На площади, которая видна ему сейчас, состоялся прощальный парад, обмен флагами.
Несколько дней Гудериан имел возможность беседовать с русскими командирами, видел русских солдат. В ту пору воевать с Советами было бы безумием, и Гитлер, вероятно, поднимал это, идя на уступки. Но за два года Германия далеко шагнула вперед. Армия насчитывала теперь семь миллионов человек, закалилась в боях.
- Насколько я помню, мы оставили Брест 22 сентября? - повернулся Гудериан к Либенштейну.
- Именно так.
- И завтра, 22-го числа, мы снова будем штурмовать его. Занятное совпадение.
Подполковник ответил, протирая стекла тяжелого цейсовского бинокля:
- Генерал Шрот уверен, что войска до полудня очистят город… Вообще завтра будет знаменательный день. Вероятно, фюрер не случайно выбрал его. Год назад 22 июня мы праздновали победу над Францией. Ровно год.
- Да, над Францией, - повторил генерал.
Он снова раздвинул листву и прищурился от яркого блеска солнечных зайчиков, бивших из окон на том берегу. Солнце заливало крепость тревожным багряным светом, и зайчики, отражавшиеся от стекол, напоминали вспышки выстрелов.
Гудериан взял из рук лейтенанта фуражку, глубоко надвинул ее, прикрыв глаза козырьком. Кивком головы отпустил лейтенанта, попросившего разрешения сойти вниз.
Генерал поднял бинокль, направил его на крепость. Перед казармой вытянулась темно-зеленая шеренга красноармейцев. Что они там делают? Вот к центру площади строем вышел оркестр, замер на месте, повернулся, повинуясь неслышной команде.
- Либенштейн, они ничего не подозревают! Совершенно ничего!
- Абсолютно, господин генерал. Развод караула с оркестром, за несколько часов до начала войны. Это феноменально! Даю голову на отсечение, что сегодня все командиры уйдут в город пить водку. Русские любят пить.
- Это не мешает им быть хорошими солдатами, подполковник. Завтра вы убедитесь.
Гудериан прислушался. В лесу было очень тихо, только звуки оркестра доносились из-за реки. Отчетливее всего раздавались удары в барабан: бум-бум, бум-бум!
- Они слышат эту музыку в последний раз, Либенштейн. Такова жизнь, мой дорогой. Человеку не дано видеть даже на день вперед.
- Для военного человека так лучше. Меньше переживаний.
- Для солдат, но не для нас, Либенштейн. - Генерал сорвал с ветки лист, посмотрел и, взявшись за края костистыми крепкими пальцами, потянул его. Тонкая зеленая ткань мягко расползлась. - Все живое удивительно хрупко, - сказал он, отбрасывая лист в сторону. - Вы вспомнили Францию, Либенштейн? Завтра действительно знаменательный день. В 1812 году Наполеон в этот же день начал свой великий поход в Россию.
Подполковник пристально посмотрел Гудериану в лицо.
- Я не хотел говорить об этом, мой генерал.
- Почему?
- Хотя бы потому, что ровно три года спустя, 22 июня 1815 года император Бонапарт отрекся от престола.
У Гудериана дрогнули старческие дряблые веки.
- Колесо вертится, - тихо ответил он.
Слова Либенштейна вселили тревогу. Снова с перебоями, неровно застучало сердце. Не отрываясь от бинокля, смотрел генерал за реку, на пустынную крепость. Брест - это только начало. А потом сотни и сотни километров пространства, огромная и непонятная страна…
Далеко за лесом загудели моторы. Низкие тяжелые звуки грозно плыли в воздухе, и казалось, что от них, а не от ветра мелко трепещет листва.
- Танки выдвигаются на исходный рубеж, - сказал Либенштейн.
- Слишком много шуму, - поморщился Гудериан.
Он первым спустился на землю, снял двумя пальцами паутину, прилипшую к рукаву мундира, и пошел к машине.
