Сегодня подготовили все, чтобы прорвать позиции русских. Против советской пехоты и рабочих отрядов, занимавших оборону, были выставлены лучшие части: танковая бригада полковника Эбербаха и полк СС «Великая Германия». Как всегда, позиции русских пробомбила авиация, как всегда, не жалели снарядов артиллеристы.
Место для наблюдения за боем было выбрано на возвышенности. Гудериана не предупредили, что тут помещается кладбище немецких солдат. Ровными рядами стояли одинаковые березовые кресты с дощечками, накрытые сверху касками. Конца кладбища не было видно. У Гейнца сразу испортилось настроение.
Было холодно. В воздухе висел прозрачный морозный туман. Гудериан, боясь простыть, не вылезал из машины. Он следил за атакой в бинокль. Танки ползли по широкому снежному полю, испятнанному черными кругами воронок. К некоторым машинам были прицеплены волокуши с автоматчиками. За танками следовали пехотинцы.
В Туле находились большие заводы, и Гудериан знал, что у русских тут достаточно артиллерии. Но Гейнц не предполагал, что огонь будет настолько эффективен. Машины останавливались одна за другой.
Обычно на позиции противника первыми врывались танки, давили стрелков, уничтожали пулеметные гнезда. Пехота закрепляла отвоеванное. А сейчас танки прошли едва половину пути. Уцелевшие повернули обратно. Всю тяжесть приняла на себя пехота. Ее наступающая цепь быстро редела, оставляя на снегу множество неподвижных тел. Но эсэсовцы все-таки ворвались в окопы русских, скрылись за домами населенного пункта. Скрылись - и больше не появлялись.
Когда на поле вышел второй эшелон атакующих - бронетранспортеры с автоматчиками, он был встречен организованным огнем русских с тех же самых позиций…
Генерал распорядился временно прекратить штурм города, блокировав его пехотными частями, а танкистам продолжать наступление на восток и северо-восток. В конце концов Тула была просто эпизодом, рано или поздно ее удастся отвоевать. Гудериана беспокоило другое: пока еще едва уловимое, не оформившееся отчетливо изменение, происшедшее в боевых действиях.
С точки зрения солдат и войсковых командиров все оставалось прежним. Солдаты продолжали воевать и, хоть и медленно, приближаться к Москве. Вряд ли ощущали изменения и в главном командовании. По имевшимся в Ставке данным, Гудериан располагал еще шестьюстами танками (вполовину меньше, чем при начале наступления на Орел). Если судить по цифрам, то у него вполне достаточно сил. Но сам Гейнц имел дело не с цифрами, а с машинами и людьми. Он мог использовать сейчас в первой линии не больше двух сотен танков. Другие машины либо находились на мелком ремонте, либо стояли без горючего, либо рассеялись по дорогам, помогая вытащить орудия и грузовики, застрявшие во время распутицы. От танковых корпусов остались только номера да штабы. Все машины, какие можно направить в бой, были сосредоточены в бригаде полковника Эбербаха. Танковая армия превратилась в обычную полевую армию. Правый фланг ее растянулся на сотни километров от Ефремова до Михайлова и продолжал растягиваться все больше, поглощая основную массу пехоты.
Случилось то, чего всегда боялся Гудериан: ему пришлось распылить свои силы. Произошло это незаметно. Полоса наступления оказалась слишком широкой. Русские контратаковали в разных местах. Боясь их прорыва, Гейнц направлял туда резервы. В результате у него не осталось ударного ядра. Он не способен был теперь пробить сплошной фронт, созданный русскими. Он мог только теснить советские войска, но не громить их. Фронтальное наступление приносило много жертв и мало успехов.
Военный термин «инициатива» в какой-то степени равнозначен существующему в физике термину «инерция». Если, например, разогнать с большой скоростью паровоз и после этого немного поддерживать давление в котле, паровоз пройдет значительное расстояние. Используя силу разбега. Это элементарно. В военном деле все, разумеется, гораздо сложней. Но армию, получившую сильный разбег, тоже трудно остановить, а еще трудней повернуть обратно.
Весь механизм наступающих войск настроен на продвижение вперед. Частные неудачи, которые при равновесии сил могли бы явиться причиной отступления, не останавливают движение, а только замедляют на время скорость. Солдаты и командиры привыкают сознавать свое превосходство над противником. Они верят в победу, действуют смело и энергично.
Гудериан прекрасно понимал, что утрата инициативы, особенно сейчас, когда войска находятся в центре России, поставила бы немцев в очень тяжелое положение. Зима, холод, растянутые коммуникации - это грозило гибелью. Солдаты должны непременно наступать, непременно добиваться успеха, не позволяя противнику диктовать свою волю. Так и было до сих пор. Однако теперь Гейнц все чаще ощущал, что инерция, набранная в начале войны, иссякает. Множество преград, встреченных на пути, постепенно погасило силу разбега.
