Шипящая струя пара ударила в низкий, закопченный потолок, растеклась по стенам, оседая вниз.
- От так его, так его! - покряхтывал на полке Патлюк, охаживая веником красное, глянцево блестевшее тело. - Это по-нашему, по-солдатски! Лезь сюда, Юрка!
- А у вас, у меня и тут тропики, дышать нечем.
- Хватит, Патлюк, ей-богу хватит, - попросил майор Захаров, лежавший лицом вниз на широкой скамье.
Блаженно улыбаясь, шевелил пальцами ног. К нахлестанной спине прилипли мелкие березовые листочки, темные, будто из старой бронзы.
- Значит, расписались оба?! До точки дошли! - скалился наверху Патлюк, тряся свалявшимся чубом. - Будете знать наших! У нас в селе меня только дьячок по этому делу одолеть мог. Старый дьявол, колесом согнулся, мослы мхом обросли, а париться на весь уезд первым был.
- Иди-ка ты мне спину потри, - размякшим голосом попросил Захаров. - А хорошо-то как, а? Как сто грехов с себя смыл.
- После такого дела самый раз стопку пропустить. Две стопки, - поправился Патлюк. - Да с малосольным огурчиком.
- Не-е-ет, капитан, после баньки пивка полезно. Холодного, жигулевского.
- Хозяйка оказала, что сразу, обедом кормить будет. - Бесстужев намыленной мочалкой тер худые, по-мальчишески длинные руки. - Не знаю, как насчет пива, а квасом угостит.
- Слушай, ты хоть рассчитайся с ней, - беспокойно приподнялся майор. - И кормит она нас, и мытье это затеяла.
- С ней рассчитаешься, - хмыкнул Бесстужев. - Не берет деньги. Сама, говорит, солдатка, и мой где-то горе мыкает… Сена мы ей накосим. Ну, Мухов, сержант мой, печку ей поправляет…
- Печку, сено, - передразнил Патлюк. - Да на кой ляд ей печка эта, она за красивые твои глаза и клуню опорожнит, и что хочешь сделает. Баба молодая, кровь горячая. Вчера вечером спрашивает меня: а чего-то лейтенант ваш такой конфузный… Она ему, значит, в горнице у себя постелила, а он в сарай к ребятам ушел. Тут, брат, не сеном пахнет… Только не пойму я, Юрка, почему на тебя бабы заглядываются?
- Душа у него прозрачная, - сказал Захаров. - А женщины не чета нам, умеют в человеке свежесть чувствовать, чистоту.
- Это они могут - всякую чистоту загрязнить, - заметил Патлюк.
- Оставьте, - взмолился Бесстужев, - ну, ей-богу, больше не о чем говорить вам, что ли?
- Чудак-рыбак! - хохотнул Патлюк. - На отдыхе только об этом и потолковать. Ты вот везучий, тебе бабьи крепостя без боя сдаются, потому ты и равнодушный такой. А я вот как ни петушусь, и чищусь, и бреюсь, и прическу шик-блеск отрастил, а бабы и ухом не ведут.
- Это потому, что у тебя сердце затвердело, - опять пояснил Захаров. - Устав, служба и никакой лирики нет. К тому же чувствуют, что ты женатый и многодетный…
- Так уж и чувствуют? - усомнился Патлюк.
В баньке было полутемно. Свет проникал через узенькое, продолговатое оконце, вырубленное в бревенчатой стене; стекло густо покрывала копоть. Юрий смотрел в оконце, и ему представлялось, что сейчас совсем не лето, а зима, на улице лежит снег и нет никакой войны. Просто попали они на постой в деревню, решили помыться после дальней дороги.
Не верилось, что вчера утром был бой и в двух шагах от Юрия упал красноармеец; осколок снаряда, как бритвой, срезал ему затылок. Все это отодвинулось в туманное и, казалось, далекое прошлое.
Их полк, вместе с другими разрозненными частями, медленно отходил через Полесье вдоль единственной в этих местах железной дороги Брест - Мозырь.
