Еще недавно жена комдива, всеми уважаемая, красивая. Легко ли ей теперь на этой пыльной улочке унижаться, просить…
- Я обязательно напишу. Степан Степанович прекрасной души человек. Я уверена - он сделает все, что сможет.
Дьяконская схватила ее руку, приподняла. Антонине Николаевне показалось - хочет поцеловать. Быстро отступила, загородилась чемоданом.
- Голубушка, как же мне отблагодарить вас?
- Ну, какие глупости, какие глупости. - Булгакова смотрела по сторонам, не видят ли их. Но улица была пуста, только на дальнем конце играли в лапту ребята. - Благодарить меня не за что. Написать - это не трудно.
- О, это тоже много! И я очень попрошу вас, не говорите Игорю. Мальчики дружат, Витя может узнать.
- Да, да! Я ничего не скажу…
С тяжелым чувством вернулась Антонина Николаевна домой. Рассеянно погладила белую курчавую головку Людмилки, отроившей из щепок дом для куклы.
- Папа где?
- В амбаре. Пойдем туда.
- Нет. Ты поиграй.
Каждое лето Григорий Дмитриевич переселялся из дома в амбар. Просторный, с двумя окнами, с дощатым полом, он вполне подходил для жилья. Пазы в стенах были забиты мхом. Булгаков часто ночевал здесь до самых морозов.
Этот амбар называли шутя «филиалом райсовета Осоавиахима». На стенах висели плакаты, призывающие молодежь метко стрелять, идти в аэроклубы. Возле топчана - небольшая пирамида. В ней малокалиберная винтовка ТОЗ и винтовка учебная, разрезная. Охотничье ружье Григорий Дмитриевич держал дома. В ящике - листки мишеней с зеленым фашистом в кругу.
Несколько лет бессменно нес Булгаков общественную нагрузку - работал заместителем председателя районного совета Осоавиахима. На гимнастерке носил значок ворошиловского стрелка. По вечерам проводил занятия в кружке, обучал молодежь обращению с винтовкой и противогазом. Любил Григорий Дмитриевич вспомнить былые дни, как били Деникина, наступали на Крым. Ребята-осоавиахимовцы слушали его, раскрыв рты, с уважением смотрели на обрубки пальцев на левой руке Булгакова.
- Ну, купила? - встретил жену Григорий Дмитриевич.
Он сидел на топчане в майке, в синих галифе, шевелил пальцами босых ног. Хромовые сапоги с поднятыми ушками стояли у пирамиды. Согнув крепкую шею, Булгаков рассматривал пробитую пулями мишень.
- Оставь, поговорить надо, - сердито сказала Антонина Николаевна
- Случилось что-нибудь? - Он подвинулся на топчане. - Ты взволнована.
Антонина Николаевна рассказала о встрече с Дьяконской.
- Ты согласилась написать? - спросил Григорий Дмитриевич, раскуривая трубку.
- Конечно. Не одобряешь?
- Как тебе сказать… Степан не пойдет на это. Не станет ответственность брать.
- Почему же не помочь человеку? Виктор учился у меня. Он честный, хороший мальчик, я знаю…
- Как ты наивно рассуждаешь, - поморщился Григорий Дмитриевич. - Честный, хороший - это все эмоции. Ну, а случись что по службе, в бою?.. В плен попадет! За другого не спросят - в анкете порядок. А за Дьяконского что хочешь пришить могут. Отсутствие политической бдительности и так далее. Степан Ермаков это прекрасно понимает. Зачем же ему самому себе капкан ставить?
- А ты?
- На месте Степана - безусловно.
- А знаешь, как это называется? Это трусость.
- Тоня…
- Да, трусость. Из-за того, что боитесь за свои шкуры, страдает талантливая молодежь. Сколько их сейчас: детей расстрелянных, высланных! Среди них много умных, хороших ребят. Поверь мне, я их учу, знаю. И сини не меньше любят страну, чем все другие дети. А вы их отталкиваете от себя, относитесь с подозрением. У и их растет обида, озлобление. Кому это нужно? У нас много говорят о вредительстве. А по-моему, те, кто так поступают, и есть настоящие вредители.
