.. А вот то, что Шешезов
Придаток уже на помосте -- так и мы уже на помосте, и видим то, чего другие
не видят!
-- Мэй-лань!
Знатно летел Шешез, почти через весь зал летел, выбитый мною, да еще и по
полу четыре длины клинка проехал, и остановился лишь тогда...
Когда уперся в когтистую лапу.
Не выдержал замок, лопнуло в нем что-то -- и распахнулась дверь клетки,
выпуская на волю красноглазую злобу; припал зверь к мозаике пола, и
торжествующий рык прокатился по залу Посвящения, заметавшись меж
колонн.
Лежал на холодных цветных плитках ятаган Шешез Абу-Салим фарр-ла-
Кабир; лежал на палисандровом ложе ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир;
замер в левой руке Чэна Дан Гьен из Мэйланя -- и ничего не мог сделать нам
освободившийся пятнистый чауш, изготовившийся к прыжку.
Ничего. Зубы его, когти его -- ничего.
Да и не стал бы он нам ничего делать.
Стоял на помосте Чэн Анкор из Анкоров Вэйских; стоял рядом с ним
запыхавшийся Шешезов Придаток -- и ничего не мог сделать им пятнистый
чауш, потому что рядом была дверь, рукой подать, та самая дверь, и совсем-
совсем рядом...
Не успел бы чауш. Прыгай не прыгай -- не успел бы.
А я все думал об одном, хоть и незачем вроде бы Блистающему об этом думать;
думал и не мог, не смел отвлечься, боялся отвлечься, да так и не знал...
Есть ли в колыбели младенец-Придаток или нет его?!
Если нет -- вот дверь; вот сталь, которой нипочем клыки и когти...
Если есть -- вот дверь, вот сталь... вот зверь и хрупкая плоть в колыбели.
Будущий Придаток Фархада иль-Рахша. Который станет бывшим, так и не
став настоящим.
-- Ильхан мохасту Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби! -- глухо прозвенело
позади меня.
Никогда в своей жизни не слышал я ТАКОГО звона; и неведомо для меня было
значение сказанного.
Треснула одна из опор деревянной подставки, две других не выдержали веса
старого ятагана, согнулись, спружинили, покачнулся палисандровый
постамент...
Я это видел.
Скрежетнули когти по гладкому полу, рывком разогнулись мощные лапы,
посылая чауша в воздух с неотвратимостью взбесившейся судьбы...
И это я видел.
Двое летели навстречу друг другу: освободившийся зверь, обуянный жаждой
убийства, и обнаженный ятаган Фархад, чьи ножны зацепились кольцом за
обломившуюся опору подставки, пославшую Блистающего в полет.
-- ... Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби! -- эхом прозвучало во второй раз.
Грозно и непонятно.
А потом Чэн, словно во сне, протянул правую руку и легко поймал Фархада за
рукоять.
Впервые мой Придаток держал одновременно со мной другого Блистающего;
но разве не впервые существовал Придаток (опять это проклятое слово!) с
невесть чьей латной перчаткой вместо руки?!
Сгоряча я даже и не заметил -- почти не заметил -- что что вновь думаю о Чэне,
как о Придатке, а потом я внезапно увидел пылающий Кабир, проступивший
сквозь стены зала, гневно заржал призрачный гнедой жеребец, и я сделал то,
что должен был сделать.
Сделал.
Сам.
Или не сам?..
Но я это сделал.
6.
...Придаток Шешеза тяжело спустился с помоста, словно прошедшие мгновенья
состарили его на добрый десяток лет -- срок, ничтожный для Блистающего, но
не для Придатка -- и, обойдя убитого чауша, приблизился к лежащему Шешезу.
Нагнулся.
Поднял.
Шешез Абу-Салим фарр-ла-Кабир молчал.
Его Придаток еще немного постоял и вернулся к мертвому зверю. Присев у
тела, он замер на корточках; Шешез осторожно потянулся вперед и почти
робко коснулся разрубленной головы с навечно оскаленной пастью.
