- Где он?
- Скорей! Беги! - бешено выкатив глаза, закричал танкист-капитан. У него сорвана была повязка, кровь заливала глаза.
Из березняка, прикрывая отход, недружно ударили из винтовок. Немцы начали кидать в лес мины, они рвались по краю, загоняя красноармейцев дальше, в глубь зарослей. Бойцы рассыпались среди густого подлеска, и отряд будто растворился. Виктору встречались одиночки.
- Где комиссар? - спрашивал он, задыхаясь от волнения и быстрого бега.
- Там, впереди, - говорили ему.
Наконец Дьяконский догнал большую группу бойцов. Его узнали: часто видели в эти дни рядом с комиссаром. Перед ним молча расступились.
Коротилов лежал на шинели, неестественно вытянувшись, маленький, сухой, с заострившимся носом на морщинистом пожелтевшем лице. Чужим и равнодушным показалось Виктору это лицо. Под седыми бровями глубоко запали глазницы. Только усы были такие же, как всегда: пышные, густые, зачесанные кверху.
Виктор упал на колени, склонился над комиссаром. Грудь Коротилова была рассечена десятком пуль, гимнастерка сделалась черной от крови.
- Из автомата его. Почти в упор, - тихо сказал кто-то за спиной Дьяконского. - Я сам видел.
Виктор не помнил потом, долго или нет стоял он на коленях, уткнувшись лицом в плечо комиссара, помнил только свое ощущение: страшную физическую усталость и тоскливое чувство пустоты, одиночества…
- Сержант, а сержант, - виновато окликнули его. - Дальше идти надо, немцы ведь сзади… Ты не убивайся, сержант. Теперь не воротишь.
Дьяконский встал. Четверо красноармейцев подняли шинель, на которой лежал комиссар, и пошли осторожно между кустов, стараясь ступать в ногу.
* * *
Павел Ракохруст прибился к отряду днем. Набрел в лесу на заставу красноармейцев. Его, вместе с другими одиночками, направили в штаб. Узнав, что отряд готовится к прорыву, Пашка испугался: второй раз встречаться с немцами он не хотел. Пока добирался сюда от Барановичей, послушал разных людей, подумал сам и понял, что у немцев сила, что остановить их невозможно. Их танки прут по всем дорогам, самолеты летают косяками. За одну неделю разгромили всю армию, взяли в кольцо. Воевать с ними - это вое равно что драться с человеком, который вдвое здоровей тебя.
Ракохруст шел на восток потому, что все шли туда и он не знал, что еще можно делать. Война рано или поздно кончится, кто-нибудь победит, наши или немцы, думал он. Люди будут жить, будут смеяться, есть, пить, спать с женщинами. А чем он хуже других? Это было бы обидно и глупо, если бы он, крепкий и сильный парень, сгнил бы в земле, а другие остались. В конце концов можно жить даже с немцами, ведь они тоже люди. У них порядок, у них техника. Дядя в ту войну был в плену в Германии - и хоть бы что. Вернулся, привез с собой два костюма, разные шмутки и зажигалку с перламутровой ручкой. Пашка в детстве играл этой зажигалкой; немцы умеют делать вещи, не то что наши…
Пашка решил держаться в стороне и беречь себя. Хватит, он теперь знает, что такое война. Его обманывали всю жизнь, и в школе, и в училище. Рассказывали про героев, про победу, обещали, что будем наступать, будем громить… Пусть они сами, которые учили, лезут в окопы да посидят под бомбежкой. Это чудо, что он уцелел прошлый раз, когда все погибли под танками… Нет, пусть каждый делает, что хочет, а он уж сумеет позаботиться о себе…
В отряде Пашка увильнул от регистрации и в список не попал. Он пристроился к походной кухне, помог повару наколоть дров, наелся до отвала и проспал в кустах до самого вечера. Проснулся отдохнувший, бодрый, налитый силой.
Хозяйственный взвод уже свертывался, готовился сняться с места. Ракохруст сел на пенек и, дымя цигаркой, смотрел, как хлопочут ездовые, как повар вычищает из топки угли и заливает их водой. На душе у Пашки было легко и спокойно. Буденовку свою он давно кинул, ничем от рядовых красноармейцев не отличался. Документы и комсомольский билет носил в наружном кармане гимнастерки - в случае чего можно сразу уничтожить. За голенищем сапога у него лежали две немецкие листовки с пропусками в плен. Это уж на самый на крайний случай.
- Эй ты, мордастый, чего зыришь! - крикнул ему повар. - Лошадь давай запрягай.
- Ладно, заткнись, - лениво сказал Пашка, но запрячь помог - не хотел терять дружбу с поваром, в хозвзводе место было спокойное.
Ракохруст взялся вести лошадь, навьюченную двумя мешками крупы. Во время боя за деревню хозяйственники стояли в сыром неглубоком овраге, где пахло болотной гнилью и испуганно квакали лягушки. Потом прискакал конный, приказал двигаться. Через деревню, мимо горящих домов шли быстро. Пашка наклонился над одним трупом, увидел остекленевшие, пустые глаза и подумал; «И я мог бы так валяться…» Схватил коня под уздцы и побежал подальше от освещенного места.
