Мне от такой картины аж не по себе сделалось.
- А ну, позови его сюда, - решил Игорь.
- В момент! - вскочил боец.
Подтянувшись на руках, прыгнул на верхние нары, исчез в дальнем углу. Через минуту оттуда вылез небритый красноармеец с сеном в волосах; брезентовый подсумок оттягивал ремень. Красноармеец остановился возле Игоря, хрипло кашлянул.
- Садитесь, Конюшин.
- Мы постоим.
- Сядь, - повторил Булгаков. Красноармеец опустился на пол. - Сколько лет твоей дочке?
Конюшин поднял на политрука опухшие, настороженные глаза.
- Двенадцатый пошел, а что?
- Хочешь, чтобы она жила в детском доме?
Красноармеец оторопело смотрел на Игоря, пытался сказать что-то, но будто проглатывал слова; только немо шевелил губами.
- Будет жить на всем готовом, - продолжал Булгаков. - Государство обует, оденет, станет кормить и учить. Да вы сами знаете, как в детских домах живут.
- Это где как.
- Во всяком случае девочке будет лучше, чем с мачехой.
- Лучше, - согласился Конюшин, и уже с надеждой, ловя взгляд Булгакова, спросил: - Думаете, это можно? Думаете, примут при живом отце-то?
- Дочь фронтовика - обязательно.
- Ну, а потом? Если, значит, выпадет такой случай - живым ворочусь. Отдадут ее мне?
- Вернетесь назад - возьмете. Вы какого района? Белевского?
- Белевского, Белевского, - затряс головой Конюшин. - Вы, значит, в сельсовет наш? - спросил он, видя, что политрук намеревается писать.
- В райком партии, - спокойно ответил Булгаков.
Пока Игорь карандашом набрасывал в блокноте черновик письма, Конюшин суетливо топтался вокруг, заглядывал через плечо, отталкивал локтем Егоркина и сердито шипел на него: «Не мешай!»
Потом полез на нары и вернулся с вещевым мешком. Торопливо достал со дна его узелок, развернул тряпицу, под ней - пропитанную жиром бумагу. Вынул небольшой, граммов на триста, кусок сала, покрытый крупной солью.
- Вот… Из дома. Берег, - виновато улыбался красноармеец, нарезая сало самодельным ножом. Положил на тряпицу два сухаря. - Вот, товарищ политрук… Отведайте, - и умолк, просительно глядя на Булгакова.
Игорь почувствовал: если не поест сейчас сала, обидит красноармейца и не поверит тот в него, в его желание помочь, вырастет меж ними стена, и будет он, политрук Булгаков, для бойца не товарищем, а чем-то вроде высокомерного благотворителя… Игорь сказал весело:
- А ну, попробуем домашнего. Давно кололи?
- По осени еще хряка подвалил.
- Вот бабушка у меня мастерица по всяким таким соленьям-вареньям. Иной раз даже в землю сало закапывает. А у вас так не делают?
- Чего нет, того нет, - быстро, оживившись, ответил Конюшин, с удовольствием глядя, как политрук жует крупно нарезанные куски. - Яблоки вот у нас антоновские осенью. Моченые. Приезжайте, всегда рады будем. От Одуева мы верст сорок всего…
- На велосипеде можно, - сказал Игорь.
- Товарищ политрук, а вы, это самое, печатку-то к письму приложите? - спросил неугомонный Егоркин.
- Обязательно. Отстукаем на машинке и сделаем по всем правилам.
- Чтобы документ был. - Егоркин сел на корточки и повернулся к Конюшину: - Хлопотал я за тебя, али нет? Салом-то угостишь, что ли, черт серый!
- Бери! Бери!
Поезд вдруг дернулся, взвизгнули тормоза. С верхних нар упал красноармеец, спросонок заорал дурным голосом. Разбуженные бойцы загомонили, ругались:
- Сапожник, пес его грызи, а не машинист.
- Акулька косая. Едет куда зря, ничего не видит.
