Куш-тэнгри отхлебнул араки, прополоскал ею рот. затем выплюнул
злосчастный камешек, а араку проглотил.
-- Ну а если я притворялся? -- после долгой паузы спросил он.-- Если я обманул
тебя?
-- Если ты успел столь быстро понять смысл моего вопроса и обмануть меня,--
ответил я,-- тогда это не я -- Асмохат-та, а ты.
Дзю у меня за поясом наконец перестал веселиться.
-- А он мне нравится,-- неожиданно сообщил Обломок.
-- И мне,-- вздохнул Единорог.
Я налил себе из жбана.
-- Ты нам нравишься,-- сказал я Неправильному Шаману.
-- Кому это -- вам?
Я неопределенно помахал чашкой в воздухе, проливая араку.
-- А можно,-- с несвойственной ему робостью вдруг спросил Куш-тэнгри,
кивком головы указывая на Дзюттэ,-- можно, я его еще раз подержу? Нет, не
сейчас, потом...Можно? Я... мне показалось, что он -- живой.
И шаман замолчал.
-- Дзю, ему показалось, что ты живой,-- с удовльствием передал Обломку
Единорог.-- Слыхал?
-- Да? Польщен,-- вяло отозвался Обломок.-- Скажи-ка ему: мне тоже
показалось, что он -- живой.
А я все вспоминал летящие камешки и летящих гусей.
Камешки ловил я и ронял он; гусей видел он и не видел я; а еще он знал, что
случится с гусями завтра.
Галька, упавшая в чашку с пенящейся аракой; сизый к вечеру отстанет, а тот,
что с черным хвостом...
3
...А потом я выбрался наружу из шатра и долго моргал, привыкая к свету и
пытаясь понять -- вот передо мной обеденные приготовления моих спутников,
но для кого это, собственно, отдельно в маленьком котелке варится рис ( да и
откуда рис в Шулме?!) без мяса, зато с обилием каких-то сушеных овощей и
трав?!
Потом объявился из-за моей спины Куш-тэнгри, и назначение риса сразу стало
понятным, потому что шаман отогнал от котелка нерасторопного ( по его
просвещенному мнению ) шулмуса, извлек из складок своего одеяния несколько
кожаных и мешочков и принялся сыпать в котелок по щепотке-другой из
каждого, бормоча себе под нос и помешивая варево деревянной лопаточкой,
возникшей непонятно откуда.
Пахло шаманское кушанье на удивление вкусно, ничуть не хуже мясного плова
в большом общем котле -- и мой желудок одобрительно забурчал. Впрочем,
шаман не собирался угощать ни меня, ни кого другого -- он снял котелок с огня
и приступил к трапезе в одиночестве, уплетая еду той же деревянной
лопаточкой с завидным усердием, как делал бы на его месте любой
проголодавшийся человек -- а не таинственный шаман Безликого Ур-калахая.
Видимо, не один я заинтересовался поварскими тайнами шамана -- потому что
после того, как котлы опустели, а животы наполнились, к Неправильному
Шаману, не сговариваясь, подсели с двух сторон ан-Танья и Матушка Ци, и
начали у него что-то выспрашивать, тыча пальцами в котелок. Куш-тэнгри
охотно стал вытаскивать свои мешочки и показывать их этой
любопытствующей парочке -- полагаю, тайна съедобных приправ не была
сокровенной тайной Безликого -- и Кос немедленно вооружился костяным
каламом, походной чернильницей и листом пергамента, намереваясь записать
все услышанное.
Тут я отвлекся, заинтересовавшись разговором за моей спиной.
Ставший за последнее время поразительно миролюбивым Асахиро ковырялся в
зубах длинной колючкой и подтрунивал над новоиспеченным нойоном Кулаем,
а потом стал говорить на темы более общие и даже, можно сказать,
возвышенные.
Говорили по-шулмусски и довольно-таки быстро, но я успевал улавливать
смысл беседы.
