https://wodolei.ru/catalog/kuhonnie_moyki/iz-nerjaveiki/
Девчонок она презирала, считала их сплетницами и тряпичницами, водилась только с ребятами, вместе с ними занималась в авиамодельном кружке.
Лицо у Нели некрасивое: нос острый, верхняя губа напоминает букву «М», при улыбке губы растягиваются не в стороны, а вверх и вниз.
Хозяйство она вела безалаберно: то притащит к вечернему чаю и колбасу, и мед, и сыр, а то вообще ничего, кроме хлеба, не купит. Игорь однажды оказал ей об этом. Она засмеялась.
- Я не собираюсь женой быть… Пусть с кастрюлями девчонки возятся.
- А ты кто?
- Техник. Мое дело станки да металл. Ты Конституцию знаешь?
- Ну, учил.
- Вот и ну. Там черным по белому сказано: равноправие. Иди вот и ставь чайник. Или Альфреду скажи. А меня ребята на улице ждут.
Игорь и ответить не успел: схватила сверток и убежала.
Совсем другим человеком был ее брат. Большого роста, полный не по годам, Альфред отличался удивительной рассеянностью. Зимой и летом ходил с непокрытой головой, стригся редко, и волосы у него отрастали длинные, как у попа. Игоря удивляла его беспомощность в житейских делах. На пальто вечно не хватало пуговиц, галстук завязан косо, на брюках какие-то пятна. Карманы топорщились, в них можно было обнаружить что угодно: и циркуль, и черствый кусок хлеба или газету двухмесячной давности.
Альфред был старше Игоря, занимался в аспирантуре и работал над диссертацией, но с Булгаковым держался на равной ноге. Когда приходила Настя, Альфред страшно смущался. Толстый, громоздкий, он не знал, куда деть руки, сидел в напряженной позе или, бормоча извинения, пятился к двери.
- Мне даже неудобно, - говорила Настя.
- Он со всеми девушками такой, - успокаивал Игорь.
Булгаков уходил на занятия последним. До педагогического института, в котором он учился, надо было проехать десяток остановок на третьем или двадцать втором трамвае. Поступить в институт помог Игорю профессор Маркунин, тот самый старик, которому рассказывал он о скифах на экзамене в университете. Булгаков встретил профессора в коридоре, когда пришел забирать документы. Маркунин не захотел расстаться с молодым любителем истории, направил его в Подсосенский переулок, пообещав замолвить несколько слов. Профессор читал лекции в пединституте и пользовался там уважением. Слова его оказались вескими.
Первое время Игорь приналег на учебу. После занятий обедал в студенческой столовой и спешил домой. В квартире было тихо. Евгения Константиновна, теща Ермакова, уезжала к своим подружкам, старым актрисам, рассуждать об упадке нынешней оперы и вздыхать о прошлых временах.
Иногда Евгения Константиновна заходила в комнату к Игорю. Худая, в старомодном платье с буфами на плечах, с седыми буклями на голове, строго смотрела через очки в золоченой оправе, говорила скрипуче, с французским прононсом.
- Занимаетесь, молодой человек?
- Помаленьку.
- Это хорошо, - удобряла она, жуя морщинистыми губами. - А в Большом театре вы так еще и не изволили побывать?
- Денег негу.
- Я достану вам контрамарку. У меня много знакомых в театральном мире.
Евгения Константиновна обещала не один раз, но, видимо, забывала. Потом Игорь начал подозревать, что не так уж много у нее знакомых. Она и сама-то ходила в театр лишь тогда, когда Степан Степанович или Альфред приносили билеты.
- Прохор, коньяк будешь?
- Лучше водку.
- Нету, брат. - Ермаков вздохнул. - Спирта флакончик имеется. Разводи сам, по вкусу… А мне одну рюмку. Больше нельзя, боюсь.
- Стареешь, что ли?
- Пора. Тебе вверх расти, мне - вниз.
- Юродствуешь, Степаныч, прибедняешься. Женился бы - сразу кровь заиграет.
- Куда уж там. Внуков жду.