- Вот ужо будет остановка, я ему в шею накостыляю!
Поезд замедлил ход. Игорь шире открыл дверь теплушки и, сняв пилотку, высунулся посмотреть. Впереди змеились, тускло блестя, стальные полосы рельс. Железнодорожная насыпь рассекала поля, убегая к дальним постройкам, над которыми восходили густые клубы дыма. Небо в том месте будто спустилось ниже. Тяжелое, свинцово-серое, оно придавило крыши домов.
Из-за поворота выполз встречный состав. Он еле-еле тащился. Паровоз тяжело и часто сопел, медленно крутя высокие колеса. Это был санитарный поезд - около десятка зеленых пассажирских вагонов с красными крестами на крышах и на бортах. Вагоны все были во вмятинах, покрыты грязью, на крышах лежали комья земли. Стекла выбиты, сквозь пустые проемы видны были белые простыни на койках, неподвижные фигуры раненых. Несколько раз промелькнули бледные женские лица.
Особенно жалко выглядели хвостовые вагоны. Их черные, обгорелые стенки были изрешечены десятками пробоин. А у одного верх смят в гармошку, будто его прессом давили с двух сторон.
Вид этого поезда подействовал на красноармейцев удручающе. Бойцы поеживались, вздыхали.
- Вы смотрите, смотрите внимательней, товарищи, - говорил Игорь. - Запоминайте, что они делают.
- Вот сволочи, - ругался Егоркин. - По красному кресту били!
- Может, не видели?
- А они что, слепые, немцы-то? Небось, браток, они не хуже нас с тобой видят.
- По санитарному-то он безо всякого опасения…
- Законом запрещено.
- Ребяты, вот тоже сказанул грамотей. Какой на войне может быть закон? Тута все навыворот. В гражданке убил человека - значит бандюга. А тут успел неприятелю шею свернуть - значит герой. Вот тебе и закон.
- Конвенция такая есть, - упрямился кто-то. - Раненых запрещает трогать.
- Энта конвенция у Гитлера на гвоздике в сортире висит, во где…
Эшелон медленно подтянулся к станции, остановился за стрелками. Что происходит впереди, невозможно было разглядеть за дымом. Иногда там ухало, рвалось что-то, сверкали вспышки огня. После этого дым становился еще гуще. По вагонам ползли разные слухи. Одни говорили, что немцы сбросили воздушный десант; другие - что к станции прорвались танки.
Пришел лейтенант Магомаев и дал команду первой роте построиться возле вагонов.
- Будем восстанавливать пути, - объяснил он.
На станции скопилось не менее десяти эшелонов. Перрон был разбит, деревья в станционном скверике лежали вывернутые вместе с корнями. На путях, изрытых воротками, горели вагоны.
Магомаев привел роту к разбомбленному составу. Красные теплушки были опрокинуты набок. Уцелевшие на путях - иссечены осколками. Возле перевернувшихся платформ валялись искалеченные походные кухни, повозки, противотанковые пушки: одна - без колес, другая - с изогнутым щитом, у третьей отбита станина. Много было трупов. Хоть и боязно было смотреть в лица мертвых, Игорь перевертывал их, стараясь не запачкаться кровью. Подносил к губам карманное зеркальце, чтобы узнать, не дышит ли человек.
Потом они пришли в такое место, где трупы лежали навалом: обгорелые, бесформенные, разорванные на части. Вероятно, бомбы попали прямо в теплушки. Сладковатый, тошнотворный висел тут запах. Игорь, чувствуя, что не в силах сдержать рвоту, побежал за вагоны, прикрыв рот рукой. На крайнем пути стоял почти не пострадавший эшелон с танками и бронемашинами. Перед ним красноармейцы заравнивали полотно, рабочие наскоро укладывали рельсы. Сюда с поля долетал ветерок. Игорю стало лучше.
Рота приступила к работе. Два взвода расчищали железнодорожное полотно. Красноармейцы третьего взвода собирали убитых, относили их за станцию, в песчаный карьер. Игоря, едва он вернулся сюда, снова вырвало.
