https://wodolei.ru/catalog/sistemy_sliva/sifon-dlya-vanny/s-perelivom/
И подумалось: значит, трудно, значит, действительно стряслось необыкновенное, если Сталин обращается к ним с такими словами.
Покосился на товарищей: все в напряженном внимании. Только Захаров спокоен. Глаза полузакрыты, склонил на руку голову с растекшейся по волосам сединой - слушает.
Горицвет читал о том, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения. Но враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы…
Капитан Патлюк, прочитавший в Пинске речь три раза и уверившийся в том, что скоро наши двинут вперед и немцам будет крышка, на радостях выпил четвертинку водки и теперь сидел «верхом на стуле веселый, хитро щурил блестевшие глаза. Подмигнул Бесстужеву: вот как оно, слышишь!
Дальше в речи говорилось о том, что в бой вступают главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов. Наш отпор врагу крепнет и растет…
У двери шумно, с облегчением вздохнул старшина Черновод. Сконфузился, клетчатым платком прикрыл большой губчатый нос, будто боялся чихнуть.
Когда Горицвет начал читать о том, что надо делать при отходе: увозить ценности или уничтожать их, - внимание Юрия ослабло. Впереди было уже сказано глазное. Отступление носит временный характер. Немцы - агрессоры, окончательно подорвали свой международный престиж. Со дня на день их остановят на всем фронте… Ну и правильно. Можно сказать, что возле Пинска их уже остановили.
Юрий подумал, что он потерял в последнее время ощущение огромности своей страны. Отдавали немцам деревни и районные центры, отдавали с болью, будто куски живого мяса отрывали от себя. Эти потери заслонили все, все представлялось в черном свете. А ведь потеряно, в сущности, не так уж много. Немцы едва перешли нашу старую государственную границу. Страна еще только поднималась на борьбу.
Речь Сталина будто приподняла Юрия над поселком, над лесом, позволила охватить внутренним взором всю свою Родину, испытать бодрящее чувство слияния с ней. Вероятно, и другие командиры испытывали нечто подобное: для них будто раздвинулся горизонт, стала видна вся линия фронта, вся могучая и сказочная советская земля, с заводами и полями, с шумными городами и тихими деревнями, с ласковой голубизной рек и стальным блеском рельсов; земля в зеленом убранстве лета, спокойная и цветущая, только на западной окраине своей опаленная огнем войны, задымленная, почерневшая и обугленная там, где прошли бои.
Вечером над поселком ненадолго задержалась сизая тучка, покапал крупный и редкий дождик. Он прибил пыль и очистил воздух. Над старыми полысевшими соснами долго горела холодная красная полоса заката, а выше нее, до самого зенита, небо было зеленым: сначала бледным, почти бесцветным, потом краски загустели, потом в зелень влилась синева, быстро темневшая, вбиравшая в себя, расползаясь и ширясь, все другие оттенки.
Бесстужев вышел в сад, чтобы немножко побыть одному, покурить, послушать ночь. Он любил делать это давно, с самого детства. В каждом месте в разное время года ночь звучала по-своему. На окраине Вологды, где рос в семье тетки Юрий, ночь всегда наполнена была гудками маневровых паровозов, шипением пара, лязгом вагонных сцеплений. Весной и летом неуемно и нагло кричали лягушки. В Финляндии, хоть и пробыл он там несколько суток, врезалось ему в память: морозные ночи звенели леденящей тишиной, мягкие сугробы, облитые лунным мертвенным светом, гасили звуки. Выстрелы треща ли коротко и сухо, мгновенно глохли в разреженном воздухе.
В Брестской крепости ночь звучала людьми. Раздавались шаги часовых, уходили и возвращались дозоры пограничников, гудели машины, слышался конский топот - все время кто-то уезжал или приезжал. А ранним утром, едва синел рассвет, за окном начиналось оголтелое чириканье воробьев…
Бесстужев подошел к изгороди из длинных жердей. Рядом были грядки - пахло огурцами. Темно и тихо вокруг, нигде не видно огня, слышен только глухой, тревожный шум леса. Будто один-одинешенек стоял Юрий. Но так казалось только в первые минуты, пока не привыкли глаза и не обострился слух. Где-то звякнули ведра, тягуче проскрипели ворота. В соседнем дворе с запозданием доили корову, шикали в подойник струйки молока. С железной дороги доносился торопливый перестук колес проходивших составов: там пропускали в обе стороны скопившиеся эшелоны, прятавшиеся днем от авиации.
