- Не ходи. Нельзя, - прерывисто говорила она, сжимая его руку горячей и мокрой рукой. - Нельзя. Убьют. Я сама…
Улыбнулась через силу, подбородком показала на дверь. У Славки выступили слезы. Он погладил ее плечо и попятился…
- Бабушка, милая, не помрет она? - кинулся Славка к Марфе Ивановне, разжигавшей на кухне примус.
- И-и-и, парень, если бы помирали от этого, земля бы голой стала.
- Кричит ведь!
- Все кричат, такая уж доля бабья.
Антонина Николаевна выбежала из комнаты, испуганно вцепилась в Славкин рукав.
- Не ходи! - Сгоряча я! Забыла все! Доктор ведь возле самой комендатуры живет!
- Знаю, - упрямо нагнул голову Славка. - А Оля как же?
- Какой еще доктор! - всполошилась Марфа Ивановна. - Рехнулся ты! К Анисье-повитухе беги, тут близко.
- Сыночек, осторожно!
- Я мигом! - схватил Славка пальто.
На улице морозно и ясно. Застыли на снегу синие тени. Славка бежал бесшумно, как кошка. Легко прыгал через плетни, крался через чужие дворы. Таким напряженным, собранным не чувствовал себя никогда. Всем существом угадывал, что опасности вблизи нет. Патруль сюда не заходит. Не нарваться бы только на случайных немцев, остановившихся ночевать. Но даже зная, что опасность рядом, он все равно пошел бы ради Ольги, ради какого-то не известного еще, нового человека. Он понимал это и был горд собой.
К бабке Анисье постучал с черного хода. Она поднялась сразу, спала чутко, привычная к ночным гостям. Узнав Славку, пустила в горницу. Сгорбленная, крючконосая, похожая на ведьму, смотрела на него слезящимися мутными глазами. Спросила:
- Олька, что ли?
Славка только кивнул. Верно говорили про эту бабку, что она за неделю знает, где кто родится и кто помрет. Одеваясь в углу за занавеской, она бормотала:
- Летом еще приметила. Еще когда мать ее обмывала… Вот оно, - хрипло и громко, так, что Славка вздрогнул, засмеялась старуха. - В один годок бог прибрал и бог дал… Натальей покойницу-то звали. Помню, Натальей. Тощая была покойница, земля ей пухом, мыть легко… А заплатили хорошо, не поскупились.
Славке было жутко слушать это сатанинское бормотание в темной комнате. Он едва не крикнул, чтобы она замолчала. Сдержавшись, попросил жалобно:
- Пойдем, бабушка.
- Как не пойти, касатик, как не пойти… Не поскупились, говорю, за покойницу-то заплатить. А к хорошим людям как не пойти…
До дома Булгаковых шли они долго. Анисья плелась мелкими шажками. Славка вел ее, держа за локоть, маленькую, легкую, закутанную в шаль. Через заборы пересаживал на руках.
- Деда твоего помню, - бормотала она. - Николая-то Протасова, который пожарник. Воем мужикам мужик был, это уж я сама знаю. И хоронили его хорошо. Все помню.
- Скорей, бабушка! Рожает ведь!
- Без меня не родит, касатик. Без меня не можно.
Антонина Николаевна встретила их на крыльце. Стояла неодетая, дрожа от холода. Обняла Славку, говорила, всхлипывая:
- Господи, за что наказание такое! Слушаю, слушаю, а тебя все нету… Машина проехала, а тебя нету…
Славка отвел ее в кухню, посадил к печке. Налил в стакан горячей воды. Антонина Николаевна не могла пить, не слушались губы. Вода стекала с подбородка на платье.
Ольга стонала вымученно, слабо. Иногда раздавался в комнате громкий, почти звериный крик. От такого крика у Славки все будто обрывалось внутри. Он подходил к закрытой двери, слушал, как успокоительно бормочет бабка Анисья.
- Ты, девонька, не боись, не боись, хорошо идет… Потерпи еще. Вот так, вот так полежи. Такое уж устройство у тебя, десять раз родишь, а все девушкой будешь… От таких как ты, девонька, мужиков палкой не отшибешь…
- Осторожней! Полегче! - просила Марфа Ивановна.