Всю обратную дорогу молчали. Навстречу им по шоссе двигалась вереница грузовиков с мотопехотой. Рослые парни сидели тесными рядами, громко кричали, смеялись. Между рядами виднелись трубы минометов и пулеметные стволы. Потом на большой скорости прошли танки, а за ними потянулись бесконечные колонны пехоты. Гудериан вглядывался в лица солдат, сам веселел от их беззаботной уверенности.
Возле штаба, выбравшись из автомобиля, сказал негромко:
- У истории богатый арсенал, подполковник. Она не повторяется, а прокладывает новые пути.
- История движется на штыках наших солдат, господин генерал, - ответил Либенштейн, захлопнув дверцу машины.
* * *
В воскресенье Антонина Николаевна спозаранку собралась на реку полоскать белье. Надела выцветшее ситцевое платье, повязала косынкой волосы. Мельком посмотрела в зеркало: то ли выспалась сегодня, то ли платьишко это шло ей - выглядела молодо. И худоба незаметна, и лицо свежее.
Отправились всей семьей. Антонина Николаевна и Григорий Дмитриевич несли плетеную корзину с бельем. Людмилка семенила рядом с отцом, обеими руками прижав к груди рубчатый валек. Славка держался позади с независимым видом. Шел сам по себе, а не с папой и мамой. Он неизвестно когда - и дней-то жарких еще не было - умудрился загореть до черноты, на острых плечах лохматилась облезающая кожа.
На Славке и майка, и вельветовые короткие штаны до колен, и тюбетейка - все старое, вылинявшее и застиранное. Такая уж у него судьба - донашивать одежду старшего брата.
- Не балуем мы его, - сказал, покосившись, Григорий Дмитриевич. - Купила бы ему пару рубашек, что ли.
- А зачем? По деревьям лазить да на траве валяться? Ты его спроси - он и не хочет новых.
- Ну, брюки длинные дай. Неудобно этак: парень почти с меня ростом.
- Лето пробегает. А твой рост не показатель, не такой уж ты великан…
Григорий Дмитриевич хмыкнул, расправил широкие, вислые плечи, чтобы казаться солидней. Был он не выше своей жены и не любил, если ему напоминали об этом.
Утро выдалось нежаркое. Когда солнце исчезало за облаками, становилось даже прохладно. Чуть заметно пахло в воздухе липой: по верхушкам, куда больше падало теплых лучей, липы уже зацветали, а в гущине, в тени, еще ждали своего часа нераспустившиеся тугие бутоны. Тополиный пух белой порошей покрыл дорогу, забил колеи, косыми сугробиками накопился возле заборов.
- Пап, это летний снег, да? - приставала к отцу Людмилка.
Городок наполнялся воскресным шумом: скрипя колесами, тянулись к базару подводы, перекликались хозяйки, спешившие на базар пораньше, чтобы взять мясо получше и молоко посвежее. Григорий Дмитриевич то и дело приподнимал фуражку, здороваясь.
Антонина Николаевна не торопилась, шла степенно. Приятно было показаться на людях вот так, всей семьей, с детьми, с мужем.
С главной улицы можно было свернуть на тропинку вдоль оврага, но Антонина Николаевна решила дойти до переулка, убегавшего вниз, к речке. Не свернула - и пожалела. Навстречу шла Ольга Дьяконская, шла быстро, ни на кого не глядя, чуть откинув назад голову с тяжелым венцом толстых кос.
Увидев Булгаковых, Ольга остановилась, будто запнулась, сделала неуверенный шаг к ним. Краска разом залила лицо, выступила на шее, в вырезе белого платья. Часто подрагивали ресницы, такие неестественно густые и пушистые, что невольно бросались в глаза.
- Здравствуйте, - тихо сказала она, глядя на ноги Антонины Николаевны.
- Здравствуй, дорогая, - кивнула Булгакова, не выпуская из рук корзинку.
Поздоровались и замолчали. Сделалось так неловко, что Григорий Дмитриевич поспешил спросить:
- Виктор уехал?