Глаза различали темные силуэты построек. Возле дома тенью двигался часовой. Бесстужев подумал: наверное, так же тихо сейчас и на улицах Бреста. Полина спит, прижавшись щекой к ладони правой руки, а левой обхватив колено. А может быть, и не спит, может быть, тоже стоит в темноте и думает о нем. Она теперь мучается неизвестностью и, конечно, плачет. Кто знает, может быть, тоска, сильные порывы души человеческой аккумулируются в какую-то неизвестную энергию и распространяются за сотни и тысячи километров, от одного полюса к другому, от любимого к любимому? Может быть, волны этой энергии достигли Юрия, заставили его выйти в ночь, думать о Полине, такой далекой и такой близкой в воображении? Она была в нем: ее голос, глаза, ее движения, ее теплота - он почти физически ощущал все это. Он верил сейчас, что чувства передаются на расстоянии…
Возле дома сменился часовой. Появилась на крыльце хозяйка в белой блузке. Постояла, всматриваясь, спросила о чем-то часового и направилась в сад. Юрию неприятно было, что женщина нарушила его одиночество.
- На чердак спать иду, - с легким смешком сказала она. - Вон лестница к стенке приставлена… Там у нас хорошо, только дверь не закрывается. - Она качнулась к Юрию, горячим лбом коснулась его щеки, отступила. - Ну, пойду я… Ночи-то теперь короткие.
- Да, - вздохнул Бесстужев. - Часа через три светать начнет.
Женщина не ответила, пробормотала что-то неразборчивое, быстро, сутулясь, пошла к лестнице.
Юрий прикурил. Огонь спички ослепил его. Подумал: хорошая она, эта Зоя. И, наверно, действительно невезучая. Вот и сейчас. Почему он ей понравился? Разве мало командиров, красноармейцев, холостых красивых ребят?
Крадучись, пошел мимо дома. Возле лестницы на чердак вздрогнул - почудилось, будто что-то скрипнуло наверху. Ускорил шаги, направляясь к сараю. Нес в душе неприятный осадок, словно обидел невольно слабого человека. У двери еще раз обернулся, посмотрел на темный дом, на чердак. Все тихо вокруг, везде спят. «Отдыхают. Один я полуночник!» - подумал он, расстегивая ремень.
Но в доме не спали. В трех душных комнатах, окна которых были наглухо завешаны одеялами, горели керосиновые лампы. Возле полевого телефона сидел дежурный командир и, мусоля карандаш, писал письмо. Майор Захаров, в майке, босой, склонив над столом голову, в который раз перечитывал речь Сталина, подчеркивая наиболее важные места.
На многих командиров и политработников эта речь подействовала ободряюще. А Захаров, изучая ее, находил в ней противоречия. По мнению Сталина получалось, будто мы выиграли оттого, что немцы первыми, нарушив договор, напали на нас. Германия добилась некоторого выигрышного положения для своих войск, но она, дескать, проиграла политически, разоблачив себя в глазах всего мира как агрессор… Ну а раньше-то? И раньше весь мир знал об этом, знали народы завоеванных немцами стран, знал и наш народ… Нет, лучше, если бы у Германии не оказалось этого выигрыша - внезапности, лучше бы мы встретили противника на границе и ответили ударом на удар…
В речи сказано было, что многие дивизии немецко-фашистских войск уже разбиты, а главные силы Красной Армии с тысячами танков и самолетов еще только вступают в бой. Это очень хорошо, если так. Но если лучшие дивизии немцев разбиты, а наши главные силы только вступают в бой, то зачем подробно говорить о том, что надо делать при отступлении?
Вероятно, положение было очень тяжелым, и руководствоваться следовало указаниями второй части доклада. А первая половина - это для успокоения…
Дежурный по полку, увидев, что Захаров лег и погасил лампу, облегченно вздохнул. Можно надеяться, что ночь пройдет спокойно и он сумеет, наконец, написать письма всей своей многочисленной родне.