Они разговаривали грубовато и насмешливо, как разговаривают мужчины, хорошо знающие друг друга. Дружба их возникла лет пятнадцать назад, когда красноармеец Прохор Порошин служил в батарее Ермакова. Лобастый крепыш с твердым жестким взглядом, пришедший в армию с угольной шахты, носил кимовский значок, был до дерзости прям в суждениях и необыкновенно любознателен. Ермаков разрешил ему пользоваться своими книгами. Порошин приходил запросто к нему домой, сидел над учебниками и наставлениями. Уезжая по служебным делам, Степан Степанович оставлял Нелю на попечение Прохора. Тот умел ладить с трехлетней девчонкой - сунет ей куклу, разложит куб ими, та сидит себе тихонько в углу. А го заберется к Прохору на колени, посапывает, смотрит молча, как он пишет.
Порошина назначили вскоре командиром орудия. Кроме того, он «заворачивал» комсомольской организацией дивизиона. Красноармейцы любили слушать его горячие выступления, в которых он призывал рубить под корень троцкистов, кулаков и вообще всю мировую контрреволюцию.
Потом они расстались. Порошин уехал на курсы. Ермаков часто вспоминал боевого, упрямого шахтера, думал, что у этого парня впереди большая дорога. Думал и не ошибся. Когда они снова встретились в Москве, полковник Порошки работал уже в Генеральном штабе.
За плечами у него была академия, два года боев в Китае и схватка у Халхин-Гола. Порошин догнал Ермакова в звании, занимал более высокую должность, хоть ему и было только тридцать пять лет. Обзавестись семьей он еще не успел, жил бобылем, часто разъезжал с инспекцией по военным округам.
Друзья сидели за письменным столом в комнате Ермакова. Одну стену занимала огромная карта Европы, другую - Советского Союза. Карты были новые. По центру Европы разлилась коричневая краска. Она скрывала под собой Германию, Австрию, Чехословакию, Саарскую область.
- Не успевают картографы, - сказал Порошин. - Карта только вышла, а уже Францию закрашивать надо…
- Я там линию провел.
- Линию… - повторил Порошин, снимая широкий желтый ремень с тяжелой звездой на пряжке. Багряно поблескивал у него на груди орден Красного Знамени. Расстегнутый ворот гимнастерки открывал крепкую мускулистую шею с большим кадыком.
Порошин сильно изменился за последние годы: раздался вширь, начал лысеть, от этого лоб его казался еще более высоким и выпуклым. Заметнее выдвинулся вперед массивный квадратный подбородок. Взгляд твердый, властный.
- Ты чего задумался, Проша? Выпьем?
- Налей… Мальчик слишком широко шагает, Степаныч. Не пора ли его остановить?
- Гитлер не мальчик. Ты еще под столом ползал, а он уже на той войне ефрейтором был.
- Знаю. Но остановить пора.
- Он и так остановится. Гляди, на карте коричневое с красным столкнулось.
- Это и тревожит.
Ермаков закатал рукава пижамы, по локоть обнажил волосатые руки. Осторожно налил в рюмку спирт. Подвигая гостю тарелку с бужениной, спросил:
- Ты к верхам ближе, что у вас там думают?
- Линия прямая. Мы за мир. «Нас не трогай - мы не тронем. А затронешь - спуску не дадим». И сдается мне, Степаныч, что наши не так Гитлера опасаются, как англичан с американцами. Не их самих, конечно. Боятся, что спровоцируют они нам войну с Германией.
Ермаков молча пожал плечами: в политике он разбирался туго, предпочитал слушать.
- Вот такие дела, Степаныч. Это мое мнение… Впрочем, у тебя речь Иосифа Виссарионовича на Восемнадцатом съезде имеется?
Ермаков, не вставая, протянул руку и снял с этажерки брошюру. Порошин перелистал ее.
- Ага, вот! Слушай, что Сталин говорит. Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками… Ну, Степаныч, в чей огород этот булыжник? Адрес точный. Всем известно, кто каштаны из огня чужими руками таскать привык.
- Булыжник увесистый, - сказал Ермаков.
- Тут все правильно, - продолжал Порошин. - Беда только в том, что у нас до черта перегибщиков. Своих мыслей в голове нет, а как директиву получат, так и жмут напропалую. Гнут в одну сторону, не оборачиваясь. Не понимают того, что любую правильную идею чрезмерным усердием можно довести до абсурда… Есть, Степаныч, у нас такие, что на немцев рукой махнули. Сказано: англичане, провокация - ну и все! А Гитлер чуть ли не в друзьях ходит. Недавно стало известно, что немцы часть сил перебрасывают из Франции в Восточную Германию. Ну, а наши не верят: как это так перебрасывают? Гитлер армию демобилизует, у нас договор! Это англичане, дескать, фальшивку пустили… Десять раз проверяли. Убедились в конце концов, что ночью бывает темно, а днем - светло.
