Альфред поскорей снял и спрятал в футляр очки - их он берег пуще всего. Люди на колокольне, а было их человек восемь, насторожились, притихли. Снова свист, вспышка пламени, раздирающий уши треск. Содрогнулась вся церковь, взметнулось облако красноватой кирпичной пыли.
- Товарищи, вниз! - крикнул кто-то. - Сейчас беглым лупцевать будет!
Немцы подключили вторую батарею, крупнее калибром. Ее снаряды прилетали реже и ложились с большим рассеиванием между церковью и разрушенной школой. На такой огонь наши обычно не отвечали: особенного вреда он не приносил. Пусть немец переводит боеприпасы.
Наблюдатели бежали к блиндажу. Заслышав свист, падали в старые воронки с черной торфяной водой. Поднимались отяжелевшие в промокших насквозь шинелях. Альфреду и без того было холодно, не хотелось разыгрывать из себя ваньку-встаньку. Он не ложился, а только приседал на корточки при разрывах.
В укрытие пришел последним. Большой блиндаж, сухой, со стоками для воды, обшитый досками, был, пожалуй, самым лучшим во всем Пулкове. Строили его специально для маршала, приезжавшего на этот участок фронта. Но маршал провел здесь не больше суток, и теперь блиндаж пустовал. Его берегли для важного начальства, как отдельный номер в гостинице, поддерживали порядок. Наблюдатели с колокольни прятались в нем во время обстрелов.
Отжимали мокрые шинели. Один из артиллеристов снял сапог и вылил из него воду. Лейтенант Ступникер попробовал стереть пилоткой грязь с лица, но только размазал. Долго рылся в карманах, потом, повернувшись к Альфреду, постучал в свой лоб костяшками пальцев.
- Нет, ты только подумай, что за голова у этого человека! Этот человек положил в грудной карман последний коробок спичек. Мало того, что он их намочил! Он-таки их еще и размял! Ермаков, что же ты ждешь, дай мне спичку!
Альфред закурил вместе с ним. Молчал, пытаясь по звуку разрывов определить калибр снарядов. Во всяком случае не меньше ста миллиметров, это точно. Но и такая чушка не пробьет, пожалуй, блиндаж.
- Ай, что ты слушаешь, - сказал Ступникер. - Слушать надо было там, а тут можно не слушать… И скажи мне, пожалуйста, почему ты ходишь пешком, когда все бегут? Или ты не знаешь, что снарядом может убить? Или ты думаешь, что будешь кому-то нужен, когда станешь мертвым?
- Нет, - ответил Альфред. - Я не думаю. Я просто знаю, что ухищрения не помогут… Чего, собственно, бояться? - грузно опустился он на дощатый пол. - Не все ли равно - будет твоя жизнь продолжаться тридцать, триста или три тысячи лет? Ведь ты живешь только в настоящее мгновение и, умирая, утрачиваешь только настоящий миг. Нельзя отнять ни нашего прошлого, потому что его уже нет, ни нашего будущего, потому что мы его еще не имеем и не знаем, каким оно будет.
- Кредо самоубийцы, - раздраженно произнес Ступникер. - Сам придумал?
- Нет, кто-то из древних. По-моему, Марк Аврелий.
- Ежели Марк, значит еврей, - сказал один из артиллеристов.
- Почему так думать, что это еврей? - снова загорячился Ступникер. - Всякий еврей любит жизнь и не хочет смерти раньше времени ни себе, ни другим.
- Я не спорю, - добродушно согласился артиллерист, накручивая портянку. - Умирать кому же охота? Я только говорю, что имя такое редкое…
Обстрел между тем отодвинулся в сторону. Снаряды рвались теперь в центре поселка. Можно было возвращаться на колокольню. Ступникер вытащил из кармана большие серебряные часы.
- Ермаков, сейчас шестнадцать, а к восемнадцати ноль-ноль тебя вызывают в политотдел.
- Зачем, не знаешь?
- Получать орден. Давай руку, я поздравляю тебя первым.
- Что же ты молчал до сих пор, лейтенант! Ни постричься, ни почиститься теперь не успею.
- А почему ты думаешь, что должен сиять, как ангел? Иди так, пусть там видят, какая жизнь на передовой.
- Ну, подвел ты меня, - сокрушенно качал головой Альфред. - Мы же целый час потеряли.
- Он еще недоволен! Может, лучше, чтобы ты бежал под огнем? Чтобы в тебя попал осколок и ты не получил свой орден? Вот сейчас спокойно, сейчас иди, я не держу. Откуда вы все взялись такие умные на мою голову? - кричал Ступникер вслед уходившему Ермакову.
В том месте, где шоссе из Ленинграда на Пушкин пересекает железную дорогу, в северном скате насыпи вырыты глубокие землянки. В них разместились командный пункт и политотдел дивизии. Хоть и близко отсюда до передовой, но жизнь тут была уже совсем другая: установившаяся, спокойная. Насыпь скрывала землянки от наблюдения противника, защищала от обстрела. Люди здесь были одеты по форме, все чистые, выбритые. Альфреду показалось, что попал он в глубокий тыл.