Теперь свет горел только в другой половине дома. Там жил Патлюк. Он засиделся с Горицветом. У обоих было хорошее настроение, оба хорошо потрудились днем. Горицвет сегодня вновь обрел почву под ногами, знал, что надо говорить людям.
Новости нельзя было не спрыснуть, тем более что капитан привез с собой из Пинска две поллитровки. Захаров, этот с начала войны спиртного в рот не брал, слишком рассудительный человек. Бесстужев для компании не подходит. Не любит, да и молод еще, больше двухсот граммов не несет. Пришлось пригласить Горицвета. Похохатывая, Патлюк расспрашивал его:
- В саду, значит, под кустиком? Он не промах, Бесстужев-то! Это я его в бане научил: атакуй, творю, в лоб хозяйку… А напугался он, наверно, когда тебя увидел?
- Испугался, - сказал Горицвет.
- Ну, факт. Он же твою натуру знает. Небось накапаешь теперь Полине? Наверняка накапаешь.
- Мой долг - поставить ее в известность.
- А зачем? У них тут, может, и не было ничего. Ты вот злобишься на Бесстужева, а, между прочим, за что? Он с твоей шеи ярмо снял, а на свою надел. Ты ему спасибо сказать должен.
- Разрушение семьи осуждается нашей моралью. И не забывай, что у меня имеется самолюбие.
- Да какая там у тебя семья была? Что у тебя - детей куча?
- Неважно. Я несу ответственность за моральное состояние комсостава своей части.
- А ты в пеленках писался? - неожиданно спросил Патлюк, щуря хитрые Глаза.
Горицвет заморгал удивленно.
- Н-не знаю.
- Не, этого у тебя не было. Потому как ты только по правилам живешь, таким из яйца вылупился, а пеленки мочить - беспорядок. Одно меня удивляет, друже, - какой балбес тебя на политработу поставил. В этом деле главное, чтобы у человека живая душа была. Я за службу политруков и комиссаров видел - не сосчитаешь. Всякие были, и хорошие и плохие, но такие, как ты, - редкость. Тебе ведь куда надо было идти? В юристы надо! Прокурором. Там бы ты землю грыз!
- Я сам знаю! - с обидой ответил Горицвет, отодвинув рюмку. - Я делу предан. А ты чего говоришь? Кто тебе право дал такие вопросы ставить? - разгорался старший политрук. Патлюк понял, что переборщил.
- Да ты, комиссар, как в начальство вышел, так и шутки понимать перестал. Это, что же, мы теперь в компании и язык почесать не можем?
- Шутка шутке рознь.
Горицвет смотрел недоверчиво, но чувствовалось - успокаивается.
Они сидели до тех пор, пока опорожнили обе бутылки. Пил главным образом Патлюк. Горицвет, захмелев, начал подремывать за столом. Убедившись, что как собеседник он уже не представляет собой никакой ценности, капитан заставил его раздеться и лечь на кровать. Сам Патлюк тоже был изрядно пьян. Думал о хозяйке. Баба молодая, бесится без мужика. А Бесстужеву, конечно, не до нее, свою чистоту сберегает…
Патлюк потушил лампу. Ложиться рядом с храпевшим Горицветом не хотелось. Решил выпить воды перед сном. Снял сапоги и потихоньку вышел в соседнюю комнату. Здесь было светлее, окна не завешаны. У печки на полу - так прохладней - спал ребенок. Возле стены смутно белели простыни на кровати.
«Хозяйка!» - подумал Патлюк. От волнения у него замерло сердце.
Он подкрался ближе, осторожно положил руку на оголенное плечо женщины.
- Кто это? Ванятка, ты?
- Тихо, тихо, ребенок спит, - бормотал Патлюк, пытаясь обнять ее.
- Ой! - вскинулась косматая голова.
Старая носатая бабка оттолкнула Патлюка, села.
- Куда ты лезешь! Отступись, разбой закричу!
- Это я, бабушка, постоялец ваш, - растерялся Патлюк. - Не узнаете?.. Попить бы мне…
- Чего это ты лапы распустил! Ведро на лавке, и ковшик там.
- Спасибо. Я потише хотел, чтобы ребенка не разбудить. Он чутко спит, Ванятка-то, - пятился Патлюк.
Наскоро глотнув воды, пошел к двери, сказал с порога заискивающе:
- Спокойной ночи, бабуся!
- Спаси Христос!
