* * *
Пока Игорь находился в Одуеве, у Альфреда Ермакова неожиданно и круто изменилась жизнь. Для завершения диссертации ему не хватало материалов. Руководитель предложил поехать на год в Ленинград, поработать там младшим научным сотрудником.
Альфред снял маленькую комнату на улице Марата у немолодой одинокой вдовы. Комнатка оказалась очень тихой. Можно было спокойно отдыхать, работать по вечерам.
В научно-исследовательском институте, в который направили Ермакова, ему пришлось заниматься вопросами автоматизации производства. Альфред впервые столкнулся с практическим применением в технике высшей математики. Новое дело заинтересовало его. Мысли, не дававшие покоя в Москве, сами по себе отодвинулись на задний план, теперь ему просто не хватало времени размышлять о путях развития человеческого общества, искать правду и смысл жизни.
Возвращаясь из института, он покупал в магазине пачку папирос, колбасу и булку. Пожевав всухомятку, если вдова не предлагала чаю, садился за расчеты.
Рыхлая, болезненная и жалостливая хозяйка, которую все в квартире звали Сазоновной, первое время молчком приглядывалась к постояльцу, на кухне рассказывала соседям:
- Ох, наживет он себе чахотку, сердешный. Мысленное ли дело - день работает, вечер работает. Все пишет что-то. Пачку папирос выкурит, не заметишь как.
- Он у тебя бугай здоровый, - смеялся старичок пенсионер, бывший мастер пуговичной фабрики. - В его годы я по две пачки смолил.
В квартире скоро привыкли к новому жильцу, стеснительному и «неуклюжему, с добрыми глазами под толстыми стеклами очков. В любые морозы ходил он по улице без шапки. Сначала думали, что простудится и сляжет. Но Ермаков не болел. Постепенно перестали удивляться и этому.
С каждым днем явственней ощущалось приближение весны. Все чаще наползали с моря сырые туманы, снег в парках лежал ноздреватый и грязный. Капало с крыш, блестели на тротуарах первые лужицы.
Альфред в одиночку бродил по улицам, подолгу простаивал перед вздыбленными конями на Аничковом мосту, перед массивной и стройной колоннадой Казанского собора. Чем больше знакомился он с Ленинградом, тем диковинней и прекрасней казался ему город. Не было здесь московского разнобоя, смешения архитектурных стилей всех времен, не было кирпичных десятиэтажных кубов рядом с деревянными домишками. Все выдержано в строгом вкусе. На первый взгляд однообразными казались дома, но стоило присмотреться, и становилось ясно, что у каждого здания свое, неповторимое лицо, своя красота. Все они, вместе взятые, сливались в гармоничный ансамбль.
В этом туманном, нешумном городе застыла и окаменела навсегда история славных столетий Российского государства, воплощенная в памятниках и дворцах, в мостах и музеях. Великие тени продолжали жить здесь, в романтических сумерках северной столицы. И заставляло волноваться, думать о прошлом уже одно то, что воздухом этого города дышали Петр Первый и Пушкин.
Особенно любил Альфред ходить вдоль Мойки, через Марсово поле к Кировскому мосту, возле которого вечным часовым стоял отлитый в металл Суворов, вглядывавшийся за широкий простор Невы, где плыл среди облаков тонкий шпиль Петропавловской крепости, а в солнечные дни нежно голубел эмалевый «купол мечети.
Дул с Балтики ветер, тугой и влажный, звал в неизведанные дали, тревожил, лишал покоя. В мглистые вечера сумрачно было на улицах, оранжевые «руги появлялись вокруг фонарей. Расплывчатыми, смутными казались человеческие фигуры, пересекавшие полоски света и исчезавшие в дымчатой полутьме. Альфреда в такие вечера томило предчувствие близкой таинственной встречи. Какой, с кем? Он не думал об этом. Подолгу стоял на мостах, настороженно прислушиваясь к голосам. Ему все казалось, что кто-то окликнет его.
