О чем и просил меня. Врач сказал, что думать об этом рано, лежать нужно еще месяца два.
14 сентября 41 г. Москва. Последнее время - кровопролитные бои в районе Киева и под Ленинградом. А на Западном фронте сравнительно тихо. Если в начале войны немцы двигались вперед по всему фронту одновременно, то теперь рывками, то в одном, то в другом месте. Они вынуждены останавливаться, отдыхать, пополнять потрепанные части.
Сейчас уже можно подвести некоторые итоги. Да, мы отступили, отдали большую территорию. Да, наши потери велики. Но немцы не смогли сломить нас. Планы фашистов сорваны дважды. Они рассчитывали захватить Москву через месяц после начала войны. Прошло уже почти три месяца, а фронт стоит в трехстах километрах от столицы. Фашисты рассчитывали добиться решающей победы за десять недель выйти на линию Ленинград - Москва - Ростов, захватить эти города. Но до сих пор фашистам удалось приблизиться только к Ленинграду.
Гудериан, Гот, Клейст - «мастера» молниеносной войны. Гитлер надеялся на их опыт и танки. А мы сорвали эту надежду. Молниеносной войны не получилось. Война становится затяжной. Близится зима. Я думаю, что сейчас немцы будут рваться вперед особенно упорно.
16 сентября 41 г. Москва. Начальник отдела вернул мне рапорт о переводе в действующую армию. Без резолюции. Только сказал: «Разорви». Это уже второй рапорт. Степан, старый хрыч, воюет, а я - курьер. Вероятно, полечу в Ленинград с пакетом. Положение там усложнилось. Город блокирован, связь по воздуху и через Ладожское озеро, Непоправимая потеря - немцы разбомбили склады имени Бадаева, где хранились основные запасы продовольствия. Сгорели мука и сахар. Восполнить запасы нет возможности. Моя задача - уточнить на месте перспективы снабжения войск.
17 сентября. Неля, девчонка, коза! Еще так недавно я звал ее куклой, кукленком. Не могу понять, что со мной! Неужели? Боюсь произнести это слово. Я вдвое старше ее. А она сказала. Пришла вчера и сказала сама. Я не знал, что ответить… Милая, чистая девушка! Я всегда скучал, долго не видя тебя, но ведь это было совсем другое чувство…
Сегодня Неля уехала со своим, цехом далеко, в Сибирь. Стояла на подножке вагона в стареньком ватнике, в платочке, такая родная мне… Мы не будем близки, это невозможно…
Простился нарочно холодно, поцеловал в щеку. Неля не плакала. Я мог заплакать. Она увезла с собой что-то привязывавшее меня к Москве. Раньше я не замечал, это было привычно. А теперь пусто и очень, очень одиноко. Хочу написать ей, рассказать что-то. Но что? Сентименты? Смешно. Написать шутливое? Грустно… Трудно будет девочке на новом месте, но как я могу помочь ей?
Говорят, что влюбленные женщины смелеют, а мужчины глупеют. Это верно. Голова - чужая.
19 сентября 41 г. Я в Ленинграде, в Смольном. С этим местом связаны воспоминания молодости. Идешь по парку. Повсюду чистота, порядок. Слева - купола старинного собора. А впереди прекрасное здание. Строгое, массивное и в то же время легкое. Даже сочетание красок на редкость удачное. Желтый цвет фасада служит фоном для белой колоннады.
В этом здании я видел Сергея Мироновича.
Сейчас в Смольном - мозг обороны. Здесь и штаб, здесь и гражданское руководство. Немцы знают об этом. Их самолеты каждый день разыскивают Смольный. Но найти непросто. Фасад скрыт густой маскировочной сеткой, сливается с парком. Крыша и сторона, обращенная к Неве, разрисованы под цвет осенних деревьев. Немецкие летчики, потеряв надежду, бомбят по площади. Рассказывают, что 8 сентября бросали особенно крупные бомбы, ориентируясь на мост Петра Первого. Самолеты заходили из-за Невы, правее моста. Результат - прямое попадание в Дом крестьянина в 250 метрах от Смольного.
Командный пункт Ленфронта - глубоко под землей. Звуки разрывов раздаются глухо. Мигает электричество. Ощущение такое, будто находишься е гробнице. Воздуха в подземелье не хватает. Девушки-телеграфистки, работающие на многочисленных аппаратах, дышат широко открытыми ртами, обливаются потом. Часты обмороки. Девушки работают по восемь - двенадцать часов. Для меня даже три часа показались вечностью.
Положение с продовольствием быстро ухудшается. Населению урезали норму. Войска пока еще получают полный паек. Нельзя ослаблять солдата в бою. Но увы - в самое ближайшее время норму придется пересматривать. Надежда на Ладогу. Продовольствие течет слабым ручейком. А нужна река.
Но и продовольствие - не главное. Судьба города на волоске. Бои в Урицке и под Пулковом. Это рядом. На фронт уходят отряды рабочих. С кораблей снимают краснофлотцев Балтфлота. Ленинград будем защищать до последней возможности. Если немцы войдут, то только по трупам.