Когда Патлюк затворил дверь, старушка поднялась, прошлепала по комнате, накрыла простыней внука. Засмеялась, стоя в темноте, беззвучно жуя беззубым ртом. «Охальники они, эти солдаты… Воды ему захотелось… Зойка-то, она поумней - на потолок залезть эти чертики не догадаются». Вернулась бабка на свою кровать, заснула сразу, и снились ей в эту ночь давние игривые сны, каких не видела уже многие годы.
А на чердаке, до самого рассвета не сомкнув глаз, сидела молодая женщина, охватив руками худые колени: слушала, не заскрипит ли лестница, не появится ли долгожданный… В один день захлестнула ее сердце любовь к стеснительному серьезному лейтенанту. Никого не любила раньше и, может, никогда и не встретит больше в своем глухом поселке такого человека, к которому бы разом, без оглядки потянулась душа. Знала, что немного времени отпущено ей видеть его. Может, и всего-то отведена ей для бабьего счастья одна эта короткая летняя ночь. Вернется с войны муж, станет она хозяйничать, как и раньше, потянутся будни с привычными делами, без большого горя и без больших радостей. И была бы у нее в жизни хоть одна ночь, наполненная умопомрачительным греховным счастьем.
Но лейтенант не пришел.
На следующий вечер полк погрузился в эшелон. Теплушек в нем было всего пять, большинство бойцов ехало на открытых платформах из-под угля, а некоторые - облепив пустые цистерны, угоняемые подальше от фронта.
В спешке сборов Юрий забыл о хозяйке и удивился, когда она разыскала его на станции перед самой отправкой. Принесла бидон молока и ковригу свежего, еще горячего хлеба. Бесстужев передал все это старшине Черноводу. Спешил: торопливо пожал худую, маленькую, как у ребенка, Зоину руку. Запомнились слова, сказанные ею на прощанье:
- Будешь в наших краях, приходи, командир! Порадуй!
Не слова тронули Юрия, а ее тон, через силу насмешливый, пытающийся скрыть что-то: теплоту, горечь, надежду?..
Утром переехали реку Случь, эшелон остановился на затерянной среди болот станции Житковичи. Все думали, что, уезжая на восток, они удаляются от фронта, но здесь обстановка была тревожней, чем в районе Пинска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Покосился на товарищей: все в напряженном внимании. Только Захаров спокоен. Глаза полузакрыты, склонил на руку голову с растекшейся по волосам сединой - слушает.
Горицвет читал о том, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения. Но враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы…
Капитан Патлюк, прочитавший в Пинске речь три раза и уверившийся в том, что скоро наши двинут вперед и немцам будет крышка, на радостях выпил четвертинку водки и теперь сидел «верхом на стуле веселый, хитро щурил блестевшие глаза. Подмигнул Бесстужеву: вот как оно, слышишь!
Дальше в речи говорилось о том, что в бой вступают главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов. Наш отпор врагу крепнет и растет…
У двери шумно, с облегчением вздохнул старшина Черновод. Сконфузился, клетчатым платком прикрыл большой губчатый нос, будто боялся чихнуть.
Когда Горицвет начал читать о том, что надо делать при отходе: увозить ценности или уничтожать их, - внимание Юрия ослабло. Впереди было уже сказано глазное. Отступление носит временный характер. Немцы - агрессоры, окончательно подорвали свой международный престиж. Со дня на день их остановят на всем фронте… Ну и правильно. Можно сказать, что возле Пинска их уже остановили.
Юрий подумал, что он потерял в последнее время ощущение огромности своей страны. Отдавали немцам деревни и районные центры, отдавали с болью, будто куски живого мяса отрывали от себя. Эти потери заслонили все, все представлялось в черном свете. А ведь потеряно, в сущности, не так уж много. Немцы едва перешли нашу старую государственную границу. Страна еще только поднималась на борьбу.
Речь Сталина будто приподняла Юрия над поселком, над лесом, позволила охватить внутренним взором всю свою Родину, испытать бодрящее чувство слияния с ней. Вероятно, и другие командиры испытывали нечто подобное: для них будто раздвинулся горизонт, стала видна вся линия фронта, вся могучая и сказочная советская земля, с заводами и полями, с шумными городами и тихими деревнями, с ласковой голубизной рек и стальным блеском рельсов; земля в зеленом убранстве лета, спокойная и цветущая, только на западной окраине своей опаленная огнем войны, задымленная, почерневшая и обугленная там, где прошли бои.