Однажды после работы он ждал на остановке трамвай. В левой руке - мелочь на билет, в правой - книга. Читал «Бегущую по волнам», весь ушел туда, в свежий ветер, в голубую морскую дымку, к людям, благородным и чистым, не замечал, что происходит вокруг. Услышав голос: «Берите билеты», инстинктивно протянул деньги. За спиной раздался негромкий смех. Альфред оторвался от книги. Перед ним стоял трамвай, из открытого окна высунулся кондуктор.
Отдернув руку, Альфред отступил назад. Девушка в сером пальто и голубом берете прошла мимо, улыбнулась ему. Запомнились темные с поволокой глаза - больше ничего не успел рассмотреть.
Девушка села в трамвай и уехала. Альфред дождался следующего, вскочил, протолкался поближе к выходу. На каждой остановке прижимался к стеклу, искал взглядом серое пальто, берет…
Вернувшись домой, он закрыл за собой дверь на крючок и бросился на кровать. Лежал навзничь и думал, что пора, наконец, взять себя в руки, заняться делом, а не фланировать по улицам, как одуревший от весны мальчишка.
За ночь Альфред выкурил не одну, а две пачки папирос. Лежал, ходил и ложился снова. Надо было обдумать, что делать дальше. Прежде всего он решил никогда больше не заниматься философией и политикой. Одной жизни мало, чтобы досконально познать все. Он математик. Вот и прекрасно. Он будет отдавать свои знания и свой ум людям. Пусть его знания помогают строить дома и машины. Это вечно и просто, это всегда нужно человечеству… А все, что мешает делу, отбросить. Романтика, девушки - это не для него.
На следующий день он пошел из института прямо домой. Развернул чертежи, начал было проверять расчеты, но голова работала плохо, никак не мог сосредоточиться. Хотелось на улицу, в толпу, к людям.
Альфред задумчиво смотрел на запотевшее, с каплями воды, стекло окна и вдруг поймал себя на том, что ищет рифму к слову «берет». Рифмовалось что-то несуразное: «обед», «велосипед». Стихи не получались. Но сама идея заинтересовала его. Что, если действительно начать писать? Ведь в стихах можно излить душу, в них оформится по неясное, что не дает покоя ему. Но о чем писать?
В голове проскальзывали обрывки фраз, возникали строки «Земля - родная моя», «вновь - волнует кровь». Но это было банально и уже встречалось. Надо, чтобы получилось что-то свое, пережитое, оригинальное. Он достал чистый лист бумаги, карандаш, закурил и прикрыл ладонью глаза. Мысль пришла почти сразу, и даже не мысль, а какое-то настроение, ощущение какой-то певучей грусти. Он уже знал, что напишет, требовалось только подобрать рифму. Но и рифма возникла как-то помимо его воли, сама собой. Минут через двадцать стихи были готовы. Альфред встал, открыл форточку и с наслаждением потянулся.
Было еще де поздно, раньше в это время он бродил по городу. Где бы он был сегодня? На стрелке Васильевского острова? Од представил себе легкий, воздушный портик Биржи, ростральные колонны над темной Невой, тихий плеск воли о гранитную набережную, огни фонарей, отражающиеся в воде.
«Все-таки хорошо! Очень хорошо!» - улыбаясь, подумал од и взял со стола лист. Стихи показались ему чужими и слишком уж жалостливыми.
У меня душа болит, как рана,
Излечить способна только ты.
В ленинградских сумрачных туманах
Заблудились светлые мечты.
Без тебя, как прежде одинокий,
Буду жить над грустною Невой.
Я люблю простор ее широкий
И тебя, незримый спутник мой.
С минуту Альфред стоял не двигаясь, будто вслушиваясь в самого себя. Недоумевающе пожал плечами, скомкал бумагу и бросил ее в угол.