Бойцы разрушали за собой мосты и железнодорожное полотно, это задерживало немцев; вслед за полком двигались только их легкие передовые отряды, наскоки которых удавалось отражать без особых трудов. Но постоянное напряжение, жара, бессонные ночи и частые налеты авиации вымотали красноармейцев. И только вчера они, наконец, прошли в районе Пинска через боевые порядки 75-й стрелковой дивизии, занявшей здесь оборону. Полк получил долгожданный отдых. Красноармейцы стирали гимнастерки и портянки, купались в ручье, отмывая черную, прикипевшую грязь. Захаров, Патлюк и Бесстужев остановились в одном дворе. Утром проснулись поздно. Возле каждого лежала стопкой выстиранная и отутюженная форма, чистые трусы, майки и подворотнички. Это старшина Черно вод расстарался за ночь вместе с хозяйкой. Едва позавтракали - и мыться.
Банились часа полтора. Не спешили уходить: как только наденешь форму, снова наплывут заботы, снова присосется к сердцу ноющая тревога.
Майор Захаров был в полку самым старшим не только по званию, но и по возрасту. С взятыми на себя обязанностями командира он справлялся без затруднений. К тому же полк, понесший потери, оставшийся без артиллерии и обозов, был сейчас меньше полностью укомплектованного батальона.
Захаров имел привычку делать все основательно, не спеша. Мозги у него тяжелые, как жернова, работали медленно, зато все, что попадало в них, размалывали в порошок, добирались до самой сути. И теперь, чем дальше отодвигался в глубь страны фронт, тем неотвязней вставал перед ним один и тот же вопрос: почему?
Вначале Захарову казалось, что отступление происходит из-за досадных неудач: не успели сообщить о начале войны, не подвезли патроны, в Бресте отрезан был штаб их дивизии. Но постепенно майор убеждался, что дело тут не в случайностях, что где-то допущены крупные просчеты и исправлять их, как водится, придется солдатской кровью. Он тревожился, как человек, который знает, что болен, но не может понять, какова его болезнь и как ее лечить.
На лицах командиров и красноармейцев майор видел немой вопрос: в чем дело? Когда это кончится? Но Захаров не мог, не знал, чем рассеять недоумение подчиненных. И в конце концов это не его обязанность раздражением думал он. Этим должен был заниматься новый комиссар полка, старший политрук Горицвет. Но Горицвет все прихварывал. Сперва у него болела нога, а последние дни жаловался на зубы, полоскал рот шалфеем и говорил с трудом. Захаров подозревал, что Горицвет не столько болен, сколько растерян. Он не получал руководящих указаний, не знал, как вести работу, и предпочитал помалкивать, чтобы не ошибиться.
Да, Горицвет был сейчас не помощник…
В горячке первого боя Захаров выдвинул на должность комбата капитана Патлюка. Был Патлюк неплохим командиром, исполнительным, дисциплинированным, умел сойтись с красноармейцами. Но отступление быстро меняло характер бравого капитана, до сих пор свято верившего в непогрешимость начальства. Поражение выбило его из колеи. Жена капитана с двумя детьми, сама на восьмом месяце беременности, за неделю до войны уехала к родичам на Черниговщину, а теперь фронт быстро отодвигался в том направлении; не было гарантии, что немцы не доберутся до родного села Патлюка. Капитан нервничал.
К Бесстужеву Захаров относился с добродушной насмешливостью. Ему нравился этот молодой, румяный и очень серьезный лейтенант, нравилась его привычка шевелить бровями во время раздумья. «Устами младенца глаголет истина», - шутил Захаров, советуясь с лейтенантом, но к мнению Бесстужева прислушивался. Это Бесстужев посоветовал послать кого-нибудь в Пинск, узнать через коменданта, где сосредоточивается их дивизия или их армия. Захаров откомандировал Патлюка - капитан напористый, сумеет добиться у тыловиков своего…
Вскоре после обеда Патлюк подседлал единственную сохранившуюся у артиллеристов лошадь и ускакал.