Разрубленной.
Чисто и умело.
Как умели это делать ятаганы фарр-ла-Кабир, рубя неживое; и я еще подумал,
что легенды о Фархаде могут оказаться правдой, и старый ятаган рубил
некогда многое, о чем не стоит лишний раз вспоминать.
Окровавленный Фархад иль-Рахш по-прежнему находился в правой руке Чэна.
Потом Шешез толкнул голову чауша, и та запрокинулась, открывая бурую
слипшуюся шерсть на пронзенной насквозь шее зверя.
Ятаганы так не умеют.
Так умею я.
О Дикие Лезвия, ставшие Блистающими -- как же это оказалось просто! До
смешного просто!..
И я негромко рассмеялся. Смерть и смех -- вы, оказывается, часто ходите рядом!
Да, сегодня передо мной и Фархадом был зверь, дикий безмозглый зверь,
хищный обитатель солончаков -- но, может быть, с Придатками все получается
так же просто? Так же естественно? Значит, дело не в руке -- верней, не только в
руке из металла -- но и во мне?! В кого ты превращаешься, Мэйланьский
Единорог? Куда идешь?!
Неужели таков Путь Меча?!
Чэн спрыгнул вниз, подошел к Придатку Шешеза и отдал ему Фархада. Сам
Шешез Абу-Салим слабо вздрогнул, когда его Придаток коснулся железной
руки Чэна; я сделал вид, что ничего не произошло, и тщательно вытерся о
шкуру убитого чауша.
Так, словно не раз делал это раньше.
-- Фархад! -- тихо позвал я потом (мне легче было обращаться к старому
ятагану, когда его держал чужой Придаток).-- Фархад иль-Рахш фарр-ла-
Кабир!
Он не отозвался.
Он спал. Или притворялся. Или думал о своем.
Какая разница?
-- Что ты хочешь спросить... Высший Дан Гьен? -- ответил вместо иль-Рахша
Шешез, и голос его был неестественно бесстрастен.
-- Я хочу знать, что кричал Блистающий Фархад перед тем, как...
Я не договорил.
Шешез Абу-Салим поднял на ноги своего Придатка, возвратился к сломанной
подставке, долго смотрел на нее, а потом его Придаток осторожно положил
иль-Рахша просто поперек колыбели, так и не облачив его в потерянные
ножны.
-- Здесь никого нет,-- бросил Шешез, отвечая на еще один вопрос, который я
так и не задал вслух.-- Дитя-Придаток Фархада в другом месте. В этой
колыбели он только спит по ночам, да и то не всегда. Значит, Высший Дан
Гьен, ты хочешь знать, что кричал мой двоюродный дядя Фархад?.. Он кричал:
"Ильхан мохасту Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби!" Я и не думал, что
когда-нибудь услышу этот забытый язык, да еще в своем доме...
Я ждал.
-- Это означает,-- сухо продолжил Шешез Абу-Салим,-- это означает: "Во имя
клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!" Ну что, ты доволен, Единорог?
Мое прозвище почему-то далось ему с трудом.
-- Аль-Мутанабби? -- задумчиво лязгнул я, опускаясь в ножны.-- Это
Блистающий?
И тут же устыдился собственной глупости. Раз у это аль-Мутанабби была рука
-- кем он мог быть, если не Придатком?
Шешез будто и не заметил моего промаха.
-- В роду Абу-Салимов,-- заметил он,-- бытует старое придание, что когда
южный поход Диких Лезвий увенчался взятием Кабира, и лучший ятаган
нашей семьи стал первым фарр-ла-Кабир... так вот, его Придатка якобы звали
Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби. И я не раз слышал от того же
Фархада, что в черные дни Кабира вновь придет время для руки этого
Придатка. Правда, я всегда посмеивался над велеречивостью старика, когда он
в очередной раз принимался излагать мне одно и то же...
-- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби...-- повторил я.-- А клинки
Мунира -- это тоже из ваших родовых преданий? И кто такой Мунир? Имя?