Лошадь ему досталась пугливая. На темной лесной дороге вздрагивала, шарахалась, рвала из рук повод. Пашка злился, возясь с ней. Отстал от своих, кухня уехала вперед.
Какого черта ему было мучиться, спешить, сбивать ноги! Ведь командира у него нет, фамилии его никто не знает. Пашка развязал веревки, скинул мешки с крупой и сел на коня. Лошадь сразу успокоилась: или приучена была ходить под седлом, или Пашка так придавил ее своей тяжестью, что ей, бедной, уже не до шараханья было, лишь бы ноги переставлять.
Ракохруст не торопился и приехал к железной дороге уже после того, как отбита была первая атака. В лесу перевязывали раненых, люди рассказывали, что у немцев тут сильная оборона и, наверно, придется идти назад.
Потом прибежал командир в танковом шлеме и велел сосредоточиться на опушке, вести туда лошадей и повозки. А когда все пойдут на прорыв, делать бросок вперед, через насыпь.
Пашка колебался. Отбиваться от своих не хотел, а выходить из лесу - страшно.
Все пошли в атаку, а он лежал за деревом и смотрел. На насыпи падали люди, вскидывались на дыбы кони. Наискосок через поле пронеслась походная кухня, повар правил стоя, крутя над головой кнутом. Ударившись колесом о рельсу, кухня подпрыгнула, повар слетел с нее.
Пашка, не решаясь подняться, ждал, когда можно будет пройти без опаски. Но еще не все красноармейцы окрылись в березняке, еще бежали по полотну танкисты, волоча за собой пулемет, а справа и слева на железной дороге появились немцы. При виде их у Пашки все оборвалось внутри. Хотел отползти в лес, но страх сковал его: увидят - убьют. Притворился мертвым, сощурив глаза и затаив дыхание. Может быть, пройдут, не заметят. И откуда-то вывернулась в голове матершинника Пашки слышанная когда-то фраза: «Господи, спаси, аллилуйя, аллилуйя, помилуй мя!» - беззвучно шептал он.
Немцы действительно прошли мимо. Он слышал топот ног, резкие злые голоса, возбужденный смех. Короткая очередь оборвала чей-то стон. Все это казалось нереальным, все это было ужасным сном. Тело его покрылось липким потом. А над головой шелестела листва. Теплые лучи солнца били ему в щеку. Небо было синим и ласковым. И так хотелось видеть все это. Любой ценой, как угодно, только жить, дышать, чувствовать себя!
Он начал отползать вглубь леса. Осторожно, потихоньку, метр за метром. Задержавшись среди кустов, разорвал комсомольский билет. Особенно тщательно - фотокарточку и первую страничку, чтобы нельзя было собрать и склеить. Потом порвал документы.
Листовки-пропуска запали далеко в сапог, он никак не мог достать. Руки были мокрыми, скользили по голенищу. Озираясь по сторонам, Ракохруст тянул сапог, но сапог не снимался, ноги набухли от жары и ходьбы. Тогда Пашка дернул с такой силой, что треснул задник. Вытащил смявшийся листок и снова услышал голоса немцев. Они быстро приближались к нему.
Пашка не мог больше переносить страх. Чувствовал, что сейчас закричит, завизжит от ужаса. И тогда он вскочил и пошел навстречу немцам, держа в одной руке сапог, а в другой - листовку. В голове колом стояла мысль: только бы они поняли, что сдается, только бы не стреляли.
Обогнул куст и замер: немцы были рядом. Высокий фашист резко повернулся на шум и вскинул автомат. Стекла очков пламенем блеснули на солнце. Пашка почти потерял сознание.
Но фашист не выстрелил. Он подошел к Пашке, взял из его рук листовку, прочитал и засмеялся, с интересом разглядывая Ракохруста. Пашка глупо улыбался, а его белые губы кривились и дрожали.
- Их… Их… Я сдаюсь, - сказал он.
Вокруг собралось уже много немцев. Пашка был выше их всех и шире в плечах, только очкастый почти не уступал ему. И Пашка со страхом подумал, как бы немцы не рассердились на него за то, что он такой большой. Он заискивающе смотрел в лицо очкастому, слушая его хриплый голос и догадываясь, что это командир. А очкастый говорил, обращаясь к своим солдатам.
- Этот парень поступил разумно. Не трогайте его. Таких здоровых людей нельзя убивать. Такие здоровые люди должны работать. Я бы хотел, чтобы у меня был такой батрак… И у меня будет такой батрак… Ганс, переведи ему: пусть обуется и идет с нами.
* * *
Комиссара похоронили в мелколесье, среди кустов боярышника и крушины. Виктор выбрал место на взгорке, откуда видна была дальняя даль; зеленый разлив лесов, прорезанный голубыми извивами речки, квадраты полей.
Жаркое солнце стояло высоко над землей, выжигая ее иссушающим зноем. У горизонта над синими холмами зыбился и плыл раскаленный воздух.