Жаркий день проходил медленно. Солнце словно расплавило воздух, он казался текучим; плыли и колебались в нем вершины деревьев, кольцом окружавших поселок и станцию. Из леса тянуло до приторности густым настоем смолы.
Юрий пошел в сад, прилег под яблоней. Едва начал дремать, кто-то приблизился к нему, сел рядом. По легкости шагов, по шуршанию юбки догадался - хозяйка. Не шевельнулся, притворяясь спящим. Она чуть коснулась ладонью его волос, тихо вздохнула. От теплого запаха нагретой кожи, от робкого ласкового прикосновения у Юрия перехватило дыхание, дрогнули веки. Он потянулся, открыл глаза.
- Заснул, командир? - У женщины напряженный, ломкий голос.
Сидела она боком, спрятав под широкой юбкой поджатые ноги. У нее было красивое лицо: чистая смуглая кожа, тонкие, но яркие губы, светлые, как прозрачные озерки, глаза. Волосы причесаны гладко, с прямым пробором, собраны сзади пучком. Природа наделила ее хорошим лицом и обидела всем остальным. Она была очень худа, руки и ноги как палки, тонкие и прямые, плечи очень узкие, шея длинная. Грудь едва-едва обрисовывалась под кофточкой. Не верилось, что у нее есть ребенок. Она при Юрии старалась казаться развязной и грубоватой, но это получалось у нее плохо, она сама стеснялась и заставляла Бесстужева смущаться от этого. Юрию было почему-то жаль ее.
- Командир, молока хочешь? - спросила она.
- Спасибо. Потом, если можно.
- Да ты лежи, лежи! - испугалась она, заметив, что он сделал движение, намереваясь подняться. - Что надо - скажи, я принесу. - И, залившись румянцем, предложила вдруг: - Можно, я с тебя сапоги стащу, а?
- Да вы что?! Что это вы! - Юрий сел от неожиданности. - Да что я, барон какой или рук у меня нету?
- Ну вот, - неестественно засмеялась она, не глядя на него. - Сразу видно, что жена у тебя балованная…
- Ничего не балованная. Просто это нехорошо.
- А может, и в этом радость… - Она недоговорила, махнула рукой. - Любишь жену-то, а?
Бесстужеву не хотелось с чужой женщиной говорить о Полине. Кивнул на запад:
- Она там осталась…
У женщины быстро менялось выражение лица: все ее чувства отражались на нем. Подобрели глаза, и голос стал мягче.
- Ты не убивайся, не одна она там… И сюда немец придет скоро. Придет, а? Он тут небыстро двигается, леса его держат…
- Не леса, а войска, - обиделся Юрий.
- Придет, проклятый, - сокрушенно покачала она головой. - Старик мой приказывал, чтобы я в крайности отступила. А как отступишь с ребенком?
- Что за старик?
- Да мужик мой. Тридцать семь ему, вот и зову так.
- Эге-ге! - удивился Бесстужев. - Да что же ты за него пошла, вдвое старше?!
- А кто бы меня взял? Все ищут покрасивше да в теле. - В голосе ее звучала давняя обида. - Вот и ты тоже, командир, смотреть не хочешь. Спасибо хоть не гонишь - рядом сижу.
- Ну, глупости, - задвигал бровями Юрий. - Хорошая вы.
- Нравлюсь?
- Я как о человеке, прежде всего.
- А я прежде всего женщина. Баба, обыкновенная баба! - почти выкрикнула она. И вдруг спохватилась, виновато угнула голову. - Я ведь про любовь-то только в книгах читала. Ну и решила, что выдумывают все. Нету этой самой любви. Живут просто так люди. Мне вот мужики неприятны, смотрю и думаю, все они на одну колодку… А вот ты уйдешь, по тебе тосковать стану…
- Да с чего же?