- Ты бы, Прохор, поменьше критику наводил. Ну, когда со мной разговариваешь, это ладно. А то ты небось и при чужих людях распространяешься. А люди всякие бывают. И в дневник, наверно, записываешь?
- Пишу, - неохотно ответил Порошин.
Он всегда испытывал неловкость при упоминании о дневнике. Это было его давнишнее пристрастие, его сугубо личный секрет, о котором знал только один Ермаков.
- Вот-вот, ты не очень-то распространяйся в своих тетрадках, - сказал Степан Степанович. - Дневник - это, брат, документ. Не дай бог, попадет в чужие руки.
- Он у меня в сейфе, - усмехнулся Порошин.
- Кому надо, тот и из сейфа достанет… Ты больше на свои личные переживания упор делай, а службу не трогай.
- Ладно, учту столь ценное предложение… Выпьем, что ли, за все хорошее?!
- Твое здоровье.
В комнату стремительно ворвалась Неля с портфелем под мышкой. Серая жакетка переброшена через плечо. Волосы выбились из-под берета.
- Так и знала! - воскликнула она. - Опять бражничаете! Опять накурили!
- А «здравствуйте» где? - спросил Порошин. - На улице забыла?
- Ничего не забыла. - Она ткнулась губами в висок полковника. - Вот. А теперь окажите, кто меня обманул, кто на аэродром свозить обещал?
- И свезу.
- Когда?
- До нового года.
- Надежно?
- Слово, - смеялся тот, не сводя глаз с тонконогой девчонки.
А Степан Степанович отметил про себя, каким ласковым стал вдруг его взгляд.
- Что вы едите? - спросила Неля. - Ты почему, папа, грибы не достал?
- Ты же не велела трогать.
- Не велела, пока дяди Проши нет. Жадничаешь?
- Попался, Степаныч, - погрозил пальцем Порошин, притянул Велю к себе, заправил под берет волосы. - На глазах ты растешь, коза.. Куда бежишь-то опять? Посидела бы с нами.
- Некогда. Чертить надо. Поставила на стол грибы и ушла.
- Верста коломенская, - вздохнул Ермаков.
- Хорошая девка! Отдал бы ты мне в дочери ее, Степаныч. Скучно мне одному.
- Она тебе в жены годится…
- Ну, стар я. Как дочку люблю ее, уж ты не ревнуй. Помню, на горшок ее когда-то сажал, а теперь поди ж ты!
Выпив, помолчали. Степан Степанович открыл форточку, шлепая домашними туфлями, вернулся к столу.
- Ну, чем занимаешься, генштабист?
- Прикурить дай. - Порошин потянулся через стол. - Немецкое вторжение во Францию анализируем. Ищем, что противопоставить машинам и нахальству. Техники у нас еще маловато, да и танки в основном с противопульным бронированием. Но главное - люди. Сам знаешь: в частях такая нехватка водителей, что трактористов приходится сразу на танк сажать…
- Раньше надо было браться за это.
- До всего руки не доходят.
- Иной раз руки, иной раз и головы. Комдив Дьяконский когда еще колья ломал, доказывал, что крупные механизированные соединения позарез нужны. На этом деле он, может быть, и шею себе свернул… И теперь спешим. У немцев армия танками с противоснарядным бронированием оснащена, а у нас еще опытные экземпляры испытываются.
- Дьяконского я знал, Степаныч. Голова у него действительно хорошо работала.
- По его делу, Прохор, с тобой посоветоваться хочу. Ты служил с комдивом?
- Довелось немного.
- Понимаешь, Прохор, - смущенно улыбнулся Степан Степанович. - Тут ко мне из провинции двоюродный племянник приехал, письмо привез. У Дьяконского сын вырос, мечтает стать командиром. Дьяконская просит меня с сослуживцами мужа поговорить, помочь парню.
По тому, как посуровело лицо Порошина и плотно сомкнулись челюсти, Ермаков понял, что Прохор этим делом заниматься не станет.
- Где сейчас парень?
- Взяли в армию.
- Ты, Степаныч, службу рядовым начинал. И я к тебе на батарею тоже рядовым пришел. А теперь вот оба полковники… И вообще, какой это, к дьяволу, командир, ежели он горячей каши солдатской до слез не хлебнул!
- У нас другое положение было.