Вечером над поселком ненадолго задержалась сизая тучка, покапал крупный и редкий дождик. Он прибил пыль и очистил воздух. Над старыми полысевшими соснами долго горела холодная красная полоса заката, а выше нее, до самого зенита, небо было зеленым: сначала бледным, почти бесцветным, потом краски загустели, потом в зелень влилась синева, быстро темневшая, вбиравшая в себя, расползаясь и ширясь, все другие оттенки.
Бесстужев вышел в сад, чтобы немножко побыть одному, покурить, послушать ночь. Он любил делать это давно, с самого детства. В каждом месте в разное время года ночь звучала по-своему. На окраине Вологды, где рос в семье тетки Юрий, ночь всегда наполнена была гудками маневровых паровозов, шипением пара, лязгом вагонных сцеплений. Весной и летом неуемно и нагло кричали лягушки. В Финляндии, хоть и пробыл он там несколько суток, врезалось ему в память: морозные ночи звенели леденящей тишиной, мягкие сугробы, облитые лунным мертвенным светом, гасили звуки. Выстрелы треща ли коротко и сухо, мгновенно глохли в разреженном воздухе.
В Брестской крепости ночь звучала людьми. Раздавались шаги часовых, уходили и возвращались дозоры пограничников, гудели машины, слышался конский топот - все время кто-то уезжал или приезжал. А ранним утром, едва синел рассвет, за окном начиналось оголтелое чириканье воробьев…
Бесстужев подошел к изгороди из длинных жердей. Рядом были грядки - пахло огурцами. Темно и тихо вокруг, нигде не видно огня, слышен только глухой, тревожный шум леса. Будто один-одинешенек стоял Юрий. Но так казалось только в первые минуты, пока не привыкли глаза и не обострился слух. Где-то звякнули ведра, тягуче проскрипели ворота. В соседнем дворе с запозданием доили корову, шикали в подойник струйки молока. С железной дороги доносился торопливый перестук колес проходивших составов: там пропускали в обе стороны скопившиеся эшелоны, прятавшиеся днем от авиации.
Глаза различали темные силуэты построек. Возле дома тенью двигался часовой. Бесстужев подумал: наверное, так же тихо сейчас и на улицах Бреста. Полина спит, прижавшись щекой к ладони правой руки, а левой обхватив колено. А может быть, и не спит, может быть, тоже стоит в темноте и думает о нем. Она теперь мучается неизвестностью и, конечно, плачет. Кто знает, может быть, тоска, сильные порывы души человеческой аккумулируются в какую-то неизвестную энергию и распространяются за сотни и тысячи километров, от одного полюса к другому, от любимого к любимому? Может быть, волны этой энергии достигли Юрия, заставили его выйти в ночь, думать о Полине, такой далекой и такой близкой в воображении? Она была в нем: ее голос, глаза, ее движения, ее теплота - он почти физически ощущал все это. Он верил сейчас, что чувства передаются на расстоянии…
Возле дома сменился часовой. Появилась на крыльце хозяйка в белой блузке. Постояла, всматриваясь, спросила о чем-то часового и направилась в сад. Юрию неприятно было, что женщина нарушила его одиночество.
- На чердак спать иду, - с легким смешком сказала она. - Вон лестница к стенке приставлена… Там у нас хорошо, только дверь не закрывается. - Она качнулась к Юрию, горячим лбом коснулась его щеки, отступила. - Ну, пойду я… Ночи-то теперь короткие.
- Да, - вздохнул Бесстужев. - Часа через три светать начнет.
Женщина не ответила, пробормотала что-то неразборчивое, быстро, сутулясь, пошла к лестнице.
Юрий прикурил. Огонь спички ослепил его. Подумал: хорошая она, эта Зоя. И, наверно, действительно невезучая. Вот и сейчас. Почему он ей понравился? Разве мало командиров, красноармейцев, холостых красивых ребят?
Крадучись, пошел мимо дома. Возле лестницы на чердак вздрогнул - почудилось, будто что-то скрипнуло наверху. Ускорил шаги, направляясь к сараю. Нес в душе неприятный осадок, словно обидел невольно слабого человека. У двери еще раз обернулся, посмотрел на темный дом, на чердак. Все тихо вокруг, везде спят. «Отдыхают. Один я полуночник!» - подумал он, расстегивая ремень.