Немцы продолжали отвоевывать небольшие города и деревни. Но Гудериан чувствовал, что события уже не повинуются ему, как прежде. Теперь его армия двигалась с большим трудом, и двигалась она не к определенной, желаемой цели, а в некое, почти абстрактное пространство. Не конкретно на Москву, а в общем направлении на Рязань, на Каширу. Армия двигалась не туда, куда хотел Гудериан, а туда, где противник оказывал меньшее сопротивление. Развитие событий все чаще зависело теперь не от желания и планов немецкого командования, а от количества русских сил на том или другом участке фронта.
Гудериан хотел бы остановить свои дивизии, переформировать и пополнить их, подтянуть тылы, технику. Хотел и не мог, так как соседи справа и слева продолжали наступать, и он должен был выполнять задачу вместе со всеми. И еще он не мог остановить свои дивизии потому, что русские сразу начали бы давить на них, не позволили бы сделать передышку, взяли инициативу в свои руки. Оставалось только идти вперед, надеясь или на чудо, или на то, что русские также перенапряжены и не способны на решительные действия.
Особенно скверно чувствовал себя Гейнц в эту ночь, после неудачного боя под Тулой. Он ослаб и физически и духовно. Единственно, чего ему хотелось сейчас, это очутиться в Берлине в тихой и теплой квартире. Сидеть бы в халате возле камина с книжкой в руке. Или пить кофе с Маргаритой, неторопливо разговаривать о детях, о домашних делах, о приятных, неволнующих пустяках.
Он не очень-то верил в бога, генерал-полковник Гейнц Гудериан. Он спокойно отправлял на смерть тысячи людей. Подчиненные боялись его жестокости. Генералы опасались интриг. Но в эту ночь, стоя на коленях, он горячо молил всевышнего не оставить милостью своей ни его, ни его семью, ни всю немецкую нацию.
Гейнц так и не уснул. К утру разболелась голова. Он приказал готовить машину. Вчера он нарочно не поехал в Орел, остановился на ночь в маленьком городишке с легко запоминающимся названием - Одуефф. Надеялся спокойно отдохнуть здесь, подумать в одиночестве. Но отдыха не получилось. Лучше бы он возвратился в штаб, занялся делами, отвлекся от неприятных предчувствий.
На восточной стороне неба разгоралась ярко-красная заря, чужая и холодная. Морозный воздух и свет наступающего дня подействовали на Гейнца отрезвляюще. Вскоре он даже упрекнул себя за то, что поддался слабости, без пользы взвинчивал свои нервы. В сущности все обстояло не так уж плохо. И если удастся получить две-три свежие дивизии для создания оперативного резерва, то можно будет избежать неприятных случайностей.
Гудериан уже сел в машину, когда подъехавший офицер связи вручил ему пакет с красной печатью. В пакете оказался текст приказа, полученного из Ставки по радио, и записка подполковника Либенштейна, запрашивающего, что предпринять.
Гитлер требовал от Гудериана выделить из состава армии подвижные батальоны - танки с мотопехотой - и бросить их вперед, в тыл русских, чтобы захватить и удержать в целости мосты через Оку.
Гейнц скомкал приказ и сунул его в карман шинели. Он даже не рассердился. В последнее время он получал слишком много невыполнимых приказов. Ни Гитлер, ни генералы его свиты не бывали на Восточном фронте и не представляли себе, что происходит здесь. Подвижные батальоны! Два месяца назад Гейнц и сам поступил бы так же. Он знал, когда и что надо делать. Но о каких батальонах могла идти сейчас речь, если он не имел возможности снять с фронта роту пехоты или десяток танков?
Лучше всего было не вступать в спор и оставить пока этот приказ без ответа.
* * *
Некто Кислицын, человек в черном, пальто и в кожаной кепке, тот самый, что прибыл в Одуев вместе с немцами, открыл в помещении универмага свой магазин. Все лучшее, что оказалось на складах и в торговых точках райпотребсоюза, начиная от велосипедов и кончая детским бельем, забрали себе немцы из комендатуры. Остатки подобрал Кислицын. Торговал он скобяным товаром, красками, школьными пеналами, ночными горшками, березовыми вениками, гвоздями и топорищами. Оккупационных марок и пфеннигов у населения еще не имелось, поэтому Кислицын принимал советские деньги. Но особенно охотно брал натурой: салом, мясом, картошкой. Не брезговал и самогоном.
О Кислицыне говорили разное. Одни утверждали, что он раскулаченный и бежал с Соловков. Другие передавали якобы достоверный слух: до войны он заведовал сберкассой на Смоленщине, а с приближением фронта хапанул кругленькую сумму и переметнулся к фашистам. Как бы там ни было, но Кислицын являлся правой рукой коменданта, который назначил его начальником районной полиции. Боялись его не меньше, чем немцев.