21 сентября 41 г. Ленинград. Не погода - черт знает что! Как по заказу немецкой авиации. Раньше в это время - дожди и туман. Мокрые тротуары и крыши. Романтичная ленинградская осень. А сейчас - ясно, сухо, тепло. Бомбежки и артобстрелы. Тысячи зажигалок - все время пожары. В городе каждый сейчас является солдатом. Ребятишки дежурят на крышах. Женщины строят доты в фундаментах угловых домов. И те, кто стоит в длинных очередях за хлебом, тоже солдаты. Смерть всюду.
Разыскал квартиру Альфреда Ермакова. Хозяйка встретила причитаниями. Ничего не знают о нем. Месяц назад Альфред не вернулся с работы. И с той поры никаких известий.
Куда он исчез? Погиб? Уехал? Или опять «отмочил» что-нибудь, как выражается Степан? Не знаю, что написать Степе.
Немцы на окраине. Я остаюсь в Ленинграде до конца. Здесь фашистов встретит огнем каждая улица, каждый дом и каждый чердак. И мне найдется здесь место. А пока я с интендантами Ленфронта занимаюсь подсчетами: сколько и каких продуктов осталось на складах военведа и гражданских организаций. Увы, не внушает опасения только соль - ее много.
* * *
Альфред Ермаков считал себя принципиальным противником насилия в любой форме. По его мнению, военные люди были попросту бездельниками, пиявками, сосущими кровь общества. Они ничего не производят, только пожирают средства. Надо ликвидировать военных во всем мире, тогда некому будет воевать. Ну, а поскольку они существуют, то пусть и стреляют друг в друга. Лично Альфред подобной глупостью заниматься был не намерен. Работа его над диссертацией близилась к концу, и он думал главным образом только о ее защите. В армию его не призвали, дали бронь. Да и зрение у него слабое.
Город был охвачен каким-то сумасшествием. Все от мала до велика собирались на фронт, маршировали по улицам с винтовками. Альфреду это казалось противоестественным. Люди раньше были такими милыми, добрыми, и вдруг в каждом из них пробудился зверь, проснулось стремление убивать. Ермаков тоже записался в народное ополчение, но лишь потому, что так поступили все работники их института. Да и дома соседи начали было смотреть косо. Хозяйка квартиры Сазоновна, женщина пожилая и мягкосердечная, потихоньку вздыхала, избегая встречаться с ним. Старик пенсионер здоровался сквозь зубы, а на кухне громко рассуждал о паразитах, у которых хата с краю… «Человека снаружи не определишь, - философствовал он перед женщинами. - Бывает здоровый бугай, а нутро гнилое. Мускулы большие, а душой слаб. Трус, значит. А я всю жизнь хлипкий или, по-другому выразиться, тощий. Но духу меня вот какой, - показывал он крепкий сухой кулачок. - Я на любое дело иду. Мне никакой рыск не страшен!». - «Это верно, когда выпимши, на тебя никакого удержу нет», - соглашалась Сазоновна, стараясь смягчить выпады пенсионера, адресованные ее квартиранту.
Записываясь в ополчение, Альфред надеялся, что никаких серьезных изменений в его жизни не произойдет. Поначалу так оно и было. Три раза в неделю ополченцы изучали винтовку, противогаз и ходили строем. Но в первых числах сентября их перевели на казарменное положение, выдали оружие и форму. Случилось это совершенно неожиданно. Ермаков попросил разрешения сходить домой, отнести чертежи. Но лейтенант, назначенный командиром их роты, коротко ответил: «Нет!» А когда Альфред начал настаивать, лейтенант прикрикнул на него и послал подметать пол.
Ермаков впервые столкнулся с такой грубой силой, он был потрясен и оскорблен этим. Он уже не принадлежал сам себе. Его оторвали от любимого дела, нарушили все планы, заставили подчиняться людям, к которым он не питал никакого уважения. Но возражать он не умел и даже побаивался той непонятной, безжалостной стихии, во власти которой теперь оказался.
Альфреду повезло. В обычном подразделении он, неуклюжий, рассеянный до беспомощности, непрактичный, прослыл бы чудаком и сделался бы превосходной мишенью для остряков. Но во 2-м стрелковом полку 5-й дивизии народного ополчения людей, чем-то схожих с Альфредом, оказалось немало. Этот полк, сформированный из добровольцев Васильевского острова, почти полностью состоял из студентов и преподавателей Ленинградского университета, работников Академии наук СССР и Академии художеств. Солдаты, что и говорить, были довольно необычные. Сосед Альфреда в строю оказался живописцем, а командир взвода, крикливый раздражительный человек с острой бородкой, - известным ученым-востоковедом.