- К черту! - громко оказал он. - До чего же измельчал род человеческий, а? К черту душевные раны, я жить хочу! Меланхолию к черту, - повторял он, надевая пальто.
Нарушив свой распорядок, Альфред в двенадцатом часу ночи ушел в город.
* * *
Игорь обдумывал, с чего начать разговор. Шагал крупно. Настя едва поспевала за ним, искоса, отчужденно поглядывала на него. По улице Карла Маркса они дошли до Разгуляя. Настя спросила сухо:
- Куда мы летим так? Мне жарко.
- И мне… Я не тороплюсь.
- Ты хочешь сказать что-то?
- Я? - Он удивился ее догадливости. - Хочу, но откуда ты знаешь?
- Это же видно. Ну, слушаю.
- Пройдем туда, на аллею.
В сквере было пустынно. Под тяжестью снега поникли кусты. Холодным блеском искрились на сугробах молодые снежинки. Колокольня Елоховской церкви, облитая молочным светом луны, резко проступала на фоне иссиня-черного неба. Мрачно зияли провалы звонниц.
У Насти из-под платка выбились на лоб кудряшки, будто седые от белой изморози.
- Ты что это, завилась? - удивился Игорь. - Вот это номер! А я и внимания не обратил! Вижу, изменилось что-то в тебе, а что - не пойму.
- Ты и платье не заметил, - с горечью сказала она.
- Какое платье?
- На мне, новое.
- Ну? Купила?
Насте многое хотелось рассказать ему. Как ждала от него писем и мучилась, не получая их, как работала это время кондуктором в трамвае, чтобы купить новое платье, как отмечала на календаре дни, оставшиеся до его возвращения. Но Игорь был чужой, равнодушный.
- Что-то произошло у тебя? - спросила она.
- Произошло.
Злая решимость в его голосе заставила девушку болезненно сжаться. Омертвели, стали непослушными губы. Произнесла почти шепотом:
- Что же?
Игорь, отвернувшись, сказал глухо:
- Я люблю Ольгу.
- Ты… Ты видел ее?
- Не только видел, каждый вечер ходил к ней, каждую ночь. - Игорь торопился сразу высказать все. - Ходил совсем, понимаешь? Ну, мы…
- Молчи! - крикнула Настя. - Не надо!
- Ну, молчу. Я знаю, тебе неприятно это. Но «ведь мы останемся друзьями. В кино вместе…
Услышав скрип снега, Игорь повернулся и осекся на полуслове. Настя, покачиваясь, уходила от него, низко опустив голову и как-то странно растопырив руки. Он бросился к ней, схватил за локоть.
- Подожди! Куда ты? Домой? Она не ответила.
- Я провожу, ладно?
- Уйди! - не поднимая головы, попросила Настя. - Не трогай меня.
Игорь остался один. Вытащил из пачки папиросу. Разыскивая в кармане спички, смотрел, как девушка переходит улицу. Двигалась она медленно, не глядя по сторонам. Мимо проносились машины, но она будто не видела их, не обращала внимания. И от этого ее равнодушия к опасности Игорю сделалось страшно. Он напряженно следил за ней и почувствовал облегчение только тогда, когда Настя оказалась на тротуаре.
* * *
Сорвалась с крыши тяжелая сосулька, хрусталем сверкнула на солнце, со звоном разбилась о камень. Возле порога казармы натекла маленькая лужица. «Кап-кап, кап-кап», - падали в нее светлые шарики капели. Виктор, щурясь от яркого света, посмотрел вокруг. Совсем весна на дворе. Рыхлый снег осел, потемнел. Тропинка, раньше утопавшая в сугробах, теперь оказалась выше их, черной лентой тянулась от казармы к клубу. Весело чирикали воробьи на карнизе, прыгали, суетились. От их оживленной возни радостней становилось на душе. Лето чувствуют, жулики.