Его провели к начальнику политотдела. Полковой комиссар с красивым тонким лицом, почти совсем лысый, хотя и не старый с виду, принял его в кабинете, освещенном большой керосиновой лампой. Стены были оклеены обоями, на дощатом полу - пестрые дорожки. Стол и стулья завезены, вероятно, из какой-то школы. Даже два застекленных шкафа с книгами стояли здесь. Альфред недобрым словом помянул лейтенанта Ступникера - очень неловко чувствовал себя в этой обстановке, будто нарочно щеголял своей окопной запущенностью.
Начальник политотдела знал все подробности огневого налета на немецкий батальон. С интересом расспрашивал Альфреда о возможностях тяжелых минометов, пообещал прибавить боеприпасов. Потом поинтересовался, что делал Ермаков до войны. И когда узнал, что пришел Альфред из научно-исследовательского института, удивленно захмыкал и записал что-то в толстой общей тетради.
Дверь без стука открылась, быстро вошел генерал в длинной просторной гимнастерке и в теплых бурках - командир дивизии. Вопросительно глянул на Ермакова: кто такой? Альфред поднялся со стула, мял в руках пилотку, не зная, что нужно делать. Он до сих пор и козырять-то как следует не умел, а докладывать начальству - тем более. На передовой никто не учил его этому, никто этого и не требовал.
Полковой комиссар, видя, как растерялся неуклюжий минометчик, поспешил вмешаться.
- Вот это и есть пресловутый Ермаков, - сказал он шутливо. - И, между прочим, аспирант, математик, без пяти минут ученый.
Однако генерал, человек вспыльчивый, к тому же любитель строя и выправки, был уже весь во власти гнева. У него в штабе - такое огородное пугало! Здоровый детина, обросший взлохмаченными патлами, красноармейская шинель вся в пятнах, измята, будто жевал ее теленок. Сапоги заляпаны. Стоит и мигает испуганно.
Только вчера генералу докладывали о безобразных фактах: были случаи, когда некоторые командиры на передовой снимали знаки различия, опасаясь попасть в плен. За такие вещи надлежало расстреливать. А у этого не то что знаков различия, даже петлиц нет на шинели.
- Вы кто? - ноздри генерала широко раздувались. - Рядовой? Сержант?
- Командир, - сказал Альфред. - Командир взвода.
- Кубики где?
- Простите, я не совсем понимаю…
- Звание? Ваше звание?
- Я не знаю. У меня нет звания.
- Товарищ комиссар, - рывком повернулся генерал к начальнику политотдела. - Это что, идиот? Или дезертир? Зачем он у вас?
- Это минометчик Ермаков, - негромко и спокойно сказал полковой комиссар. - Инициатор огневого налета… Вы распорядились вызвать его для вручения ордена. Человек пришел прямо из боя.
- Хм, инициатор, - скептически произнес генерал. - Что же вы молчите, почему не докладываете? Порядка не знаете, что ли?
- Я, понимаете, из ополченцев…
- Да, уж это сразу заметно, - проворчал генерал, остывая.
- А насчет звания мне ничего не известно.
- Вы ведь какие-нибудь курсы кончили? Приказ о назначении вам зачитывали?
- Нет, представьте себе. Не было приказа. Просто послали на фронт, и теперь тут все время…
- Вы один такой или еще есть?
- В дивизионе двенадцать человек было. А теперь осталось четверо…
- Хм. Ну, а денежный аттестат у вас имеется? Деньги-то вы как получаете?
- Мы не получаем, - сказал Альфред. - Какие могут быть на войне деньги? - искренне удивился он.
- Товарищ генерал, - снова вмешался начальник политотдела, - финансовая часть еще только производит оформление документов. Содержание будет выплачено людям полностью с момента зачисления в армию.
- Хм, порядки… - Генерал снял телефонную трубку: - Майора Ерохина. Ерохин? Через двадцать минут зайдете ко мне.
Бросил трубку на рычаг, сказал комиссару:
- Я с этого Ерохина шкуру спущу вместе с лакированными сапогами. Чтобы завтра выявил мне всех неаттестованных командиров и оформил. А вы о политработниках позаботьтесь… Хм! От людей невозможного требуем, наизнанку выворачиваем, а сами для них элементарного сделать не можем. Они нас к черту пошлют - и правы будут. Да, правы! - снова разгорячившись, стукнул он кулаком по столу. Воскликнул, как выругался: - Эх, человечки!
Начальник политотдела подал командиру дивизии орден в коробочке и временное удостоверение, отпечатанное на машинке. Генерал окинул Ермакова взглядом, усмехнулся.
- А ну, богатырь, снимайте шинель.
Ох, не хотелось Альфреду делать это. Гимнастерка у него засалена была до невозможности, закапана стеарином, к тому же еще и лопнула под мышками. Боялся, что командир дивизии опять вспылит. Но генералом владело уже совсем другое настроение. Он сам прикрепил к гимнастерке орден, отступил, любуясь. Потом, поднявшись на носки, ткнулся губами в щеку Альфреда.