Днем они занимались и спали. По ночам ездили за город на трамвайных платформах, грузили песок. Ссыпали его прямо на асфальт возле домов. Девушки, бойцы противовоздушной обороны, уносили песок во дворы. Студенты-ополченцы шутили с девушками и назначали свидания. Альфред не понимал: как они могут смеяться, веселиться? Ведь по сути дела они все стали рабами. Человек, на петлицах которого имеются кубики или треугольники, может делать с каждым из них, что заблагорассудится: будить в любое время, заставлять мыть пол, ругать, не позволяя возражать ему. Сам Альфред подчинялся безропотно. Личная свобода его была растоптана, а спорить по частностям не имело смысла.
Ермакову первому во всем взводе объявили благодарность за хорошую работу на погрузке. Альфред недоумевал - за что, собственно, его благодарят? За то, что он от рождения наделен силой? Скорее надо сказать спасибо более слабым товарищам, которые трудятся, стараясь не отстать от Ермакова.
По утрам, когда они еще до восхода солнца подъезжали на трамвайных платформах к Ленинграду, город выглядел так красиво, что Альфред, любуясь им, забывал о своих неприятностях. Чувствовал прилив бодрости, возвращалось твердое ощущение самого себя. Трамвай с грохотом несся по тихим безлюдным улицам. Дремали спокойные громады дворцов. Высокие шпили, тускло-золотые в предсолнечном свете, будто плыли в воздухе, оторвавшись от темной массы построек, стремились к серебристым аэростатам, порозовевшим с восточной стороны. Прозрачными, невесомыми были краски, их необычайная чистота благотворно действовала на людей, пробуждала лирическую нежность.
Ученый-востоковед, лежа на куче желтого песка, сказал Ермакову:
- Такую красоту разрушить нельзя. Это как музыка, а уничтожить музыку невозможно.
- Согласен с вами - музыку, действительно, невозможно уничтожить. Но для разрушения городов современная наука и современная техника имеют вполне достаточно средств.
- Вы циник.
- Я математик. Чтобы не было разрушений, не надо воевать.
- Слишком просто и беззубо. Не мы начали.
- Да я понимаю. И то, что начали не мы, дает нам моральное право… Защищаясь от разбойника, я имею право стрелять в него. Я даже обязан делать это, - высказал Альфред внезапно появившуюся у него мысль. - Я не произвожу насилие, я только защищаюсь от насилия.
- Вы себя убеждаете, что ли? Или меня? - усмехнулся востоковед.
- Ищу обоснование.
- Изучайте историю. Или газеты читайте. Все гораздо проще, чем вы думаете. И не в первый раз.
- Я хочу понять сам.
- Болезнь молодежи - неуважение опыта старших.
И неуважение опыта предыдущих поколений, - сказал востоковед, натягивая на себя шинель. Трамвай шел быстро, и холодный ветер тугими струями бил навстречу.
Через несколько дней пятьдесят студентов-математиков, аспирантов и научных работников, вызвав с занятий, посадили в машины и отвезли в пригород. Им объявили, что они будут заниматься на курсах командиров-минометчиков. Двухгодичная программа сокращена для них до пятидневной. Но они люди грамотные, имеют хорошую подготовку. Впрочем, если обстановка позволит, срок этот продлят еще на пять суток.
Обучались они только теоретически, по наставлениям, схемам и чертежам. Альфреду теория показалась легкой, а устройство миномета очень простым. Его ум быстро схватывал все, что говорили преподаватели, мысли, развивая услышанное, забегали вперед. Альфред считал, что учиться на минометчика несколько лет - это пустая трата времени. Формулу, необходимую для определения величины поправки на смещение, может вывести самостоятельно студент со средними способностями. А эту формулу преподаватель счел такой трудной, что дал ее в готовом виде. На занятиях Альфред отдыхал, выстраивал в уме ряды чисел, вспоминая свою прерванную работу. Числа - это было самое прочное в мире. Никакие обстоятельства не изменят их законов. Они покорялись Альфреду, и он получал эстетическое наслаждение, распоряжаясь ими и сам подчиняясь неумолимой их логике…
Ночью курсантов подняли по тревоге. Альфреду претило это пристрастие военных делать все в темноте и обязательно в спешке, будто на пожаре. Выстроили во дворе. Было холодно. Над Ленинградом висело зарево. Земля подрагивала от взрывов.
Перед строем появился командир.
- Товарищи, я капитан Ребров, - представился он. - Формирую дивизион тяжелых минометов. Вот лейтенанты Новиков и Ступникер - командиры батарей. Остальные должности в дивизионе займете вы.
Если бы капитан подошел к правому флангу, Альфред занял бы самую высокую из имевшихся вакансий, потому что стоял первым. Но капитан начал обход с левого фланга, спрашивал фамилию, год рождения, гражданскую специальность и тут же давал назначение. Самый маленький был определен в штаб, его сосед сделался командиром батареи. Потом началось однообразное:
- Вы - командир первого огневого взвода первой батареи… Вы - командир второго огневого взвода первой батареи…
Альфред, уловив закономерность назначений, заранее подсчитал, что его сделают командиром второго взвода третьей батареи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114