-- Убивать -- плохо,-- внушал шулмусам благодушно-сытый Асахиро, и
шулмусы дружно кивали головами.-- Убивать -- очень плохо. Сперва вы друг
друга, после мы друг друга, потом вы -- нас, мы -- вас... И что? Разве в этом
доблесть? Не лучше ли уменье воинское без крови проявить, по-дружески, а
затем вместе пойти араку пить?!
-- Лучше,-- подумав, изрек Кулай.-- Гораздо лучше.
Шулмусы оживились, кое-кто рассмеялся, а Тохтар-кулу полез за бурдюком,
поняв Асахиро слишком буквально.
Бурдюк убрали подальше -- это Фариза расстаралась -- старый Тохтар
недовольно сощурился, почмокал губами и повернулся к Асахиро.
-- Хорошо сказал Асахиро-эцэгэ,-- исподволь начал Тохтар, и я отчетливо
увидел, как в глазках старого лиса забегали хитрые огоньки. Эцэгэ -- оно,
конечно, эцэгэ,, и скоро все мои приятели в "отцы" шулмусские выбьются, а
некоторые даже и в матери... так вот, вряд ли Тохтар хоть слово без
подковырки скажет, да и само "эцэгэ" для кабирского уха -- нож острый...
-- Хорошо сказал Асахиро-эцэгэ, вкусно, сладко, уши радуются, еще хотят...
Убивать -- плохо. Помню я -- года два тому назад в племени аруданов у одного
охотника младшая жена пропала. Ну, пропала -- и пропала. Украли, небось.
Бывает. Потом еще одной женщины не досчитались. И снова. Заволновались
аруданы -- враг женщин ворует, скоро всех украдет! Не злой ли мангус
объявился?! Потом в степи жену охотника нашли. Мертвую. Кто убил? За что
убил? Если мангус -- почему не съел?! Если человек -- зачем убил? Украсть --
понятно, а убивать -- глупо! Что с мертвой женщиной делать?! Позвали
шамана. Пришел шаман Безликого, воинам в глаза посмотрел и на хромого
табунщика указал. Вот он, говорит, женщин крадет. Глумится не по-мужски, а
после убивает. Чтоб молчали, чтоб не сказали никому. Аруданы хромого
табунщика к двум жеребцам привязали, жеребцов в степь погнали, кровавыми
клочьями степь засеяли. Не пропадали больше женщины у аруданов. А я сейчас
Асахиро-эцэгэ слушаю, уши радую, сердце радую, думаю: "Убивать -- плохо.
Лучше араку пить. Зря тогда аруданы хромого табунщика убили, совсем зря...
араку с ним пить надо было..."
-- Дурак ты, Тохтар,-- оборвал старика побагровевший Асахиро.-- Такого
табунщика трижды убить надо было!..
Они еще о чем-то говорили -- а я задумался совсем о другом. Были ли у нас в
Кабире убийства -- я имею в виду, раньше? Насилие? Вооруженные грабежи?
Нет. Не было. Не слышал о таком -- по крайней мере, до появления беглецов из
Шулмы. Кражи, мошенничества, подлоги, взятки -- были. Грешны люди, один
Творец безгрешен... Но не казнить же человека за кражу?! Вот и обходились без
смертной казни. Плетей всыпать -- это да. Затем тюрьма есть, рудники, в конце
концов!.. Но казнь?!
Хотя, с другой стороны, я прекрасно понимал аруданов.
Почму у нас не было своих хромых табунщиков? Мы что, лучше шулмусов?
Нет, мы не лучше...
Тогда -- почему?!
-- Блистающие не дают,-- услушал я внутри себя голос Единорога.-- Мы
насилия не приемлем... во всяком случае, раньше. Попробуй грабитель с голыми
руками напасть на Придатка с Блистающим, да еще в Кабире -- что выйдет? А
если ты и сам вместе с Блистающим -- так и не станете вы ни на кого нападать!
Ну а бумагу поддельную написать или стянуть что -- это мелочи, люди и без
нас управятся, мы о том и знать не будем... Зато когда у ребенка человеческого
с детства к Блистающему уважение, так он и взрослый его на дурное дело не
поднимет. И себя замарать побоится, и клинок родовой...