На открытии магазина присутствовал представитель комендатуры, малорослый остролицый унтер-офицер с хитрыми глазами, и старичок бургомистр, местный бухгалтер, покладистый человек, назначенный на эту должность потому, что знал немецкий язык, и еще потому, что не нашлось никого другого. Унтер-офицер произнес речь. Бургомистр, стесняясь, то и дело протирая пенсне, переводил. Представитель комендатуры заявил, что немцы - нация коммерческая. Всем, кто хочет сотрудничать с новым порядком, разрешается торговать и покупать. А кто не хочет сотрудничать, тем будет плохо.
В ответ раздались жидкие хлопки. Аплодировали бургомистр, сам Кислицын и несколько его подручных.
Новоявленный купец вручил унтер-офицеру подарок: ведерный тульский самовар, пузатый и громоздкий. Унтер пошел в комендатуру. За мим почтительно следовал солдат с винтовкой через плечо и с самоваром в вытянутых руках. Из толпы, собравшейся возле магазина, кто-то свистнул им вслед. Немцы не оглянулись, а Кислицын выругался матерно и погрозил кулаком.
Бойкая торговля продолжалась два дня. Жители раскупили все замки, задвижки и крючки. Больше никто ничего не брал. Приказчики от безделья резались в карты. Изредка заходил к ним вечно пьяный Мирошников, искал хоть какого-нибудь общества.
- Июды! - целился он в приказчиков грязным указательным пальцем. - Июды Троцкие, вот вы кто! За тридцать сребреников продались!
Приказчики на алкоголика не обижались, не принимали его всерьез, считали чокнутым и рады были развлечься.
- А сам ты кто? Лучше нас, что ли?
- Свинья, вот кто. А вы июды! Дайте мне пять ипонских патронов, всех стрелять буду!
Успокоившись, Мирошников засыпал на полу возле прилавка.
В городе несколько дней стоял стук молотков, будто в каждом доме поселилась дюжина дятлов. На всех дверях появились запоры. Наивно это было. Ни закрытые днем и ночью ставни, ни многочисленные задвижки и засовы не могли спасти от главной беды - от немцев. Но людям нужна была хотя бы иллюзия безопасности.
Рушились все привычные, незыблемые, казалось, основы. Человеческая жизнь не охранялась никакими законами. Немецкий часовой застрелил глухого старика, вышедшего за водой в семь часов вечера. Старик трое суток валялся на снегу, родные боялись подобрать его. Проезжавшие через город солдаты затащили в машину девушку, изнасиловали ее и высадили километрах в десяти от Одуева. Девушка повесилась возле дороги.
Немецкие солдаты, побывавшие в боях и видевшие смерть своих товарищей, знали, что и они могут погибнуть в любой день. Они спешили получить больше удовольствий. Частое соприкосновение со смертью обесценило в их глазах чужую жизнь.
Население города ничем не было защищено от любых прихотей немцев. Нельзя было сопротивляться, некуда жаловаться. Каждый час мог принести беду страшную и непоправимую. Люди измучились беспрестанным ожиданием этой беды.
И днем и ночью тихо было в Одуеве, как на большом кладбище. Не слышно ни голосов, ни лая собак. Улицы занесло глубоким снегом, и только возле заборов робко вихляли жиденькие тропинки.
Среди ночи Славку разбудил странный крик. Он вскочил на кровати, прислушался. Крик повторился, и даже не крик, а мучительный, наполненный болью, стон. Громко заплакала за стеной Людмилка. Неразборчиво забубнил бабушкин голос.
Славка быстро оделся, сунул босые ноги в валенки. Во всем доме было темно, лишь в комнате Ольги горела лампа. Стоны неслись оттуда.
- Слава! Слава! - звала его мать.
С порога увидел он красное, лоснящееся лицо Ольги. Она, в ночной рубашке, лежала на боку, вытянув левую ногу, обхватив руками правое колено, прижимая его к непомерно вздутому животу. Голова ее металась на подушке, по телу пробегали длинные судороги, она вся будто бы извивалась. Славка отвернулся. Ольга за его спиной низко и глухо стонала, он слышал, как скрипят ее зубы. Это было так страшно, что на него напала какая-то оторопь.
- К доктору беги! Проси! Умоляй! - со слезами крикнула мать. - Несчастье-то какое! Беги, слышишь!
- Не-е-ет! Не-е-е-т, - простонала Ольга и позвала его: - Слава, сюда…
Он подошел. Теперь Ольга лежала вытянувшись, и от этого живот казался еще более огромным и ужасным. Лихорадочно и сухо, будто фосфоресцируя, блестели ее глаза. Славка с жалостью смотрел на багровое, покрытое испариной лицо, на почерневшие губы. Между ними тяжело ворочался большой, будто распухший, язык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114