- А я тебе окажу так: если этот Дьяконский парень стоящий - он своего добьется. А если слизняк, тряпка, то и толковать о нем нечего. И тебе благотворительностью заниматься не советую. Ты его знаешь? Нет. И я не знаю, чем он дышит. Там, на месте, люди посмотрят, подумают, на что он годен.
- Ладно, пусть служит, - тихо сказал Ермаков.
Помолчав, спросил:
- Ты куда едешь теперь?
- В Свердловск. Заводик есть один, и дел там сейчас куча.
- Когда отправляешься?
- Завтра. Билет в кармане.
Надев шинель и туго стянув ее ремнем, Прохор Севостьянович вышел в гостиную проститься с Нелей.
- Значит, до нового года на аэродром! - напомнила она, подавая руку.
- Как только вернусь… Да что ты мне локоть тычешь, - грубовато пошутил Порошин. - Большая стала? Замуж выйдешь, все равно за руку прощаться не буду.
- А как же?
- Вот так. - Порошин поцеловал ее в щеку.
- Очень уж не командирское прощанье, - засмеялась она.
Прохор Севостьянович медлил, долго надевал перчатки. Потом, улыбнувшись виновато, спросил Нелю:
- Ты ведь не учишься завтра? Проводила бы на вокзал старика.
- Ну?! - удивилась она. - Зачем это?
- Что-то, знаешь, грустно мне теперь уезжать в одиночку. Всех провожают, а меня нет… Ты мне рукой помашешь… Ну, как?
- Хорошо, - сказала она, серьезно глядя ему в лицо. - Хорошо, я провожу.
* * *
Победа во Франции принесла Гейнцу Гудериану звание генерал-полковника и укрепила его авторитет. Теория молниеносной войны, которую генерал разработал и применил на практике, снова полностью оправдала себя.
Осенние дни 1940 года Гудериан провел дома, отдыхая после трудного лета. Он был доволен, что его отозвали на родину. В Германии, казалось, даже воздух был другой, благоприятно действовал на нервную систему. После разрушенных французских городов Гудериана радовала чистота на улицах, ровные газоны с подстриженными кустами. Генерал считал, что готическая архитектура немецких городов, с ее прямыми линиями и правильными пропорциями, благотворно отражается на образе мышления людей, приучает их к строгости, дисциплинирует, помогает рассуждать логично и просто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Лицо у Нели некрасивое: нос острый, верхняя губа напоминает букву «М», при улыбке губы растягиваются не в стороны, а вверх и вниз.
Хозяйство она вела безалаберно: то притащит к вечернему чаю и колбасу, и мед, и сыр, а то вообще ничего, кроме хлеба, не купит. Игорь однажды оказал ей об этом. Она засмеялась.
- Я не собираюсь женой быть… Пусть с кастрюлями девчонки возятся.
- А ты кто?
- Техник. Мое дело станки да металл. Ты Конституцию знаешь?
- Ну, учил.
- Вот и ну. Там черным по белому сказано: равноправие. Иди вот и ставь чайник. Или Альфреду скажи. А меня ребята на улице ждут.
Игорь и ответить не успел: схватила сверток и убежала.
Совсем другим человеком был ее брат. Большого роста, полный не по годам, Альфред отличался удивительной рассеянностью. Зимой и летом ходил с непокрытой головой, стригся редко, и волосы у него отрастали длинные, как у попа. Игоря удивляла его беспомощность в житейских делах. На пальто вечно не хватало пуговиц, галстук завязан косо, на брюках какие-то пятна. Карманы топорщились, в них можно было обнаружить что угодно: и циркуль, и черствый кусок хлеба или газету двухмесячной давности.
Альфред был старше Игоря, занимался в аспирантуре и работал над диссертацией, но с Булгаковым держался на равной ноге. Когда приходила Настя, Альфред страшно смущался. Толстый, громоздкий, он не знал, куда деть руки, сидел в напряженной позе или, бормоча извинения, пятился к двери.
- Мне даже неудобно, - говорила Настя.
- Он со всеми девушками такой, - успокаивал Игорь.
Булгаков уходил на занятия последним. До педагогического института, в котором он учился, надо было проехать десяток остановок на третьем или двадцать втором трамвае. Поступить в институт помог Игорю профессор Маркунин, тот самый старик, которому рассказывал он о скифах на экзамене в университете. Булгаков встретил профессора в коридоре, когда пришел забирать документы. Маркунин не захотел расстаться с молодым любителем истории, направил его в Подсосенский переулок, пообещав замолвить несколько слов. Профессор читал лекции в пединституте и пользовался там уважением. Слова его оказались вескими.