Нет, я не во всем был согласен с Единорогом, но отчасти он прав. Для насилия
нужно оружие, или хотя бы понимание того, что насилие -- уже само по себе
оружие... а Блистающие -- это не оружие.
Но...
4
-- Послушай, Единорог...чем, собственно, мы, люди эмирата и Блистающие,
отличаемся от шулмусов и Диких Лезвий? Тем, что они убивают, а мы -- нет?
Так и мы способны на насилие... Ты слушаешь меня?
-- Я слушаю тебя, Чэн. Продолжай.
-- Я еще не все понимаю, но давай представим себе вот что... Гончар делает
горшок. Это его ремесло -- делать горшки. Оно его кормит, ремесло это, да и от
горшка польза несомненная -- можно продать, можно воды налить, можно еще
что-нибудь. Ремесло гончара -- горшки делать, ремесло садовника --
выращивать айву и персики, ремесло ткача -- полотно ткать... а ремесло воина?
Шулмуса или Дикого Лезвия?! Что делает воин?
-- Убивает, Чэн. Воин -- убивает. Умело и быстро.
-- Зачем?
-- Чтобы выжить самому. Ремесло воина -- умная ярость.
-- Да. Умная ярость. Чтобы убить -- и выжить. И взять себе имущество убитого,
или его женщину, или его коня -- но не это главное. Главное -- чтобы выжить
самому. И поэтому сколько ни называй это убийство доблестью, умением,
подвигом или подлостью, или еще чем -- важно, что это тоже ремесло. Ему учат,
им сохраняют жизнь, им отнимают жизнь, оно приносит пользу, им можно
торговать, у него свои тонкости и навыки...
-- Да, Чэн. Это ремесло. Как гончар делает горшок -- так воин убивает.
-- А когда гончар делает не горшок, каких множество, а вазу? Единственную в
своем роде? Каких до него не делал никто и никогда?! Если он неделями ломает
себе голову над формой завитка на середине ручки этой вазы -- хотя житейской
пользы от этого завитка никакой?!
-- Это искусство, Чэн. Не ремесло, но -- искусство. Не польза, но -- радость.
-- А если воину плевать на жизнь и на смерть, если нет врага и нет ярости, а
есть он сам и его меч, и отблески движущегося просто так, без житейской цели и
пользы клинка чертят в ночном небе диковинный узор, и ноги танцуют, не
касаясь земли, а кисточка на рукояти описывает спираль, ведущую в
бесконечность, и нет пользы, а есть радость, и ты -- это меч, а меч -- это ты, это
мир, это небо и перехлестывающее через край бренной плоти сознание
бессмертия...
-- Это искусство, Чэн. Это мудрая радость творчества, когда мы равны Творцу.
Это шаг от ремесла к искусству, это два берега одного ручья -- умная ярость
воина-ремесленника и мудрая радость воина-творца. Это шаг от Дикого Лезвия
к Блистающему, от пользы к красоте, от тела к душе!
-- Да, Единорог. Есть состояние боя -- и состояние Беседы. Есть враг -- и со-
Беседник. Ярость схватки и радость творчества. Бушующее пламя и
невозмутимая водная гладь. Гордый Масуд и мудрый Мунир, огонь и вода... И
когда мы творим Танец Меча -- мы впитываем в себя чужую ярость и гнев этого
мира, но переплавляем их в себе, как руду в горне, и удары наши быстры, они
кажутся смертоносными, и торжествующий крик решающего движения
заставляет зрителей вздрогнуть и затаить дыхание...
-- ... и мы уподобляемся смерчу, сметающему все на своем пути -- но внутри мы
спокойны и радостны, мы невозмутимы, и смерч наш никому не приносит
вреда, ибо нет в нас злобы и гнева, они расплавлены и отлиты заново в форме
Блистающего, и зрители...
-- ... и зрители чувствуют это, потому что они такие же, как и мы, они способны
со-чувствовать, со-переживать, быть со-Беседниками! А если нет...