- Давно. Наверно, уже до места добрался.
Краска медленно сходила с лица Ольги. Она оправилась от смущения и теперь прямо смотрела на Антонину Николаевну большими блестящими глазами. Казалось девушка хочет сказать что-то и не может решиться.
Только сейчас заметила Антонина Николаевна коричневые пятна на лице Дьяконской: будто большие бледные веснушки неровно растеклись по ее щекам. Взгляд разом охватил располневший стан, туго обтянутый платьем живот:
«Неужели? Сколько же месяцев? - с ужасом думала она, чувствуя, как слабеют ноги. - Неужели Игорь?»
- Маме, маме привет, - бормотала Антонина Николаевна, пятясь от Ольги и не замечая недоумевающего взгляда мужа.
Тянула корзину, увлекая за собой Григория Дмитриевича, торопилась скорей за угол.
- Красивая девушка, - сказал Булгаков. - Очень красивая. С такой нетрудно голову потерять.
- Беременная она!
- Невероятно! Может быть, ты ошиблась?
- Какая тут ошибка… На пятом месяце. С февраля, понимаешь?
- Тише, Тоня, не шуми, пожалуйста. Люди вокруг…
- Все равно узнают… О, господи! - простонала она. - За что мне наказание такое!
- Ладно, Тонечка, ладно. Ну, узнают и узнают. Теперь уже ничего не изменишь. Хорошо хоть, что девушка видная, не замухрышка…
- Молчи, не понимаешь ты ничего!
- Я-то? Ну уж, голубушка, в этом не меньше тебя разбираюсь, - возмутился Григорий Дмитриевич. - Подойдет время - пусть к Игорю едет. Там и родит.
- Родит? - ужаснулась Антонина Николаевна.
- Конечно. Девка здоровая, от нее крепкий внук должен быть.
- Гриша, что ты говоришь! Внук?! Подумать только!
- Думай не думай, а выход один остался.
- Может, не от Игоря, - цеплялась за последнюю соломинку Антонина Николаевна.
- Сама сказала - пятый месяц. Да чего ты киснешь-то? Завидовать еще нам будут. Если такими темпами дело пойдет, мы и до правнуков доживем… Или бабкой не хочется быть?
- Не хочется. Рано ведь, - вздохнула Антонина Николаевна. - Да и Дьяконская… Не чистая она, не уживусь я с ней.
По пологой дороге, наезженной водовозами, они спустились к реке, на покрытый галькой мысок. Славка, убежавший вперед, уже возился в воде, подтаскивал ближе к берегу плоский белый камень.
Григорий Дмитриевич, поставив корзину, тотчас ушел в город - завтра день рождения Люды, надо купить подарок. Антонина Николаевна, подоткнув подол и потуже завязав волосы, принялась полоскать белье: сначала что покрупней - скатерть, простыни, пододеяльники. Славка и Людмилка в стороне ловили сачком юрких мальков, гулявших стаями в зарослях подводной травы.
Тихо струилась вода в зеленой окантовке берегов, на перекатах серебряной чешуей блестела под солнцем рябь. Чуть заметно покачивались крупные, литые листья кувшинок. У противоположного берега в гуще тростника нет-нет да и ударит по зеркальной глади рыба, побегут, замирая, круги.
Антонина Николаевна, выпрямившись, стояла в задумчивости. Вода доходила ей выше колен, к ногам, щекоча, ластились темно-зеленые косы тины.
С тех пор как помнила себя, помнила она и эту реку. В детстве ходила сюда с матерью, так же горделиво, как сегодня Людмилка, неся в руках тяжелый валек. В волнах этой реки учил ее плавать отец, здесь купалась она в девичьи годы с подружками. В луг за рекой ездила на лодке с Григорием; в душистой тишине, лежа на его плече, встречала рассветные зори…
Недавно, совсем недавно все это было! И трудно поверить, что, может быть, через год придет она сюда с внуком, придет бабушкой. И для этого нового человека она будет чем-то очень-очень старым, выходцем из истории, которую человек этот станет изучать в школе. А она-то считала, что только еще начинает жить, все откладывала на будущее свои планы.