Первое время Игорь приналег на учебу. После занятий обедал в студенческой столовой и спешил домой. В квартире было тихо. Евгения Константиновна, теща Ермакова, уезжала к своим подружкам, старым актрисам, рассуждать об упадке нынешней оперы и вздыхать о прошлых временах.
Иногда Евгения Константиновна заходила в комнату к Игорю. Худая, в старомодном платье с буфами на плечах, с седыми буклями на голове, строго смотрела через очки в золоченой оправе, говорила скрипуче, с французским прононсом.
- Занимаетесь, молодой человек?
- Помаленьку.
- Это хорошо, - удобряла она, жуя морщинистыми губами. - А в Большом театре вы так еще и не изволили побывать?
- Денег негу.
- Я достану вам контрамарку. У меня много знакомых в театральном мире.
Евгения Константиновна обещала не один раз, но, видимо, забывала. Потом Игорь начал подозревать, что не так уж много у нее знакомых. Она и сама-то ходила в театр лишь тогда, когда Степан Степанович или Альфред приносили билеты.
- Прохор, коньяк будешь?
- Лучше водку.
- Нету, брат. - Ермаков вздохнул. - Спирта флакончик имеется. Разводи сам, по вкусу… А мне одну рюмку. Больше нельзя, боюсь.
- Стареешь, что ли?
- Пора. Тебе вверх расти, мне - вниз.
- Юродствуешь, Степаныч, прибедняешься. Женился бы - сразу кровь заиграет.
- Куда уж там. Внуков жду.
Они разговаривали грубовато и насмешливо, как разговаривают мужчины, хорошо знающие друг друга. Дружба их возникла лет пятнадцать назад, когда красноармеец Прохор Порошин служил в батарее Ермакова. Лобастый крепыш с твердым жестким взглядом, пришедший в армию с угольной шахты, носил кимовский значок, был до дерзости прям в суждениях и необыкновенно любознателен. Ермаков разрешил ему пользоваться своими книгами. Порошин приходил запросто к нему домой, сидел над учебниками и наставлениями. Уезжая по служебным делам, Степан Степанович оставлял Нелю на попечение Прохора. Тот умел ладить с трехлетней девчонкой - сунет ей куклу, разложит куб ими, та сидит себе тихонько в углу. А го заберется к Прохору на колени, посапывает, смотрит молча, как он пишет.
Порошина назначили вскоре командиром орудия. Кроме того, он «заворачивал» комсомольской организацией дивизиона. Красноармейцы любили слушать его горячие выступления, в которых он призывал рубить под корень троцкистов, кулаков и вообще всю мировую контрреволюцию.
Потом они расстались. Порошин уехал на курсы. Ермаков часто вспоминал боевого, упрямого шахтера, думал, что у этого парня впереди большая дорога. Думал и не ошибся. Когда они снова встретились в Москве, полковник Порошки работал уже в Генеральном штабе.
За плечами у него была академия, два года боев в Китае и схватка у Халхин-Гола. Порошин догнал Ермакова в звании, занимал более высокую должность, хоть ему и было только тридцать пять лет. Обзавестись семьей он еще не успел, жил бобылем, часто разъезжал с инспекцией по военным округам.
Друзья сидели за письменным столом в комнате Ермакова. Одну стену занимала огромная карта Европы, другую - Советского Союза. Карты были новые. По центру Европы разлилась коричневая краска. Она скрывала под собой Германию, Австрию, Чехословакию, Саарскую область.
- Не успевают картографы, - сказал Порошин. - Карта только вышла, а уже Францию закрашивать надо…
- Я там линию провел.
- Линию… - повторил Порошин, снимая широкий желтый ремень с тяжелой звездой на пряжке. Багряно поблескивал у него на груди орден Красного Знамени. Расстегнутый ворот гимнастерки открывал крепкую мускулистую шею с большим кадыком.
Порошин сильно изменился за последние годы: раздался вширь, начал лысеть, от этого лоб его казался еще более высоким и выпуклым. Заметнее выдвинулся вперед массивный квадратный подбородок. Взгляд твердый, властный.
- Ты чего задумался, Проша? Выпьем?
- Налей… Мальчик слишком широко шагает, Степаныч. Не пора ли его остановить?