Сегодня воскресенье, Дьяконский получил увольнительную. Решил сходить в город, побродить по улицам, посмотреть на людей. Шагал веселый, тихонько насвистывая, думал о Василисе: вот бы привезти ее сюда, показать казематы, крепостные стены, подняться на полукруглую башню. Прямо у подножия башни - крутой обрыв к реке. Там, совсем рядом, Германия, вернее - Польша. Но теперь там немцы, на берегу - германские патрули.
- Дьяконский!
По тропинке быстро шагал лейтенант Бесстужев, застегивая шинель. Полы ее бились по голенищам сапог, начищенных до светлого сияния.
- В город? Пойдемте вместе.
Бесстужев за эту зиму осунулся, постарел, почти бесследно сошел со щек румянец. Виктор слышал - у взводного какие-то неполадки. Будто бы жениться хотел, а ему не разрешают. По вечерам в казарме лейтенанта не увидишь. Грозился обыграть в шахматы, да все не выберет времени.
- Слушайте, Дьяконский, вы не забыли наш разговор в ленинской комнате?
- О «Капитанской дочке»? - нахмурился Виктор.
- Я еще раз перечитал книжку. Но дело не в этом. Теперь я помню эпиграф к первой главе:
- Был бы гвардии он завтра ж капитан.
- Того не надобно; пусть в армии послужит.
- Изрядно сказано! Пускай его потужит…
- Да кто его отец?
Бесстужев внимательно посмотрел на Дьяконского.
- Это вы имели в виду?
- Именно это.
- Но у нас в стране существует такое правило: дети за родителей не отвечают.
- Однако в военное училище меня не взяли. Боюсь, что и на сверхсрочную службу не оставят. Капитан Патлюк поспешит демобилизовать меня в первую очередь, чтобы избавиться от беспокойства.
- Вполне вероятно, - согласился Бесстужев. - Но решать будет не один Патлюк. Обратитесь в политотдел, к комиссару Коротилову. А я поддержу вашу просьбу…
По железнодорожной насыпи прогрохотал поезд, прошел туда, где темным горбом высился над Бугом мост. Вот на мосту показался паровоз, фермы окутались дымом. Потянулась длинная вереница товарных вагонов.
- В Германию, - буркнул Дьяконский. - Хлеб да нефть возим.
- Хлеб - это мир.
- По мне лучше война, - вырвалось у Виктора.
- Вы серьезно? - замедлил шаг Бесстужев.
- Вполне. Честно скажу - хочу, чтобы война началась. Пусть эгоистично, но это так. Для меня единственная возможность доказать в бою, что я, может, больше других… Э, да что там, - махнул он рукой. Хотел замолчать, но прорвалось наболевшее. - Я буду драться страшно. Пусть все видят! А смерти не боюсь. Погибну - смою позор с семьи. Тогда хоть сестра будет человеком себя чувствовать… Вам трудно понять это. Не люблю громких фраз, но позор смывают кровью - иначе не скажешь.
Он сердито засопел и пошел быстрее. Бесстужев догнал его. Долго молчали. Потом лейтенант спросил:
- Виктор, вы любите кого-нибудь?
- Девушка там, на родине.
- Красивая?
- Очень. Хотя не знаю. По-моему - лучшая.
- Да, конечно. Иначе и быть не может. А у меня, Виктор, серьезные неприятности. Слышали, наверное?
- Болтали ребята какие-то пустяки в роте.
- Ну, не пустяки. Объяснять долго. Вы ведь Полину Горицвет знаете? В библиотеке работала.
- Вот оно что! Теперь понятно.
- Ничего вам не понятно, - хмуро сказал Бесстужев.
Ему и хотелось поделиться с Дьяконским и неудобно было откровенничать с подчиненным. К тому же трудно рассказать словами о том, что мучило его. Когда старший политрук Горицвет возвратился из отпуска, Бесстужев пошел к нему. Надеялся сразу все уладить. Ведь Горицвет фактически давно уже разошелся с женой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114