Но в доме не спали. В трех душных комнатах, окна которых были наглухо завешаны одеялами, горели керосиновые лампы. Возле полевого телефона сидел дежурный командир и, мусоля карандаш, писал письмо. Майор Захаров, в майке, босой, склонив над столом голову, в который раз перечитывал речь Сталина, подчеркивая наиболее важные места.
На многих командиров и политработников эта речь подействовала ободряюще. А Захаров, изучая ее, находил в ней противоречия. По мнению Сталина получалось, будто мы выиграли оттого, что немцы первыми, нарушив договор, напали на нас. Германия добилась некоторого выигрышного положения для своих войск, но она, дескать, проиграла политически, разоблачив себя в глазах всего мира как агрессор… Ну а раньше-то? И раньше весь мир знал об этом, знали народы завоеванных немцами стран, знал и наш народ… Нет, лучше, если бы у Германии не оказалось этого выигрыша - внезапности, лучше бы мы встретили противника на границе и ответили ударом на удар…
В речи сказано было, что многие дивизии немецко-фашистских войск уже разбиты, а главные силы Красной Армии с тысячами танков и самолетов еще только вступают в бой. Это очень хорошо, если так. Но если лучшие дивизии немцев разбиты, а наши главные силы только вступают в бой, то зачем подробно говорить о том, что надо делать при отступлении?
Вероятно, положение было очень тяжелым, и руководствоваться следовало указаниями второй части доклада. А первая половина - это для успокоения…
Дежурный по полку, увидев, что Захаров лег и погасил лампу, облегченно вздохнул. Можно надеяться, что ночь пройдет спокойно и он сумеет, наконец, написать письма всей своей многочисленной родне.
Теперь свет горел только в другой половине дома. Там жил Патлюк. Он засиделся с Горицветом. У обоих было хорошее настроение, оба хорошо потрудились днем. Горицвет сегодня вновь обрел почву под ногами, знал, что надо говорить людям.
Новости нельзя было не спрыснуть, тем более что капитан привез с собой из Пинска две поллитровки. Захаров, этот с начала войны спиртного в рот не брал, слишком рассудительный человек. Бесстужев для компании не подходит. Не любит, да и молод еще, больше двухсот граммов не несет. Пришлось пригласить Горицвета. Похохатывая, Патлюк расспрашивал его:
- В саду, значит, под кустиком? Он не промах, Бесстужев-то! Это я его в бане научил: атакуй, творю, в лоб хозяйку… А напугался он, наверно, когда тебя увидел?
- Испугался, - сказал Горицвет.
- Ну, факт. Он же твою натуру знает. Небось накапаешь теперь Полине? Наверняка накапаешь.
- Мой долг - поставить ее в известность.
- А зачем? У них тут, может, и не было ничего. Ты вот злобишься на Бесстужева, а, между прочим, за что? Он с твоей шеи ярмо снял, а на свою надел. Ты ему спасибо сказать должен.
- Разрушение семьи осуждается нашей моралью. И не забывай, что у меня имеется самолюбие.
- Да какая там у тебя семья была? Что у тебя - детей куча?
- Неважно. Я несу ответственность за моральное состояние комсостава своей части.
- А ты в пеленках писался? - неожиданно спросил Патлюк, щуря хитрые Глаза.
Горицвет заморгал удивленно.
- Н-не знаю.
- Не, этого у тебя не было. Потому как ты только по правилам живешь, таким из яйца вылупился, а пеленки мочить - беспорядок. Одно меня удивляет, друже, - какой балбес тебя на политработу поставил. В этом деле главное, чтобы у человека живая душа была. Я за службу политруков и комиссаров видел - не сосчитаешь. Всякие были, и хорошие и плохие, но такие, как ты, - редкость. Тебе ведь куда надо было идти? В юристы надо! Прокурором. Там бы ты землю грыз!
- Я сам знаю! - с обидой ответил Горицвет, отодвинув рюмку. - Я делу предан. А ты чего говоришь? Кто тебе право дал такие вопросы ставить? - разгорался старший политрук. Патлюк понял, что переборщил.