- Поздравляю! Воюй, солдат! Чтобы ни осколком тебя, ни пулей! И не сердись. Не положено на генералов сердиться. Ты ленинградец? Доложи командиру своему - отпускаю тебя на двое суток. Больше не могу. Отдохни, если сумеешь. Людям расскажешь потом, как и что… Ну, надеюсь еще награду заслужишь! Иди!
Альфред, держа в руках шинель и пилотку, попятился к выходу; задом открыл дверь. Сгоряча вылетел неодетым на улицу. И только там, одеваясь, вздохнул с облегчением: «Фу-у-у, отделался, наконец!»
В город собирали Альфреда, как на смотрины, всем дивизионом. Капитан Ребров дал свою шинель, шитую у портного еще в мирные дни. Лейтенант Ступникер со дна вещевого мешка извлек новехонькую пилотку. Сказал ворчливо:
- Может, ты думаешь, что я берег для тебя? Я берег ее на праздник, когда пойду наступать. Возьми ее, как подарок.
Красноармейцы батареи сэкономили Альфреду на дорогу два пайка хлеба по шестьсот граммов каждый. Это было большое богатство. Начпрод вручил ему банку консервов, двести граммов сахару и посоветовал быть осторожным, на улицах продукты не вынимать.
Альфред соскреб щетину со щек. Помыться решил в Ленинграде, сходить в настоящую баню. Хоть и слышал он много о разрушениях, о голодовке, город представлялся ему таким, каким видел его последний раз в сентябре: строгим, чистым, красивым.
Двое суток - это в конце концов очень большой срок. Альфред рассчитывал побывать в институте, узнать, хранятся ли там его чертежи и расчеты. Потом прогуляться по набережной, как раньше. А главное - отоспаться. По-настоящему, на кровати. Тут, в Пулкове, нары в земляной норе были коротки для него, он не мог вытянуться во весь рост, лежал всегда скорчившись. Он предвкушал, с каким наслаждением разденется и бросится чистым на свежую простыню.
Уехал Альфред ранним утром на грузовике, доставляющем боеприпасы. Трясся в кабине рядом с неразговорчивым шофером, улыбался, нащупывая в кармане отпускное удостоверение.
Город удивил его тишиной. Он шел по улице, и звуки его шагов были единственными звуками окрест. Изредка встречались люди, казавшиеся в утренней полутьме бестелесными призраками. Легкие, будто высохшие, они ступали медленно и бесшумно, не делали резких движений, словно боялись потерять равновесие и упасть.
Разрушений оказалось меньше, чем он ожидал. Попалось ему несколько разбитых домов, но после того, что он видел в Пулкове, это не удивило его. Непривычным было другое. Во многих окнах не осталось стекол, они зияли пустыми провалами, либо наглухо были забиты фанерой, заткнуты матрацами.
На углу улицы Марата Альфред увидел женщину, Она лежала на ступенях парадного крыльца, одетая в зимнее, совсем новое пальто. Фетровые боты выглядели слишком большими на ее тонких иссохших ногах в черных чулках. Лицо было закрыто платком. Альфред подумал, что даме плохо, хотел приподнять ее, но из двери вышла, опираясь на палку, дворничиха, сказала строго:
- Не надо, гражданин. Без вас уберем.
Альфред вздрогнул, поняв в чем дело.
Медленно поднимался он по захламленной лестнице своего дома. Под сапогами скрипела осыпавшаяся штукатурка. Перила на втором пролете были сломаны. Звонок у двери не работал. Пришлось долго стучать, прежде чем ему открыли.
Он не узнал Сазоновну. Из дородной степенной женщины она превратилась в тощую, длинную старуху. У нее вывалилось несколько передних зубов, говорила она непривычно шамкая. Глаза тусклые, подернутые какой-то белесой пленкой. Она будто и не рада была возвращению Альфреда, вела себя странно, заискивающе.
Трое женщин, оставшихся в квартире, жили теперь в одной комнате, отапливая ее «буржуйкой». В коридоре и на кухне держался промозглый холод.
Женщины вскипятили воду. Альфред достал сахар. Все вместе выпили чаю. Сахар делила Сазоновна. Она выдала всем по одному кусочку, а остальные заперла в сундучок. Но и то, что получили женщины, они не съели. Они израсходовали только по половине кусочка.
В комнату, где раньше жил Альфред, Сазоновна его не пустила. Сказала, что там беспорядок и она сама принесет все, что ему нужно. Это тоже показалось Альфреду странным, но ссориться он не хотел. Ему ничего не стоило уважить каприз хозяйки.
Сазоновна собрала ему чистое белье. Ближайшая баня работала возле Смольного. Альфред дождался трамвая, но проехал всего семь остановок; потом начался артиллерийский обстрел и вагоновожатый заявил, что дальше трамвай не пойдет. Пришлось долго стоять в подворотне, слушая грохот разрывов. Здесь, в городе, обстрел казался страшнее, хотя было совершенно понятно, что вероятность попадания значительно меньше. Просто тут обстановка располагала к обычной жизни, в то время как на передовой смерть считалась явлением закономерным.
Альфред утомился, пока добрался до бани. Народу в ней было мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114