- А ты поучи, грамотная, поучи!
Потом Славка незаметно задремал, сидя на стуле. Слышал крики, шаги, громкие голоса, хотел проснуться, но никак не мог выбраться из охватившей его темноты. И когда он наконец открыл глаза, в доме было совсем тихо. Лампа в кухне погашена. На окне розовели ледяные узоры. В комнате Ольги послышалось что-то похожее на мяуканье, приглушенный, не разберешь чей, смех.
Дверь открылась. Вышла бабка Анисья, равнодушно посмотрела на Славку, потянула крючковатым носом воздух, сказала:
- Магарыч полагается.
- Сейчас, сейчас, - радостно отозвалась Марфа Ивановна. - Уж мы порядок-то знаем.
- А я про что говорю. Порядки соблюдаете, вот и везет вам. У других, куда ни кинь, все одни девки идут… Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить бы, - сплюнула она. - В больницах этих только девок и родят. Развелось нынче докторов, хлеб у добрых людей отбивают.
- Погоди, Анисьюшка, одну минутку погоди, - ворковала Марфа Ивановна. - Вот ужо завернем Николушку, в тепленькое завернем…
- Ха, - качнула головой Анисья, - ребятенок еще и народиться не успел, а ему уже имя дадено… По деду, значит… Ну, чего видишь-то, ты, анемон, - покосилась она на Славку. - Беги племянника смотреть.
Подумала и сказала, то ли осуждающе, то ли с уважением:
- Увесистый парень. Не каждый день такие бывают.
* * *
Дед Крючок, самый никудышный колхозник, известный на всю округу шут гороховый, уехал в город помолиться в церкви, открытой немцами, да заодно обменять на базаре мешок мороженой картошки. Заночевал в Одуеве, а на следующий день вернулся в деревню совсем другим человеком: важным, степенным, будто даже помолодевшим. Уехал в лаптях, а возвратился в черных, почти новых валенках с калошами. Были валенки размера на три велики ему, ноги Крючок высоко не поднимал, боясь выскочить из обувки, шмурыгал по снегу, оставляя за собой след.
Распряг на колхозной конюшне лошадь, по-хозяйски повесил на место хомут. Заложил кобыле корм и сразу же, не заходя домой, направился в избу председателя. Герасим Светлов сидел в ту пору возле обледенелого оконца, сучил дратву. В горнице шмелем жужжала прялка - работала Василиса. Двое меньших детишек перебирали замусоренный горох, рассыпанный в углу на дерюжке.
Григорий Дмитриевич Булгаков, вот уже третью неделю живший у Светлова, лежал на печи, шевеля пальцами босых ног. С тех пор как ушел ночью из дому, он не брился, оброс черной бородой. От безделья, от длительного лежания Григорий Дмитриевич отяжелел. Не то чтобы растолстел, а обрюзг, обмяк. На красной, недавно еще крепкой шее появились складки.
В деревне трудно скрыть что-нибудь от соседей. И хоть заявился Григорий Дмитриевич к Светлову в глухую ночь, ни с кем, кроме Алены, не виделся - вся деревня уже знала о нем. Григория Дмитриевича это не очень тревожило. Народ знакомый, он сам в Стоялове не чужак - люди не выдадут. Однако предпочитал глаза не мозолить. Если кто-нибудь наведывался к Светлову, отсиживался в чулане. Спрятался он и на этот раз.
Дед Крючок обмахнул валенки веником, снял старую заячью шапку, на которой от меха остались только серые клочья. Посмотрелся в зеркало, взял расческу и пригладил жидкие волосики, сохранившиеся на висках да на затылке. Вытянул и без того длинную морщинистую шею, покрутил головой, будто принюхиваясь.
- Что, на цигарку стрельнуть забрел? - спросил Герасим, протянув кисет.
- Без надобности, - дед отстранил его руку. Из кармана полушубка вытащил красную с золотом пачку немецких сигарет в хрустящем целлофане. Прикурил. Чужим, сладковатым запахом потянуло в горнице. Даже ребятишки, заинтересовавшись, оставили свою работу.
