Самое главное - не хватало сна. Отбой в двадцать три часа, подъем в шесть. Казалось, едва дотронешься щекой до подушки, а проклятый горнист уже выводит свое «ту-ту-ту», уже бегает по палаткам дежурный, больно тычет кулаками тех, с кого не сошла еще сонная одурь. Тело налито тяжестью, веки не поднимаются, суставы хрустят. Но надо вскакивать, натягивать шаровары, засовывать в сапоги ноги и спешить в строй, делать гимнастику. Утро в лесу холодное. Туман, сыро. На коже высыпают красные пупырышки. Едва занял место в строю, уже команда:
- Бего-о-о-ом! Марш!
Так начинался день, который казался Игорю бесконечным. Курсанты изучали оружие, уставы, основы партийно-политической работы в армии.
Заниматься приходилось по десять-двенадцать часов в сутки. Люди, привыкшие к неторопливой гражданской жизни, с трудом осваивали такую нагрузку. Однако не жаловались. Да и не на «ого было жаловаться, разве только самим на себя. Весь набор краткосрочных курсов младших политруков состоял из добровольцев: студентов гуманитарных вузов, партийных и комсомольских активистов с московских предприятий. Народ подобрался веселый и грамотный. Учеба давалась без особых трудов. Выматывало только физическое напряжение.
…Игорь, едва добравшись до палатки, плюхался на свою койку. Кряхтя снимал сапоги, рассуждал:
- На кой ляд она сдалась, эта поверка? Каждой минутой дорожим, а тут, как балбесы, стоим полчаса. И ради чего? Чтобы один раз «я» крикнуть?! Что мы, арестанты? Разбежимся, что ли? После отбоя командиры отделений пересчитали бы по пальцам каждый своих, доложили бы старшине: как было, так и осталось в отделении одиннадцать голов.
- Порядок такой, - возразили ему.
- Порядки - от человека.
- Не бунтуй, разночинец, а то тебе гражданскую казнь устроят, - подмигнул Левка Рожков, товарищ Игоря по институту, весельчак и заводила. В институте Рожков был комсоргом курса. Теперь он волею начальства - командир отделения, курсанты именуют его «унтером Пришибеевым» или просто «унтером».
- Это что же, штык, что ли, над головой сломают? - осведомился Игорь.
- Много чести. Пойдешь сортир выгребать.
- Братцы, надо же совесть иметь. Я же не какой-нибудь кадровый вояка. Я временнообязанный. Ну, за полгода двухгодичный курс пройти - это ясно. Война, нужно. Но на кой черт из меня солдафона делать?
- Философствуешь, Булгаков, философствуешь, - стягивая гимнастерку, дурашливым басом говорил Рожков. - Ты, собственно, кто такой есть?
- Рядовой, вашкородь!
- А я для тебя кто?
- Так что, значит, мой командир, вашкородь. Отец родной!
- Тэ-э-экс! - Рожков изобразил на лице брезгливость. - А вши у тебя, братец, есть?
- Никак нет! - стукнул босыми пятками Игорь. - Но не извольте беспокоиться, обзаведусь.
- А жрать ты хочешь?
- Так точно!
- Лезь, братец, в мой в чемодан, достань там баранки. Они хоть и черствые, но тебе, деревенщина, по зубам.
- Рад стараться! - гаркнул Булгаков и, сорвавшись с игры, спросил радостно: - Левка, правда?
- Доставай. На всех. Это я на станции купил, когда за бензином ездил.
- Спасибо, Левочка, - хлопнул Игорь отделенного по спине и полез под кровать. - Налетай, ребята!
Курсанты грызли твердокаменные баранки, шутили:
- С прошлой войны сохранились.
- А Игорь-то! Как кусок увидел, сразу взбодрился!
- Чего же ты хочешь, материя, она, дорогой товарищ, определяет…
- Ребята, вы наворачивайте побыстрей, - морща конопатый нос, попросил Рожков. - Сейчас отбой будет, Лезьте под одеяла и грызите там втихомолку, как суслики.
Перед началом занятий по тактике преподаватель, молодой капитан, вызвал из строя Булгакова, с любопытством посмотрел на него.
- Вас срочно требует заместитель начальника курсов по строевой части. Идите.
- Игорь был удивлен: почему заинтересовались его персоной? Ничего плохого не совершил, оценки у него сносные.
По пути Игорь несколько раз останавливался, принимал положение «смирно», подносил ладонь к виску, шептал слова доклада: «Товарищ подполковник, курсант Булгаков прибыл по вашему приказанию…»
Возле двухэтажной дачки, где помещался штаб, осмотрел себя, затянул ремень еще на две дырки, так, что трудно стало дышать. В конце коридора смело постучал в дощатую дверь. Услышав громкое «да», привычным жестом сдернул с головы пилотку. И тут же спохватился: к пустой голове руку не прикладывают. Надел снова, наугад проверяя, так ли сидит. Пауза затянулась, Игорь злился. В комнату вошел без прежней бодрости, опасаясь сделать что-либо не так.