- Ты преувеличиваешь, Тоня. Не всем же быть командирами, инженерами. Пусть поработают в низах. Жизнь проверит их, достойные займут свое место.
- Сомневаюсь, - усмехнулась Антонина Николаевна. - У середнячка с благополучной родословной больше шансов занять ответственную должность, чем у одаренного человека с «хвостом».
- Наш Игорь - середнячок?
- Я не имею в виду его, говорю вообще. Нельзя же так относиться к людям.
- Ты забыла, что, кроме всего прочего, мы одни во всем мире и у нас существует диктатура, необходимая для подавления остатков враждебных классов… Ей-богу, Тоня, я вынужден объяснять тебе прописные истины.
- Можешь не объяснять. Плодить в стране недовольных - это в задачу диктатуры не входит…
- Не горячись.
- Я спокойна. И Ермакову все равно напишу.
- Как хочешь. Мое дело - сторона.
- Конечно. - Антонина Николаевна встала, губы ее кривились. - Ты в стороне. Ты занят своими собаками и мишенями, тебе некогда.
- Тоня, есть же пределы!
- Занят мишенями и плюешь на все. А речь идет о человеке, о товарище твоего сына.
Булгаков махнул рукой и вдруг засмеялся беззвучно, только в горле булькало что-то. Обняв жену, притянул к себе.
- Пусти!
- Подожди, кипяток. Послушай немного старого дурака. Вот за год подготовил я двадцать три ворошиловских стрелка. Как думаешь, важнее это, чем теоретическим путем решать вопрос: будет или не будет Дьяконский командиром?
- Положим, важнее
- Ну, а собаки - это для развлечения. Кому карты, кому охота, кому блин с маслом.
- Мне, Гриша, Наталью Алексеевну жалко. Трудно ей.
- У нее двое детей взрослых, чего же жалеть. - Григорий Дмитриевич погладил жесткие волосы жены, собранные узлом на затылке. - На себя посмотри, морщинки вон возле губ… Голодная, наверно?
- Голодная, - прислонилась она к его плечу.
- Ну, иди, скажи Марфе Ивановне, чтобы окрошку готовила.
- Ладно, - мирно согласилась она. - А Степану Степановичу я напишу. Обещала.
Наталья Алексеевна как пришла домой, так сразу повалилась на кровать, не сняв даже туфель. Сердце будто разбухло, поднялось к горлу. Не хватало воздуха, и она ловила его широко открытым ртом. Остро покалывало в левом боку. Чуть шевельнешься, боль становится такой, что трудно сдержать стон. Перед глазами Натальи Алексеевны плыл туман, покачивались белые вазы на темных обоях.
- Оля, Оленька! - позвала она.
Дочь вошла. Вскрикнула, увидев бледное лицо матери, посиневшие губы. Торопливо подсунула под голову подушки, схватила за руку, щупая пульс.
- Сердце… Это пройдет, Оля… Переволновалась я…
Прикосновение мягких, ласковых рук дочери действовало успокаивающе. Уменьшилась боль.
- Воды тебе, мамочка? Окно открыть?
- Валерьянки… В шкафу возьми.
Ольга, налив воды в стакан, стояла у шкафа, отсчитывая капли из пузырька. Мать смотрела на нее. Длинный халат с красными павлинами по зеленому полю был узок Ольге. Высоким грудям тесно под ним, верхние пуговицы не застегиваются, видна белая каемка бюстгальтера. По сравнению с женственными покатыми плечами очень широкими кажутся бедра, халат облегает их так плотно, что проступила резинка трусов. Неужели Оля сама не замечает, что это нехорошо? Особенно, когда ходит. Будто обнаженная, так обтянута фигура.
- Не надевай больше халат этот, - попросила Наталья Алексеевна. - Некрасиво. - Я ведь в комнатах только.
- Витя взрослый у нас.
- Не буду. Выпей.
Ольга сняла с ног матери туфли, укрыла ее простыней.