Крючок победоносно посмотрел на Герасима. Тот поскреб свою татарскую бороденку, нехотя улыбнулся.
- На финской, в Выборге, накинулись мы спервоначалу на эти финтифлюшки. Картинки красивые. А табак - трава. Один кашель. Зелье куришь, Сидор.
- А по какому такому праву ты, Герасим Пантелеевич, меня Сидором кличешь? - тихо заговорил Крючок.
Казалось, что затевает он очередную шутку, но уж очень злыми были у него глаза, очень уж необычно звучал его голос. Герасим отложил дратву и с удивлением поглядел на него.
- Кто эт-та дал тебе такое право, чтобы человека в возрасте по одному имени кликать? Эт-та тебе советские портфельщики такой закон дали? Нету теперя портфельщиков, ядрена лапоть! И законов их нету!
- Погоди, погоди, - перебил его удивленный Герасим. - Ты в какой это лес поехал? Да ты никогда против такого дела не возражал. Небось и сам фамилии-отчества своего не помнишь.
- Я все помню! - погрозил кривым пальцем дед. - Поизмывались партейные над трудящим классом, и будя!
- Я не партийный, - возразил Светлов.
- Все едино - при Советах в начальстве ходил. А теперь кончилась ваша власть. Под корень, ядрена лапоть! На, читай!
Дед вытянул из-за пазухи помятую бумажку и, положив на стол, бережно разгладил ее. Светлов посмотрел и крякнул от неожиданности. На бланке немецкой комендатуры было отпечатано удостоверение: господин Антипин Сидор Семенович назначается старостой деревни Стоялово, все крестьяне указанной деревни обязаны беспрекословно подчиняться ему.
- Антипин - это ты, значит? - очумело спросил Герасим. - И ведь верно, Антипин. На выборах-то тебя в списки писали.
- Припомнил, ядрена лапоть! Ничего, теперича все вспомнят, - пообещал он. - Видал бумагу по всей форме и с подписом?
- Ну, видел.
- Выкладывай печать, выкладывай ключи от амбаров и от правления. Теперича я хозяин, - торжествовал Крючок.
- Какой ты хозяин!
Василиса подошла к нему, стояла, покачиваясь, скрестив на груди руки. Высокая, гибкая, голубые глаза потемнели от гнева.
- Ты, старый гриб, два дня лишних живешь! Ходишь - песок сыпется. Тебя пальцем ткни - по частям развалишься, одна пыль будет!
- Не наскакивай, не наскакивай, - отступил дед. - Прикороти язык, девка. Знаем тоже, какая ты комсомолия. А комсомолию и в списочек можно. Да и женишок твой тоже гусь неощипанный. В армии женишок-то? С немцами стал быть страждается? А они этого не любят! - хохотнул Крючок.
Хотел еще что-то сказать, но заткнулся на полуслове. Герасим, не вставая, взял его за грудки и так тряхнул, что затрещал полушубок. Глядя в темное с оскаленными зубами лицо Герасима, дед понял, что переборщил. Попросил ласково:
- Отпусти, Пантелеич. Экой ты колючий теперича стал, и пошутковать нельзя.
Герасим оттолкнул его, дед шлепнулся задом на лавку. Сидели друг против друга, тяжело дыша. Светлов в упор смотрел ненавидящими глазами. Крючок улыбался елейно.
- Я же к тебе с добром, по-хорошему пришел. Раз уж на такую должность меня поставили, ты не обессудь. Ключи отдай. Бумаги, которые про колхоз.
- Отдам, - сказал Светлов. - Но ты мне не грози, старый хрыч. Ты меня не пугай. Я человек тихий. Но уж если ты моих затронешь, мало тебе не будет. Ты у меня узнаешь, какие списки писать!
- Об этом нет разговора, Пантелеич. Свои же люди, ядрена лапоть! Полаялись, и хватит. Перекурим давай.
- Душа у меня не лежит немецкую вонь нюхать.
- А ты потерпи, потерпи. Теперича всем терпеть положено. Сыпь-ка табачку твоего.