Город? Местность?
-- Не знаю,-- ответил Шешез,-- ничего я толком не знаю... Я знаю только,
Единорог, что время испытаний для тебя закончилось. И еще кое-что
закончилось...
Он резко взлетел вверх и описал двойную дугу над головой своего Придатка.
-- Смерти! -- взвизгнул ятаган.-- Смерти, убийства, несчастные случаи,
призраки Тусклых -- все это закончилось! Тишь да гладь! Вот уже две недели,
как в Кабире все спокойно! И я не могу больше, я все время жду неведомо чего,
я боюсь собственной тени... Это проклятое затишье вымотало меня хуже
ежедневных сообщений об очередных убийствах! И вдобавок этот харзиец,
пылающий ненавистью, этот Пояс Пустыни... последнее его сообщение было с
дороги Барра, что ведет к границе с Мэйланем -- и с тех пор он молчит! А
сообщал, что напал на след... Выходит, однако, что след напал на него...
Шешез успокоился так же неожиданно, как и вышел из себя.
-- Мир переворачивается, Единорог, как песочные часы, и прошлые песчинки
вновь сыплются в чашу настоящего... Я схожу с ума от неизвестности. Кабир
мечется от стены ужаса к двери благополучия, ты веришь Дзюттэ Обломку и
пытаешься спасти испорченного Придатка, Маскин Седьмой из Харзы... он
учится убивать, Шипастый Молчун заставляет своего Повитуху приклепать
твоему Чэну неизвестно чью руку, а Фархад глядит на нее и взывает к руке аль-
Мутанабби!.. Наверное, и впрямь настали черные дни Кобара! А я -- я плохой
правитель для черного времени... слишком уж долго за окнами было светло...
И я понял, что аудиенция закончена.
А еще я вспомнил, что в тот момент, когда в доме Гердана впервые сжались
стальные пальцы -- Дзюттэ Обломок сказал почти то же самое, что и Фархад
иль-Рахш.
Дзюттэ сказал: "Во имя клинков Мунира!.."
Глава восьмая.
1.
А вечеринка -- или празднество, как пышно выразился Заррахид -- прошла на
редкость успешно.
Гости были милы и подчеркнуто беззаботны, Гвениль все время острил и все
время неудачно, зато Махайра -- удачно, но тому же Гвенилю стоило больших
трудов не обижаться на Бронзового Жнеца; Заррахиду я строго-настрого
запретил прислуживать -- для этого понадобился приказ по всей форме о
переводе эстока на сегодняшний вечер в ранг гостя -- и теперь мой Заррахид
рьяно ухаживал за Волчьей Метлой и был совершенно неотразим...
Детский Учитель семьи Абу-Салим молчал, как всегда, но молчать он умел
весьма выразительно, передавая различные оттенки настроения -- и я решил,
что на этот раз Детский Учитель молчит доброжелательно. Помалкивал и
Обломок, словно растеряв с того памятного дня изрядную долю своих причуд и
чудачеств.
Беседы велись исключительно светские, не на победу, а так -- для развлечения, с
многочисленными уступками Беседующих сторон друг другу, и я просто диву
давался, глядя на галантного эспадона или почти благопристойного Дзюттэ.
Сам в Беседах не участвовал, довольствуясь ролью зрителя и -- иногда --
третейского судьи. Меня останавливала отнюдь не неуверенность в железной
руке -- после убитого чауша я не сомневался в ее своеобразных возможностях, и
лишь слегка побаивался их -- а просто я по гарду был сыт происшедшим, да и
гости мои старались не очень-то задевать Единорога.
На всякий случай. Тем более что случаи в наше смутное время действительно
пошли -- всякие...
"Да, наверное,-- думал я, глядя на Придатков, уходящих по завершению Бесед к
накрытому столу, и на друзей-Блистающих, собравшихся в оружейном углу
вокруг тяжеловесного Гердана и оживленно спорящих о чем-то,-- наверное...