- Лучше тебе?
- Совсем хорошо.
Наталья Алексеевна закрыла глаза. Ольга заплела конец растрепавшейся косы, села на стул так, чтобы видеть лицо матери. Вскоре она уснула. Дыхание у нее было ровное.
Через занавески в комнату пробивались косые пыльные полоски солнечного света, ложились на крашеный пол. Назойливо и монотонно звеня, билась о стекло муха.
По крыльцу протопали шаги. Насвистывая, вошел в сени Виктор, открыл дверь, Ольга подняла руку: «Тише», шепотом спросил он.
- Покушать есть?
- Сейчас выйду.
Ольга оставила на стуле вязанье, осторожно поцеловала мать в щеку и отошла на цыпочках.
Виктор в кухне уже поставил тарелку на стол.
- Ты ела?
- Нет.
- Вместе, значит… Смотри, сестрище!
Виктор подкинул вверх кухонный нож. Тот трижды перевернулся в воздухе и вонзился острием в пол возле его ног.
- Здорово, да? Это Сашка меня научил… Асса!
- Не надо, боязно.
- А мне нисколько, нисколько не страшно, - пропел он.
- У тебя радость? - спросила сестра, наливая суп.
- Заметно, да? Догадываешься, где я был?
- В кино?
- Это не причина для радости.
- Девушку встретил? Ну, эту… из деревни?
- Опять мимо.
- Тогда не знаю.
- В военкомат ходил.
- И что же?
- Обмерили, взвесили, осмотрели зубы и равнодушно сказали: годен.
- А ты доволен.
- Сестрище, ты ведь ничего не понимаешь в таких делах.
- Да, где уж нам, дуракам, чай пить!
Виктор обжегся, подул на ложку и, прищурясь, спросил без всякого перехода:
- Ты красивая?
- Не знаю.
- Знаешь, красивая. А вот скажи мне - красивые ждать умеют?
- Если любят - ждут.
- А меня красивая полюбить может?
- Нет. Ты длинный, тощий и вредный.
- Я серьезно. Не за вес же нашего брата любят.
- Не за вес.
- Так за что? За ум?
- За все вместе. Ты уж сам разберись, если любишь кого-нибудь.
- Я тебя, сестрище, люблю. - Виктор звонко чмокнул ее в щеку. - Маму, тебя, еще одну девушку и пехоту.
- А пехота при чем тут?
- Потому что скоро я иду в пехоту; в пехоту, в пехоту я ищу, - дирижируя ложкой, пропел он.
- Мальчишка ты мой милый! Глупый милый мальчишка. - Ольга засмеялась легко, от души, как не смеялась уже давно, целый месяц.
* * *
Секунда за секундой, медленно, но безостановочно идет время, складываясь в минуты, в часы, в сутки, отодвигая вдаль прошедшее, стирая в памяти детали минувшего. Новые события захватывают человека, рождая новые думы, переживания. И не всегда можно понять сразу, оценить с близкого расстояния, правильно ли поступил ты сегодня в новых, не знакомых тебе обстоятельствах. А дни уходят, оставляя в душе человека радость или горе, обогащая его опытом. Чем дальше отодвигаются события, уменьшаясь, как в перевернутом бинокле, тем легче охватить их внутренним взором, легче понять, разобраться в своих поступках и переживаниях.
После памятной прогулки в лес Ольга виделась с Матвеем только один раз. Он пришел на следующий вечер, вызвал ее в сад. Ольга чувствовала себя плохо: весь день не прекращалась головная боль, бил озноб. Она была противна сама себе, содрогнулась от омерзения, увидев смущенную улыбку на красном лице Горбушина.
Стояла рядом, отстраняясь от него, ждала, что скажет. Чужой, совсем чужой человек. Отвернулась бы и ушла, чтобы никогда не видеть, не вспоминать. Останавливала ее тлевшая в душе надежда: увезет с собой, к далекому морю, не оставит здесь на насмешки, на одинокую жизнь без просвета, без цели. Хоть и случайно, не желая того, отдала ведь ему самое дорогое…
- Поговорить с тобой хочу, - начал Горбу шин. Ольга молчала. Матвей кашлянул в кулак.