Лейтенант Магомаев разыскал позеленевшего, ослабевшего Булгакова возле эшелона с танками.
- Иди в батальон, без тебя справимся.
- Нет, - заупрямился Игорь, - Раз все могут, значит, и я смогу.
- Все на финской насмотрелись этого лиха, а тебе в новинку.
- И мне привыкать надо.
- В таком случае отправляйся в первый взвод. Там ребята молодые, я их воронки засыпать поставил.
Игорь пошел. Взял лопату, и, не глядя по сторонам, принялся бросать землю в неглубокую ямку. В это время возле вокзала начали часто бить в колокол. Все прекратили работу.
- Воздух! Воздух! - раздались крики.
Красноармейцы побежали, и Булгаков за ними. Перепрыгнул через поваленный семафор и остановился: впереди было открытое поле.
- Ложись, политрук!
- Да где они? Летят разве?
- Не туда смотришь. Левее!
Прикрывшись ладонью, Игорь глянул на солнце, и у него даже зарябило в глазах. Самолеты шли в два яруса. Внизу - покрупнее, по девять в ряд. А над ними, как мошкара, вились истребители прикрытия. Возле вокзала захлопали зенитные пушки, перед самолетами возникли бурые клочья дыма. Расползались они медленно пятнали чистое небо.
- Выше бери, выше! - кричали красноармейцы.
Зенитчики будто услышали их, снаряды начали рваться над бомбардировщиками. Маленький истребитель с разгону влетел в дым разрыва, но инерции еще проскочил вперед и, переворачиваясь через крыло, понесся к земле. Упал в поле. Красноармейцы смотрели на него и поэтому не заметили, как сбросили немцы первые бомбы. Услышав свист, Игорь упал в узкую канаву, прямо на лежавших в ней бойцов. Раздался треск, грохот, землю шатнуло, и снова стало тихо. Зенитки больше не стреляли. Только прерывисто гудели авиационные моторы.
Три отбомбившихся самолета уходили, набирая высоту. А на станцию наплывала следующая группа - шесть развернувшихся фронтом ширококрылых машин. От них отделились большие черные капли. Игорь закрыл глаза, весь напрягся, считая секунды. Он считал долго, но взрыва не последовало. Поблизости раздались глухие, хлюпающие удары, будто лопалось что-то. По спине хлестнуло мокрым. Над землей поползла отвратительная ядовитая вонь.
- Газы! Газы! - завопило сразу несколько голосов.
Громко и испуганно скомандовал лейтенант Магомаев:
- Противогазы надеть!
У Игоря не отстегивалась пуговица на сумке. Он выдернул пуговицу с мясом. Одержав дыхание, натянул маску. Через запотевшие стекла плохо было видно, что творится вокруг. Самолеты все еще гудели поблизости, но взрывов не было. Только время от времени повторялись глухие, лопающиеся удары и сухо трещало что-то, будто ломали доски.
Красноармейцы, пришедшие на работу без противогазов, бежали подальше от страшного места. Они уже не смотрели вверх: газы были ужаснее бомб. Несколько самолетов пронеслись над ними, высыпав из бомбовых люков груду новых, белых еще, тележных колес. Ударяясь о землю, деревянные колеса разбивались вдребезги, ступицы и крупные щепки попадали в людей. А немецкие летчики корчились от смеха в своих кабинах, глядя на бегущих и падающих красноармейцев. Веселую шутку придумали летчики в этот день.
Целый час кружились бомбардировщики над узловой станцией, не давая восстанавливать путь. Кружились, но почти не бомбили. Сбрасывали чугунные чушки, колеса и бочки, наполненные дерьмом из отхожих мест. Бойцы, понявшие, в чем дело, вставали из укрытий, матерились, грозили немцам кулаками, стреляли из винтовок.
Игорь едва не плакал от оскорбления, от того, что люди не имели возможности отплатить за нанесенную обиду. Он долго лежал в противогазе, потея и задыхаясь. Сначала он думал, что их облили жидким ипритом… Отравляющие вещества - это еще можно было понять. Но такой мерзости, какую придумали фашисты, Игорь не мог бы предположить никогда.