- Да ты, комиссар, как в начальство вышел, так и шутки понимать перестал. Это, что же, мы теперь в компании и язык почесать не можем?
- Шутка шутке рознь.
Горицвет смотрел недоверчиво, но чувствовалось - успокаивается.
Они сидели до тех пор, пока опорожнили обе бутылки. Пил главным образом Патлюк. Горицвет, захмелев, начал подремывать за столом. Убедившись, что как собеседник он уже не представляет собой никакой ценности, капитан заставил его раздеться и лечь на кровать. Сам Патлюк тоже был изрядно пьян. Думал о хозяйке. Баба молодая, бесится без мужика. А Бесстужеву, конечно, не до нее, свою чистоту сберегает…
Патлюк потушил лампу. Ложиться рядом с храпевшим Горицветом не хотелось. Решил выпить воды перед сном. Снял сапоги и потихоньку вышел в соседнюю комнату. Здесь было светлее, окна не завешаны. У печки на полу - так прохладней - спал ребенок. Возле стены смутно белели простыни на кровати.
«Хозяйка!» - подумал Патлюк. От волнения у него замерло сердце.
Он подкрался ближе, осторожно положил руку на оголенное плечо женщины.
- Кто это? Ванятка, ты?
- Тихо, тихо, ребенок спит, - бормотал Патлюк, пытаясь обнять ее.
- Ой! - вскинулась косматая голова.
Старая носатая бабка оттолкнула Патлюка, села.
- Куда ты лезешь! Отступись, разбой закричу!
- Это я, бабушка, постоялец ваш, - растерялся Патлюк. - Не узнаете?.. Попить бы мне…
- Чего это ты лапы распустил! Ведро на лавке, и ковшик там.
- Спасибо. Я потише хотел, чтобы ребенка не разбудить. Он чутко спит, Ванятка-то, - пятился Патлюк.
Наскоро глотнув воды, пошел к двери, сказал с порога заискивающе:
- Спокойной ночи, бабуся!
- Спаси Христос!
Когда Патлюк затворил дверь, старушка поднялась, прошлепала по комнате, накрыла простыней внука. Засмеялась, стоя в темноте, беззвучно жуя беззубым ртом. «Охальники они, эти солдаты… Воды ему захотелось… Зойка-то, она поумней - на потолок залезть эти чертики не догадаются». Вернулась бабка на свою кровать, заснула сразу, и снились ей в эту ночь давние игривые сны, каких не видела уже многие годы.
А на чердаке, до самого рассвета не сомкнув глаз, сидела молодая женщина, охватив руками худые колени: слушала, не заскрипит ли лестница, не появится ли долгожданный… В один день захлестнула ее сердце любовь к стеснительному серьезному лейтенанту. Никого не любила раньше и, может, никогда и не встретит больше в своем глухом поселке такого человека, к которому бы разом, без оглядки потянулась душа. Знала, что немного времени отпущено ей видеть его. Может, и всего-то отведена ей для бабьего счастья одна эта короткая летняя ночь. Вернется с войны муж, станет она хозяйничать, как и раньше, потянутся будни с привычными делами, без большого горя и без больших радостей. И была бы у нее в жизни хоть одна ночь, наполненная умопомрачительным греховным счастьем.
Но лейтенант не пришел.
На следующий вечер полк погрузился в эшелон. Теплушек в нем было всего пять, большинство бойцов ехало на открытых платформах из-под угля, а некоторые - облепив пустые цистерны, угоняемые подальше от фронта.
В спешке сборов Юрий забыл о хозяйке и удивился, когда она разыскала его на станции перед самой отправкой. Принесла бидон молока и ковригу свежего, еще горячего хлеба. Бесстужев передал все это старшине Черноводу. Спешил: торопливо пожал худую, маленькую, как у ребенка, Зоину руку. Запомнились слова, сказанные ею на прощанье:
- Будешь в наших краях, приходи, командир! Порадуй!
Не слова тронули Юрия, а ее тон, через силу насмешливый, пытающийся скрыть что-то: теплоту, горечь, надежду?..
Утром переехали реку Случь, эшелон остановился на затерянной среди болот станции Житковичи. Все думали, что, уезжая на восток, они удаляются от фронта, но здесь обстановка была тревожней, чем в районе Пинска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114