ты -- мой Придаток!"
А он? Что не смог сказать он?!
Ты -- мой... Я -- его?!.
... латная перчатка, спящая память о забытом времени, зыбкий мост между
двумя мирами, объединяющий их в одно целое... и дрогнули неживые пальцы, а
кольчужные кольца словно вросли в тело, когда мы вошли друг в друга --
Блистающий и его Придаток, Человек и его меч; вошли, но не так, как клинок
входит в тело, а так, как вошли мы, становясь слитным, единым... каким,
наверное, и были, не понимая этого...
Нет, мы не рылись в воспоминаниях друг друга, как вор в чужих сундуках (этот
образ был непонятен мне, но Чэн отчетливо представил его, и.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69