- Уезжаю я. Ты не думай, я вернусь потом. Весной. Или летом. Когда отпуск дадут. Обстоятельства у меня такие сейчас. Ну, что же ты? Ответь мне что-нибудь…
- Я слушаю, - через силу усмехнулась Ольга.
Хотелось рыдать, кричать от тоски, упасть на траву, закрыть лицо и плакать, плакать, не думая ни о чем. Но нужно было держать себя в руках, говорить с этим человеком, который на всю жизнь вошел теперь в ее память.
- Так я еду, - повторил он.
- Скатертью дорога.
- Оля! - Он попытался обнять ее, но она сильно толкнула Горбушина в грудь. - Оля, что же ты…
- Уходи.
- Вот так сейчас просто уйти?
- Да… Прощай!
- Может быть - до свидания?
Она не ответила. Пошла к дому, натыкаясь на кусты, как слепая. Добралась до крыльца, опустилась на ступеньки, прижалась щекой к холодной стойке перил и заплакала…
Серые и пустые потянулись дни. Не хотелось работать, жить. Шила на машинке, прибирала комнаты, готовила обед, а в мозгу была только одна мысль: «Зачем это?»
Потом Ольга надумала уехать куда-нибудь далеко, где никто не знает ее, в Хабаровск, что ли. Хотелось затеряться в большом городе, остаться одной. Начала было тайком от матери собирать вещи, но махнула рукой и на это. В Одуеве хоть не тревожит никто. А на новом месте начнутся расспросы, надо объяснять, кто ты, писать биографию, выслушивать вежливые отказы.
Горбу шин а Ольга вспоминала редко, особенно после того, как узнала, что ребенка у нее не будет. Она была очень признательна матери: та ни разу не заговорила о случившемся, не упрекнула ее. Виктор же вообще держал себя так, будто ничего не произошло.
Только теперь Ольга поняла, как много значила для нее дружба с Игорем. Он любил ее по-настоящему, отдавал ей все свое нерастраченное чувство, я это чувство будто согревало девушку, наполняло радостью сегодняшний день, вселяло надежду на счастливое будущее. А теперь Ольга осталась совсем одинокой. Вокруг была пустота; пустота ожидала ее впереди. Минутная слабость, неосторожный шаг - и она испоганила, сломала все то светлое, что было в ее жизни, причинила боль близкому человеку.
Сидя за машинкой, Ольга целыми днями упорно думала об одном и том же: где ей увидеть Игоря, какие слова оказать ему, чтобы он верил ей…
Как это ни странно, она почувствовала облегчение именно в тот день, когда заболела мама. Новые тревоги, известие о том, что Виктор уходит в армию, отодвинули на задний план ее собственные переживания. Она нужна была маме и брату, нужно было заботиться о них.
Утром к дому Булгаковых подъехала легкая рессорная тележка. Серая кобылка-трехлеток из райиополкомовской конюшни остановилась неохотно, перебирая тонкими точеными ногами, мотала головой.
- Не играйся, дура, не играйся, - говорил кучер, привязывая ее к столбу. - Наиграешься еще за двадцать-то верст по такой жаре.
В задке тележки стоял громоздкий фанерный чемодан Насти Коноплевой. Сама Настя, в красном с горошинками платье, спрыгнула с повозки, вошла во двор.
- Батюшки мои, уже! - ахнула Марфа Ивановна, увидев ее и, обнимая, запричитала: - Настенька, ясочка, приглядывай там за ним, непутевый он, оглашенный!
- Это за Игорем-то присматривать? - засмеялся Григорий Дмитриевич, появившийся на крыльце с чемоданам. - Ты ведь окажешь, мать. Он сам за кем хочешь присмотрит.
Григорий Дмитриевич бодрился, говори л громко. Следом за ним выбежала из дому Антонина Николаевна, непричесанная, со слезами на глазах. Чмокнула Настю в щеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114