Красноармейцы подкатили к могиле большой белый камень, поставили его возле холмика быстро засыхавшей земли. Штыком глубоко выцарапали надпись:
ПОЛКОВОЙ КОМИССАР КОРОТИЛОВ ПАЛ СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ В БОЮ С ФАШИСТАМИ 3. VII - 41 г.
Дали три прощальных винтовочных залпа и пошли медленно, часто оглядываясь. Долго еще был виден бойцам среди яркой зелени на возвышенности одинокий белый камень-горюн.
Отряд, собранный комиссаром, рассыпался на отдельные группы. Основное ядро с уцелевшими повозками и пушками ушло на юго-восток. Танкисты отправились по лесам вдоль железной дороги.
Коротилова вынесли из боя красноармейцы первой роты, они помогли Виктору похоронить комиссара. Красноармейцев было человек пятьдесят, да еще в лесу прибились к ним одиночки. Как-то само собой получилось, что эту группу возглавил Дьяконский. Саперы из первой роты знали его. Может быть, думали так: сержант все время был с комиссаром, сержанту известен маршрут. И сам Виктор чувствовал ответственность перед людьми, будто на его плечи легла часть того груза, который нес на себе комиссар.
Шестьдесят семь человек, среди них двух лейтенантов и старшину-сверхсрочника повел за собой Виктор. На коротком привале приказал составить список, разбил людей на три взвода, выявил количество боеприпасов и продуктов, назначил ответственных за хранение. И лейтенанты, молодые парни весеннего выпуска, и пожилой старшина охотно подчинились ему, младшему по званию. Как это ни странно, у Виктора было глубокое внутреннее убеждение, что так и нужно, так и должно быть, потому что он справится с делом лучше их. Ему доверяли красноармейцы, а сейчас это было главным.
Дьяконский выбрал общее направление на Слуцк и дальше к реке Припять. Это был необычный маршрут, почти прямо на юг. В те дни все, кому удалось вырваться из кольца, да и окруженные внутри кольца - все двигались на восток с некоторым отклонением к югу или к северу, выискивая кратчайший путь к своим. Никто не знал, как далеко продвинулись немцы и как выглядит линия фронта. Не знал этого и Дьяконский. Но, поразмыслив, решил, что путь на юг самый надежный. С восточной стороны кольца немцы выставили, конечно, наиболее сильный заслон. В той стороне - густонаселенные места, дороги, города, там больше немецких войск. А в бездорожном болотистом Полесье фашистов наверняка нет.
За Слуцком красноармейцы повеселели. Днем, не таясь, заходили в деревни. Немцев здесь не бывало, они двигались северней. В лесных деревнях народ томился неизвестностью. Кое-где еще работали сельские Советы, но районные власти уже выехали на восток.
Местные жители - полищуки - уверяли, что советские войска стоят возле городов Пинск и Лунинец, держат фронт на железной дороге. Добровольцев, желающих провести туда отряд, было хоть отбавляй: из деревень подальше от немцев уходила молодежь, туда же гнали колхозные стада, небольшими обозами тянулись беженцы.
Виктор спешил. Сокращал привалы. Красноармейцы пообносились, пообтрепались, многие побросали развалившиеся, сопревшие сапоги, шли кто босиком, кто в домашних чувяках, взятых у сердобольных крестьянок, а кто в лаптях. Расползались разъеденные потом черные от грязи гимнастерки. Только оружие блестело у всех, Дьяконский требовал, чтобы бойцы ежедневно перед отдыхом чистили винтовки и трофейные автоматы. И там, где позволяла обстановка, вел он красноармейцев не гуртом, кое-как, а строем, потому что при всех условиях было это не просто сборище людей, а маленькая частичка армии.
Ранним утром, едва вышли с очередной ночевки в лесу, увидели с пригорка впереди на дороге пятерых всадников. Ехали они медленно, осматриваясь, перекинув поперек седел карабины. По гимнастеркам, по тому, что не было на конниках погон, сразу узнал - свои! Сломали строй, бросились навстречу, махая руками, крича. И Виктор тоже бежал вместе со всеми, забыв, что он командир и что надо было бы остановить бойцов.
До чего же родными были они, эти молодые курносые ребята в новенькой форме, с саблями на боках. Их, растерявшихся от смущения, стаскивали с коней, обнимали, заглядывали в глаза, забрасывали вопросами.
А когда схлынула первая буйная волна радости, командир конного дозора, немолодой старшина с орденом Красной Звезды на гимнастерке, сказал притворно-сердито:
- Было чуть не постреляли вас. Вывалились, как черти из подворотни. И откель вы взялись, голодранцы такие? Чи то не воинство батьки Махно?
И на это старшина-сверхсрочник из отряда весело и дружелюбно ответил кавалеристу:
- А вот пропер бы ты пехом от самой границы, ты бы тогда таких вопросов не задавал. Потому как после такого похода не лошадиной, а своей природной головой думать бы начал.
* * *
- Лейтенант, подбрось пару горячих!
Бесстужев зачерпнул деревянным ковшом воду из кадки, плеснул на раскаленные каменья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114