- Гитлер не мальчик. Ты еще под столом ползал, а он уже на той войне ефрейтором был.
- Знаю. Но остановить пора.
- Он и так остановится. Гляди, на карте коричневое с красным столкнулось.
- Это и тревожит.
Ермаков закатал рукава пижамы, по локоть обнажил волосатые руки. Осторожно налил в рюмку спирт. Подвигая гостю тарелку с бужениной, спросил:
- Ты к верхам ближе, что у вас там думают?
- Линия прямая. Мы за мир. «Нас не трогай - мы не тронем. А затронешь - спуску не дадим». И сдается мне, Степаныч, что наши не так Гитлера опасаются, как англичан с американцами. Не их самих, конечно. Боятся, что спровоцируют они нам войну с Германией.
Ермаков молча пожал плечами: в политике он разбирался туго, предпочитал слушать.
- Вот такие дела, Степаныч. Это мое мнение… Впрочем, у тебя речь Иосифа Виссарионовича на Восемнадцатом съезде имеется?
Ермаков, не вставая, протянул руку и снял с этажерки брошюру. Порошин перелистал ее.
- Ага, вот! Слушай, что Сталин говорит. Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками… Ну, Степаныч, в чей огород этот булыжник? Адрес точный. Всем известно, кто каштаны из огня чужими руками таскать привык.
- Булыжник увесистый, - сказал Ермаков.
- Тут все правильно, - продолжал Порошин. - Беда только в том, что у нас до черта перегибщиков. Своих мыслей в голове нет, а как директиву получат, так и жмут напропалую. Гнут в одну сторону, не оборачиваясь. Не понимают того, что любую правильную идею чрезмерным усердием можно довести до абсурда… Есть, Степаныч, у нас такие, что на немцев рукой махнули. Сказано: англичане, провокация - ну и все! А Гитлер чуть ли не в друзьях ходит. Недавно стало известно, что немцы часть сил перебрасывают из Франции в Восточную Германию. Ну, а наши не верят: как это так перебрасывают? Гитлер армию демобилизует, у нас договор! Это англичане, дескать, фальшивку пустили… Десять раз проверяли. Убедились в конце концов, что ночью бывает темно, а днем - светло.
- Ты бы, Прохор, поменьше критику наводил. Ну, когда со мной разговариваешь, это ладно. А то ты небось и при чужих людях распространяешься. А люди всякие бывают. И в дневник, наверно, записываешь?
- Пишу, - неохотно ответил Порошин.
Он всегда испытывал неловкость при упоминании о дневнике. Это было его давнишнее пристрастие, его сугубо личный секрет, о котором знал только один Ермаков.
- Вот-вот, ты не очень-то распространяйся в своих тетрадках, - сказал Степан Степанович. - Дневник - это, брат, документ. Не дай бог, попадет в чужие руки.
- Он у меня в сейфе, - усмехнулся Порошин.
- Кому надо, тот и из сейфа достанет… Ты больше на свои личные переживания упор делай, а службу не трогай.
- Ладно, учту столь ценное предложение… Выпьем, что ли, за все хорошее?!
- Твое здоровье.
В комнату стремительно ворвалась Неля с портфелем под мышкой. Серая жакетка переброшена через плечо. Волосы выбились из-под берета.
- Так и знала! - воскликнула она. - Опять бражничаете! Опять накурили!
- А «здравствуйте» где? - спросил Порошин. - На улице забыла?
- Ничего не забыла. - Она ткнулась губами в висок полковника. - Вот. А теперь окажите, кто меня обманул, кто на аэродром свозить обещал?
- И свезу.
- Когда?
- До нового года.
- Надежно?
- Слово, - смеялся тот, не сводя глаз с тонконогой девчонки.
А Степан Степанович отметил про себя, каким ласковым стал вдруг его взгляд.
- Что вы едите? - спросила Неля. - Ты почему, папа, грибы не достал?
- Ты же не велела трогать.
- Не велела, пока дяди Проши нет. Жадничаешь?
- Попался, Степаныч, - погрозил пальцем Порошин, притянул Велю к себе, заправил под берет волосы. - На глазах ты растешь, коза.. Куда бежишь-то опять? Посидела бы с нами.
- Некогда. Чертить надо. Поставила на стол грибы и ушла.
- Верста коломенская, - вздохнул Ермаков.
- Хорошая девка! Отдал бы ты мне в дочери ее, Степаныч. Скучно мне одному.