Если очень постараться, то они все обучатся... обучатся убивать. Собственно,
почему они"?! Нас, нас всех можно научить щербить и ломать друг друга,
бесповоротно портить Придатков, бешено кидаться вперед с горячим от ярости
клинком; и кровавая пена будет вскипать на телах бывших Блистающих... И в
конце концов мы разучимся Беседовать, ибо нельзя Беседовать в страхе и
злобе."
За столом Придатков раздался взрыв хохота, а в оружейном углу Дзюттэ
блистательно изобразил помесь кочерги и Шешеза Абу-Салима, отчего
восторженные зрители весело взвизгнули -- не переходя, впрочем, определенных
границ. Что позволено шуту... то позволено шуту, а смеяться позволено всем.
"Странно,-- думал я, вежливо блеснув улыбкой,-- мир так велик, а я никогда не
забредал даже в мыслях своих за пределы Кабирского эмирата и граничащих с
ним земель, вроде того же Лоулеза! А живьем я и вообще почти ничего не видел.
Кроме Мэйланя да Кабира! Что происходит там, далеко, не у нас? -- а там ведь
наверняка что-то происходит! Откуда приехал в свое время в Кабир эсток
Заррахид? Да разве он один... Как ТАМ -- так же, как у нас, или по-иному?
Может быть, то, что для меня -- память латной перчатки, для них -- реальность
нынешнего дня?!"
Чтобы отвлечься от невеселых размышлений, я более внимательно глянул на
Придатков за столом и увидел, как мой Чэн неловко опрокинул полный кубок,
по привычке ткнув в него правой рукой.
"Интересно, а сможет ли он, Чэн Анкор, вообще взять что-нибудь этой рукой --
что-нибудь, кроме Блистающего? Кубок, тростниковый калам для письма,
поводья? А ну-ка, попробуем с другой стороны..."
Я расслабился, обвиснув на крюке, мысленно дотянулся до перчатки, прошел
сквозь нее к Чэну -- и он почувствовал это, он поднял металлическую руку и с
удивившим даже меня упрямством вновь потянулся к опрокинутому кубку, под
которым расплывалось по скатерти багровое пятно.
Да, умница, правильно, а теперь забудь про кубок... представь себе, что берешь
меня... вспомни рельеф моей рукояти... ну ладно, давай пробовать вместе...
Стальные пальцы неуверенно дрогнули, потом слабо зашевелились, словно и
впрямь припоминая нечто -- и плотно охватили кубок. Чэн сперва с удивлением
смотрел на это, но удивление быстро проходило, и ему на смену явились
понимание и радость.
Тихая, спокойная радость. Значит -- могу... то есть -- можем.
Можем. Кубок, калам, поводья, что угодно. Вот только почему Я так счастлив
от этого события? Ведь скажи кому из Блистающих о подобных отношениях с
Придатком -- не поверят. Решат, что рехнулся Единорог. На почве
перенесенных страданий.
Ну и пусть. Просто они еще не знают о том распутьи, на котором сходятся
Путь Меча и Путь Придатка; а дальше, возможно, ведет всего один Путь.
Просто -- Путь.
Один против неба.
И мне вдруг захотелось вслух задать мучившие меня вопросы -- хотя бы малую
их толику! -- но задать их не Дзюттэ Обломку или тому же Детскому Учителю,
а спросить и выслушать ответы Придатков.
Как?
А вот так...
Чэн уже стоял рядом со мной. И через мгновение, когда я оказался у него на
поясе, а железная рука коснулась моей рукояти, усиливая чувство цельности --
через мгновение мы, не сговариваясь, шагнули друг в друга на шаг дальше, на
шаг глубже, чем делали это до того.
Теперь мы были не просто вместе, не просто Чэн и я -- нет, получившееся
существо скорее должно было называться Чэн-Я или Я-Чэн, в зависимости от
того, чей порыв в том или ином поступке оказывался первым.
Так оно и случилось, легко и естественно, и настолько быстро, что не осталось
времени ни обрадоваться, ни пожалеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69