-- ... а если нет -- они смотрят на нас со страхом и уважением, и помыслы убить
нас умирают в них, не родившись... потому что огненные ручьи их злобы, их
гнева и ярости влились в наше море, впитались в нашу душу, и бесследно
растворились в нашем спокойствии...
5
Вот почему в Кабире не мог объявиться хромой табунщик-убийца! И злоба, и
страх, и ярость -- все это с рождения свойственно и человеку, и Блистающему,
но нас с малолетства учат обуздывать эти чувства, перемалывать их на
внутренней мельнице спокойствия, проходить путь от ремесла к искусству и,
минуя кровавую битву, творить Беседу. А если мы молоды и еще не способны
до конца постичь тайну сотворения воинского искусства -- нам помогают
другие, более мудрые, более спокойные, дальше прошедшие по Пути Меча. Все
вместе, мы сделали этот шаг от орд Диких Лезвий и диких завоевателей к
Блистающим и людям.
И этот шаг тоже был искусством.
А здесь, в Шулме, в нашем прошлом, ремесло по-прежнему остается ремеслом,
умелое и быстрое убийство остается залогом собственного выживания, и боевая
ярость кипит, не переплавляясь в душай неродившихся мастеров, и брызги этой
лавы солоны и багровы...
Но тогда мы -- мы, кабирцы, дети эмирата -- неужели волею судьбы мы все
отступили на шаг назад, попросту вернувшись к кровавому ремеслу?
Хороший вопрос.
Есть ли на него хороший ответ?
Я чувствовал, что ответ уже брезжит где-то на краешке моего сознания, и
попытался ухватить его за вихор, не дать, ускользнуть -- и не дал.
Ответом была стена.
Стена, тупик, в который уперлись мы -- и люди, и Блистающие эмирата. Мы
отточили до почти немыслимого совершенства лезвия клинков и Мастерство
Контроля; Беседы наши стали изящны и молниеносны, а мы сами -- учтивы и
беззаботны; мы наслаждались жизнь и своим искусством, мы забыли о истоках
-- грязных, кровавых, но человеческий ребенок тоже рождается в крови и
стонах, а Блистающий -- в огне и грохоте...
И мы действительно разучились убивать. Мы отсеклиэту часть бытия -- и я
утверждаю, что это плохо, какими бы ужасными не показались мои слова.
Потому что настал день, когда искусство столкнулось с насилием, и не смогло
ротивостоять ему -- мертвый шамшер в пыли, моя отрубленная рука на
турнирном поле, Друдл и Детский Учитель в проклятом переулке!
Чистое Искусство отвергло Ремесло, из которого когда-то родилось, потом
попросту забыло о существовании предка -- и поплатилось за забывчивость.
Тусклые и батиниты были неправы и правы одновременно; так же, наверное,
как и мы.
А сейчас... сейчас мы умеем убивать. И умеем не убивать. Мы не всемогущи, и
силам нашим есть предел, но мы способны выбирать, и дело не в ремесле и
искусстве, не в жизни и смерти, а в выборе, который наш и только наш.
В свободном выборе.
В выборе между огнем Масуда и водой Мунира.
-- Выбор...-- задумчиво произнес Обломок, о котором я совершенно забыл, как
и о том, что поглаживаю его рукоять рукой аль-Мутанабби.-- Сделать шаг
вперед, отказаться от ремесла и убийства, обретя искусство и радость... А если
сделать еще шаг? От искусства -- куда? Что -- там? Там, где, быть может, все
сливается воедино, где нет ни жизни, ни смерти, ни убийства, ни отказа от
него...
Что -- там?
Ремесло.
Шаг.
Искусство.
Шаг.
Что дальше?
Сумеем ли мы сделать этот шаг? Или мы уже шагнули, сами того не сознавая?
Еще один шаг по Пути.
Пути Меча.
Глава двадцать четвертая.
1
-- Щепоть сушеной травы чимук, два очищенных корешка-сухороста,
полгорсти толченой желтуницы, топленое масло...
-- Ты запомнил все с первого раза? -- шаман удивленно глянул на Коса.-- У тебя
хорошая память. Почти как у меня.
-- Я не запомнил,-- в свою очередь удивился ан-Танья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69