- Не знаю, - искренне вздохнула она. - Меня и в школе чудной считали. Да я и сама чувствую. У людей правильная линия, как впряглись, так и везут. А я все чего-то ищу, все жду чего-то. А чего не знаю. И хорошо это - ждать. Старик говорит: ты, Зойка, скачками живешь… Он, бывало, все в разъезде, а я одна и все думаю… А тебя я сколько раз во сне видела!
Бесстужев засмеялся:
- Быть того не может, чтобы именно меня!
- Правда, - сжала она его руку. - Молодой, беленький командир и строгий.
- Да я не строгий, - возразил развеселившийся Юрий. Говорить с женщиной было интересно: бесхитростная, открытая, а мысли прыгают, как белка в колесе.
- Товарищ лейтенант, - услышал он за спиной насмешливый, торжествующий голос, заставивший его сжаться и покраснеть, будто его застали на месте преступления. Он вскочил. За кустом крыжовника стоял старший политрук Горицвет. - Товарищ лейтенант, вы, конечно, как всегда, ухаживаете за женщинами. Но на этот раз я прерву ваше удовольствие. Немедленно соберите в штаб всех командиров и политруков. Через двадцать минут доложить об исполнении. Все.
Горицвет удалился. Прямой, высокий, вышагивал подчеркнуто спокойно. Под мышкой держал свернутую в трубку газету. «Откуда его черт принес, - ругался Юрий. - Слона из мухи раздуть - это он всегда сможет… А, пропади он!» - Бесстужев повернулся к женщине, положил руку ей на плечо:
- Вот видите, какой я. Соблазнитель, всегда с женщинами…
Она усмехнулась, покачала головой и сказала спокойно:
- Этот человек очень тебя не любит. И очень тебе завидует.
- Может быть. Но поговорить нам он не дал, это факт.
- Вечером? - тихо сказала она, спрашивая глазами.
- Ну потом, когда освобожусь, - смутился он.
Не оглядываясь, пошел к сараю, где отдыхали выделенные от рот связные…
Командиры и политруки собрались в просторной горнице, с цветами и белыми занавесками на окнах. Стены бревенчатые. На них пожелтевшие от времени фотографии в самодельных рамках. Чисто вымытый пол устлан пестрыми лоскутными дорожками. Майор Захаров предупреждал всех, чтобы вытирали ноги.
Многие догадывались, зачем их собрали в штаб. Еще со вчерашнего дня бродили слухи о каком-то важном сообщении. А сегодня Патлюк привез из Пинска последние номера газет.
Горицвет оделся по-праздничному. Пострижен и выбрит, пуговицы блестят. На правой щеке - присыпанный пудрой порез. Движения медлительны, голос торжественный.
- Товарищи, я пригласил вас сюда, чтобы довести до вашего сведения радостную новость. Вчера, третьего июля, по радио выступил Иосиф Виссарионович Сталин. Он обратился с горячей речью ко всем нам, ко всему народу. Мы должны в первую очередь глубоко изучить эту речь, ясно и выпукло оценивающую сложившуюся обстановку. Мы должны донести ее до сознания каждого сержанта и каждого красноармейца.
- Ну, завел преамбулу! Читал бы скорей! - нетерпеливо шепнул Юрию сосед, командир третьей роты.
Горицвет бросил в его сторону осуждающий взгляд. Он будто нарочно медлил, разжигая нетерпение.
Юрию было неприятно, что важные, значительные слова Сталина, которые должны объяснить все, развеять тяжелые думы, он услышит от Горицвета. Было неприятно смотреть на его самодовольное, вытянутое лицо, на его крупные, желтые зубы. Вероятно, они у него действительно болели - давно не чистил.
Горицвет кашлянул, поверх газеты обвел всех взглядом, остановился на Захарове. Тот кивнул: давай!
Начало речи было необычным для Сталина, было проникнуто такой теплотой, что Юрий почувствовал, как у него повлажнели глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114