- Товарищ подполковник, - он запнулся. - Товарищ подполковник, курсант Булгаков пришел по вашему вызову.
- Приходят поезда, - назидательно произнес начальник. - Пассажирские, курьерские и все прочие… Слабо, товарищ курсант, очень слабо.
- Верно, - согласился Игорь.
- Надо подтянуться. Вы давно у нас?
- Давно, - ответил Игорь и, подумав, добавил: - Двенадцать дней. Я на первой машине приехал.
- Да, срок порядочный, - улыбнулся подполковник. - Так вот, сегодня утром мне звонил Ермаков, просил, чтобы вас отпустили на сутки.
- А в чем дело? - удивился Игорь.
- Не знаю. Кажется, Степан Степанович уезжает… Но смотрите, Булгаков. Отпуска в город, запрещены. Не подведите меня. Отдавайте честь всем, от ефрейтора и выше. Не попадайтесь на глаза патрулям.
- Не подведу, - сказал Игорь. - Доберусь до квартиры и носа на улицу не покажу.
В палатке, торопясь, написал записку Рожкову. Схватил вещмешок - и на станцию. Почти всю дорогу бежал и успел как раз к отходу пригородного поезда. Отдышался только в вагоне.
Всего две недели пробыл Игорь в лагере, но Москва за это время сильно изменилась. Много было непривычного, бросавшегося в глаза. Посреди Комсомольской площади лежала пузатая туша аэростата, обнесенная веревочным заграждением. Около аэростата суетились девушки в военной форме. Окна домов крест-накрест заклеены марлей, полосками бумаги или материи - чтобы при взрывах не вылетали стекла. Витрины магазинов заложены мешками с песком, забиты деревянными щитами, в которых оставлены только небольшие отверстия, похожие на амбразуры.
Высокие дома выглядели очень странно. Одна часть фасада и крыши выкрашена грязно-желтой краской, вторая - черной, третья - зеленой. Игорь понял: такая раскраска собьет с толку немецких летчиков, не даст возможности ориентироваться. Прилетит фашист на бомбежку вокзалов, посмотрит план города - вот тут большие дома, тут, значит, и железнодорожная станция. Но сверху, особенно ночью, черная краска будет восприниматься, как пустота, как пространство между строениями. Вместо большого дома летчик увидит несколько маленьких.
Свернув вправо, Игорь задержался на мосту, над густой паутиной блестящих рельсов. Раньше здесь, на подъездных путях Казанского вокзала, много было зеленых пассажирских составов, а теперь - красные теплушки воинских эшелонов. По путям ходили бойцы. Горками лежали тюки прессованного сена.
Кое-где на крышах зданий невесть как появились деревья и кусты. Будто рощицы выросли там. Игорь, присмотревшись внимательней, разглядел среди веток тонкие стволы зенитных пушек.
Он шел по Ольховке, по Бакунинской и не узнавал их. Были сняты, на случай пожара, все ворота, поломаны все заборы и дровяные сараи.
В облике города появились строгость, настороженность. Игорь подумал, что война тут чувствуется куда сильней, чем у них в лагере.
Свернув во двор дома Ермаковых, он едва не налетел на бочку с водой. Рядом стоял большой деревянный ящик с песком. В ящике возились дети, лепили куличи. Игорь вспомнил, что жильцы с самой весны просили управдома привезти песок для ребятишек. Тот все отделывался обещаниями. А вот война заставила. Песок приготовили, чтобы тушить зажигательные бомбы. Но дети не понимают этого. Они рады: есть, где поиграть!
Дверь Булгакову открыл сам Степан Степанович. Выглядел он так, будто помолодел лет на пять. Веселый, в новой командирской форме со скрипучей портупеей; на выпирающем животе сияла пряжка со звездой.
- Приехал, солдат? Ну как, привыкаешь? - спрашивал Ермаков, обняв Игоря за плечи. - Вижу, вижу - возмужал даже. Вот сюда, в эту комнату заходи… На пользу тебе лагерь, там из тебя интеллигентскую гниль вышибут.
- Вышибать мы мастера, - поднимаясь со стула, произнес Порошин. - Рад, - коротко сказал он Игорю, пожимая руку. - Интеллигенты головой думать умеют, мозгами шевелить. А у нас частенько вместо этой самой пресловутой гнили мозги выбивают.
- Ты опять за свое? «Оставь до другого раза, - махнул рукой Ермаков. - Видишь, Игорь, какой у меня нынче день праздничный! Друг приехал. И ты тоже. Устал? Есть хочешь?