На войне прощается многое. Но унижение, которому подвергают тебя, не забывается. За унижение мстят.
Гимнастерка Игоря была заляпана мелкими пятнами. Кругом воняло, как в разбитой уборной. Булгаков, морщась, стягивал с себя гимнастерку, когда последняя группа самолетов снова сбросила несколько бомб. Игорь не успел лечь. Взрывной волной его перекинуло через поваленный семафор, расколотая надвое шпала ударила по ноге. Он сразу же вскочил, но нога подвернулась. Было такое ощущение, что ее вообще нет. Балансируя руками, Игорь попытался удержаться в вертикальном положении, но земля будто притянула его к себе, и он упал, ударившись головой о рельс.
Потом было что-то смутное. Игорь, как в полусне, видел расплывчатое лицо Магомаева, шевелившего губами. Но слов Игорь не слышал и поэтому злился на лейтенанта за то, что тот не говорит громко. Его несли на носилках, а ему казалось, что он плывет в воздухе. Он пытался вспомнить нечто очень важное. Он должен был сделать, но не успел… Он даже улавливал, напрягая память, какие-то смутные образы, какие-то слова. От этих усилий начинала болеть голова и все затягивалось туманом. Очнулся Игорь от толчков. Неподалеку раздавались взрывы, и кровать, на которой он лежал, сильно вздрагивала. Он с трудом повернул голову, увидел дядю Ивана, сидевшего на табурете, конопатое лицо Левки Рожкова. Хотел подняться, но тело было чужим, не слушалось его. Раздражающе ныла нога и тупо болел затылок.
- Бомбят? - спросил Игорь.
- Бомбят, - ответил дядя Иван. - Ты, Игорек, может, пить хочешь?
- Нет, руку дай. - Дядя Иван положил ему на грудь тяжелую ладонь. - Так мне спокойней… Мы что, стоим?
- Всю ночь простояли. Не дает немец ходу. Говорят, что тут выгружаться будем… Ты не шевелись, не шевелись, нельзя тебе.
- Нога как?
- Перебило тебе ногу-то. Ну, это не больно страшно. А еще сорок три щепки доктор у тебя из ноги вынул. Были такие, что с палец. А больше мелкие, вроде как колючки от шиповника, - рассказывал дядя Иван, поглаживая грудь Игоря. - И головой ты, видать, крепко тяпнулся. Доктор все трещины на ней искал.
- Ну, а теперь-то куда меня?
- Теперь на лечение. Машина вот-вот должна подойти.
- А в нашем медсанбате нельзя остаться?
- Не разрешает доктор. - Дядя Иван вздохнул, наклонился ниже. - Домой-то написать или как?
- Написать, написать, - заволновался Игорь, вспомнив вдруг то, что не давало ему покоя. - Ты, дядя Иван, обо мне ни слова, понял? Сам сообщу… Сумка моя где? Полевая сумка. Лева, блокнот в ней. Возьми.
- Взял, Игорь.
- Лева, там письмо в райком. Про красноармейца Конюшина… Лева, ты оформи его. И отправь обязательно… Ты нашел?
- Нашел, все сделаю.
- Фу-у-у, - выдохнул Игорь. - Вытащил гвоздь.
- Какой гвоздь? - не понял Рожков.
- Из головы гвоздь, - невнятно произнес Булгаков.
Его снова охватила слабость.
Дядя Иван и Рожков переглянулись.
- Опять бредит, - шепотом произнес Рожков.
* * *
Немцы, не желая заниматься тяжелой и грязной работой, использовали для этого пленных, создавая из них специальные команды. Выбирали наиболее крепких. Кормили сносно - остатками со своего стола. Даже выдавали одежду с трофейных советских складов.
Пашка Ракохруст попал в рабочую команду авиационного полка со сборного пункта пленных еще под Барановичами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114