Игорь уже отделился от нее: чужая женщина пойдет теперь рядом с ним. За Игорем скоро и Славкина очередь. А потом кто-то другой будет встречать зори среди цветов… Жизнь - как эта река. Будто стоит на месте, а приглядись: течет и течет непрестанно, уходит вдаль, ширясь и углубляясь, и исчезает где-то, пополнив собой другую реку…
Антонина Николаевна переступила с ноги на ногу, вода теплыми язычками лизнула кожу. Усмехнувшись, подумала: «Расчувствовалась… А полоскать-то кто будет!»
Опустила в воду белую рубашку-косоворотку. Григорий Дмитриевич любил надевать ее летом по выходным дням: в семье ее так и звали - «праздничная». Рубашка пошла ко дну, рукава шевелились, извивались, будто живые. Антонина Николаевна подхватила ее за ворот.
- Мама, мамочка, Славик какую рыбку поймал! - опрометью бежала Людмилка. - Такая рыбка вся черная и совсем тулбища нет, а хвост прямо из головы растет.
- Слава, ты что там еще?! - окликнула мать.
- Да головастик, - отмахнулся тот. - Пусть Людка с тобой посидит, я, может, рака поймаю.
Антонина Николаевна вышла на мелкое место, положила на плоский камень рубашку, шлепнула вальком по мокрой материи.
- Дай мне постукать, - просила Людмилка.
- Сиди. Потом.
Увлекшись делом, она не заметила, как подошел сзади Григорий Дмитриевич. Только когда окликнул, покосилась на него, не отрываясь от работы.
- Быстро ты обернулся!
По багровому лицу Григория Дмитриевича светлыми каплями стекал пот, лоснился, как смазанный маслом, желтый шар выбритой головы. Фуражку он тискал в руках. Оказал, задыхаясь:
- Антонина… Тоня, послушай!
- Что это? - перебила она, глядя на оттопыренный карман широких галифе. Из кармана нелепо торчали две желтые гуттаперчевые ножки.
- Где? Ах вот! Для Люды я, - торопливо говорил он, вытаскивая из кармана пузатую куклу-голыша.
- Больше-то никуда не додумался сунуть? Ты бы за пазуху, - качала головой Антонина Николаевна. - А ну покажи, покажи. Ребята, бегите сюда, - позвала
- Возьми. - Григорий Дмитриевич шагнул к ней в воду.
Пытался улыбнуться и не мог, побелевшие губы кривились, не подчинялись ему.
- Да ты что, не заболел ли? - удивилась Антонина Николаевна. - С мамой что-нибудь? Или с Игорем? - пугалась она, глядя на его лицо. - Да говори же ты? Что?
- Война, Тоня.
- Фу-у-у, - перевела она дыхание. - Какая еще война? С кем? Японцы, что ли, опять?
- Немцы напали! Сообщили сейчас по радио, я возле гастронома слушал.
- Боже мой, - стиснув худыми пальцами виски, простонала Антонина Николаевна. - Немцы… А Игорь? Игорь как же теперь?
- Мобилизация, Тоня.
- А ты?
- Не знаю.
- Скорей, скорей, - засуетилась она.
Хватала и чистое и грязное белье, комом засовывала в корзину.
- Гришенька, дети, скорее!
- Я не пойду, я куклу стирать буду, - хныкала Людмилка, прижимаясь к отцовской ноге.
- Дома, дома постираешь, - торопила Антонина Николаевна, беспокойно оглядываясь.
Славки уже и след простыл, его будто сдуло ветром, едва отец оказал о войне: мчался в город, на центральную улицу, к своим ребятам.
- Ты не волнуйся, Тоня, - уговаривал муж. - Может, вое обойдется еще…
Белая праздничная рубашка Григория Дмитриевича, смытая волной с камня, медленно погружалась в воду, в темную глубь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114