- Она тебе в жены годится…
- Ну, стар я. Как дочку люблю ее, уж ты не ревнуй. Помню, на горшок ее когда-то сажал, а теперь поди ж ты!
Выпив, помолчали. Степан Степанович открыл форточку, шлепая домашними туфлями, вернулся к столу.
- Ну, чем занимаешься, генштабист?
- Прикурить дай. - Порошин потянулся через стол. - Немецкое вторжение во Францию анализируем. Ищем, что противопоставить машинам и нахальству. Техники у нас еще маловато, да и танки в основном с противопульным бронированием. Но главное - люди. Сам знаешь: в частях такая нехватка водителей, что трактористов приходится сразу на танк сажать…
- Раньше надо было браться за это.
- До всего руки не доходят.
- Иной раз руки, иной раз и головы. Комдив Дьяконский когда еще колья ломал, доказывал, что крупные механизированные соединения позарез нужны. На этом деле он, может быть, и шею себе свернул… И теперь спешим. У немцев армия танками с противоснарядным бронированием оснащена, а у нас еще опытные экземпляры испытываются.
- Дьяконского я знал, Степаныч. Голова у него действительно хорошо работала.
- По его делу, Прохор, с тобой посоветоваться хочу. Ты служил с комдивом?
- Довелось немного.
- Понимаешь, Прохор, - смущенно улыбнулся Степан Степанович. - Тут ко мне из провинции двоюродный племянник приехал, письмо привез. У Дьяконского сын вырос, мечтает стать командиром. Дьяконская просит меня с сослуживцами мужа поговорить, помочь парню.
По тому, как посуровело лицо Порошина и плотно сомкнулись челюсти, Ермаков понял, что Прохор этим делом заниматься не станет.
- Где сейчас парень?
- Взяли в армию.
- Ты, Степаныч, службу рядовым начинал. И я к тебе на батарею тоже рядовым пришел. А теперь вот оба полковники… И вообще, какой это, к дьяволу, командир, ежели он горячей каши солдатской до слез не хлебнул!
- У нас другое положение было.
- А я тебе окажу так: если этот Дьяконский парень стоящий - он своего добьется. А если слизняк, тряпка, то и толковать о нем нечего. И тебе благотворительностью заниматься не советую. Ты его знаешь? Нет. И я не знаю, чем он дышит. Там, на месте, люди посмотрят, подумают, на что он годен.
- Ладно, пусть служит, - тихо сказал Ермаков.
Помолчав, спросил:
- Ты куда едешь теперь?
- В Свердловск. Заводик есть один, и дел там сейчас куча.
- Когда отправляешься?
- Завтра. Билет в кармане.
Надев шинель и туго стянув ее ремнем, Прохор Севостьянович вышел в гостиную проститься с Нелей.
- Значит, до нового года на аэродром! - напомнила она, подавая руку.
- Как только вернусь… Да что ты мне локоть тычешь, - грубовато пошутил Порошин. - Большая стала? Замуж выйдешь, все равно за руку прощаться не буду.
- А как же?
- Вот так. - Порошин поцеловал ее в щеку.
- Очень уж не командирское прощанье, - засмеялась она.
Прохор Севостьянович медлил, долго надевал перчатки. Потом, улыбнувшись виновато, спросил Нелю:
- Ты ведь не учишься завтра? Проводила бы на вокзал старика.
- Ну?! - удивилась она. - Зачем это?
- Что-то, знаешь, грустно мне теперь уезжать в одиночку. Всех провожают, а меня нет… Ты мне рукой помашешь… Ну, как?
- Хорошо, - сказала она, серьезно глядя ему в лицо. - Хорошо, я провожу.
* * *
Победа во Франции принесла Гейнцу Гудериану звание генерал-полковника и укрепила его авторитет. Теория молниеносной войны, которую генерал разработал и применил на практике, снова полностью оправдала себя.
Осенние дни 1940 года Гудериан провел дома, отдыхая после трудного лета. Он был доволен, что его отозвали на родину. В Германии, казалось, даже воздух был другой, благоприятно действовал на нервную систему. После разрушенных французских городов Гудериана радовала чистота на улицах, ровные газоны с подстриженными кустами. Генерал считал, что готическая архитектура немецких городов, с ее прямыми линиями и правильными пропорциями, благотворно отражается на образе мышления людей, приучает их к строгости, дисциплинирует, помогает рассуждать логично и просто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114