Молча свернули цигарки. Дед Крючок, затягиваясь, ерзал на лавке, крутил головой, вытягивал шею. Явно показывав: ищет что-то.
- Чего дрыгаешься? На гвозде, что ли, сидишь? - спросил Герасим.
- Гляжу, не на печи ли постоялец твой. Рукавнцы-то его городские кожаные вижу, а самого нету. Нечто ты его в сенях с коровой держишь?
- О ком речь? - Герасим отвел глаза.
- О Григорь Митриче я, - с невинным видом пояснил Крючок. - Уважаемый человек, землячок наш, ядрена лапоть, а ты его из избы гонишь.
- Выследил? - хрипло спросил Светлов.
-Ни боже мой. Мир слухами полнится.
- И далеко они дошли, эти слухи?
- Покеда в нашей деревне бродят.
- Смотри, старик, чтобы дальше не поползли.
- Мое дело сторона. Я теперича в последние годы вроде бы глуховат стал. Могу и не дослышать чего.
- Не валяй дурака, дед! - раздался громкий голос.
Все обернулись. Из чулана вышел Булгаков.
- Ты обо мне не случайно тут речь завел. Чего надо - выкладывай!
- Легок на помине, Григорь Митрич, дорогой ты наш! - обрадовался Крючок. Улыбался, протягивая руку, и в то же время испытующе следил за выражением лица Булгакова. - Такая вот у меня болезня, люблю с начальством здороваться. Прицепилась ко мне зараза: как где начальник, так я и тута. Иной раз новость какую услышишь, в другой раз папироску сладкую подшибешь. А один, милостивец, городскую булку мне отвалил в позапрошлом годе. Сдобная булка, ее то что наш хлебушек.
- Ты, дед, оставь эти словопрения. Я тебе начальником не был и сейчас не начальник.
- Григорь Митрич, как можно! Золотой ты наш, мы же тебя как облупленного тут знаем. Сколько раз ты к нам с желтой портфелью-то приезжал? В колхоз мужиков загонял - неужто запамятовал? Уполномоченным опять же - налоги грести, - в голосе Крючка звучало плохо прикрытое злорадство.
Герасим сидел хмурый, пощипывал бороденку. Раскрасневшаяся Василиса слушала напряженно, стараясь понять суть разговора. Григорий Дмитриевич тяжело опустился на табуретку, поморщившись от боли в пояснице. Притянул к себе кисет.
Равнодушно, как о самом обычном, спросил:
- Продался?
- А ей-богу, продался, - как-то сразу повеселел Крючок и даже хлопнул себя по колену. - Со всеми потрохами и со старухой в придачу.
- И много дали?
- Покеда вот валенки с калошами.
- Продешевил.
- Не, Григорь Митрич, я тоже не лыком шитый. Я теперича в деревне полный хозяин, что хочу, то леквизирую.
- Чужим добром одни бандиты живут.
- Ничего, я по-свойски, по-хорошему… Бандиты - это которые по городам засели. Не пашут, не жнут, а хлеба и мясу в две глотки трескают.
- Ты тоже пахать-то не мастак, - вставил Герасим Светлов.
- А я не казенный, чтобы за дурноедов грызь наживать.
- Грыжу ты по своей собственной жадности еще до колхоза нажил.
- Ну, хватит спорить, - прервал их Григорий Дмитриевич. - Говори, дед, что тебе от меня нужно? Донос немцам пошлешь?
Крючок встал, прошаркал к вешалке, нахлобучил свой облезлый малахай. Сказал серьезно:
- Нету мне расчета немцев на тебя наводить. Живи тута, пока жареный петух в это самое место не клюнет.
С тем и ушел.
- Вот так дела-а-а, - протянул Герасим. - Как обухом по голове: Крючок - и вдруг староста.
- Ты что же думал, тебя назначат? - усмехнулся Григорий Дмитриевич.
- Я для них неподходящий. Фронтовик бывший, награды имею. И не согласился бы я.
- А вот Сидор согласился.
- Ему терять нечего.
- Он и не собирается терять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114