- Всегда готов!
- Вот это по-солдатски. Сейчас мы организуем контрудар, - кивнул он на стол, где лежали кольца колбасы, консервные банки и множество свертков. - Нельки нет, сами хозяевать будем.
- Вы куда едете, Степан Степанович?
- Деловые разговоры потом. А сейчас маршируй в ванну. Пропотел небось? По пластунски-то ползаешь?
- Как черепаха, - сказал Игорь. - При начальстве. А то все больше на четвереньках, когда взводный не видит.
- А командир отделения?
- Унтер у нас свой, из студентов.
- Понял службу солдат, - засмеялся Ермаков. - Вот она, ихняя инициатива, - повернулся он к Порошину. - Вот тебе и мыслят самостоятельно. Перебьют этих мыслителей в первом бою, как куропаток.
- Приспичит - поползут, - возразил Порошин. - Прижмет пулеметом - голову ниже зада опустят.
- Правда, Прохор Севастьянович, - согласился Игорь. - Не ахти какая наука. Поползали раз-другой - и хватит. Нам бы лучше показали, как из пушки стрелять. Может, кто в артиллерию попадет. Или дали бы хоть по разу настоящую гранату бросить. Деревяшки кидаем.
- Своим командирам вы говорили об этом? - заинтересовался Порошин.
- Говорили ротному. Только он без внимания. План занятий спущен сверху, и все.
- Ладно, прожектер, иди в ванну, грязь смывай, - подтолкнул Игоря Ермаков. А когда Игорь ушел, сказал Порошину: - Не хотел бы я такими грамотеями командовать. Птенцы желторотые. Еще каркать басом не научились, а со своим словом лезут.
- Они в общем-то правильно каркают, дорогой Степаныч. Времени у нас мало. Некогда шагистикой заниматься и строевые песни разучивать. Целесообразность требуется. Что необязательно для боя, для победы - все по боку. Новые люди нужны. Молодые, энергичные. Нынешняя война похожа на прошлую, как восьмиэтажный дом с лифтом похож на деревенскую избу. Сейчас - скорость, машины, маневр. А многие наши командиры еще по старинке мыслят, окопной войной. На старой славе живут. Понимаешь, Степаныч, я считаю это безответственностью. Занял человек пост и смотрит на него, как на почетное место. А не задумывается о том, способен ли он свои большие обязанности выполнять. Не понимает, что ему десятки, а может, и сотни тысяч жизней доверены.
- Ты что хочешь, чтобы люди от постов сами отказывались? - насмешливо сказал Ермаков. - Такого не бывает.
- Должно быть. Не справляешься - уйди, дай дорогу другим. Конечно, трудно это. До одних не доходит, что они не в своих креслах сидят. Другие понимают, но держатся. Хотят в лучах славы погреться. Такие мудрецы попадаются, что ради этого на все готовы. И саморекламу устроить и некоторых людей с дороги убрать. И удивительно, Степаныч, вот что: должны же понимать такие начальники, что слава, шумиха - это все временно, если идет не от великих дел и заслуг! История - штука безжалостная. Она всех на свои места поставит, от нее ничего не укроется.
- После меня, хоть потоп, так, наверное, - усмехнулся Ермаков.
- А это уж подлость чистейшей воды. Нет, Степаныч, тут совесть должна на первом месте стоять… Спичку дай, - попросил он.
Ермаков кинул ему коробов. Порошин поймал на лету. Долго прикуривал: от волнения вздрагивали руки. Вчера он вернулся с Западного фронта. Утром в Генеральном штабе докладывал о своей поездке. В штабе сочли, что полковник настроен пессимистически. Порошин выслушал краткую, но внушительную нотацию. Сейчас веселое настроение Ермакова раздражало его.
Степан Степанович добился, наконец, назначения во вновь формируемую дивизию и был рад этому. Последнее время ему, с его неторопливостью, невыносимо было работать в управлении. Обстановка была нервозной, приходилось сидеть безвылазно целыми сутками, решать сразу десятки вопросов.
На подготовку к отъезду Ермаков получил двое суток. Выспался, отдохнул и был просто счастлив, что распрощался с канцелярской суетой и бумажными сражениями.
- И еще, Степаныч, - говорил между тем Порошин, - существует у нас вера в какое-то чудо. Да, да, ты не улыбайся. Некоторые командиры надеются, что на самом верхнем верху махнет дирижер палочкой, и все пойдет иначе. Надеются и ждут. Ты знаешь, какие даже разговоры ведутся? Наши неудачи - это, мол, все нарочно. Этого, дескать, всерьёз и быть-то не может. Это такая великая стратегия: заманиваем врага в глубь своей территории, чтобы потом сразу хлоп! - и крышка ему… Понимаешь, вот эта вера и наша чрезмерная заорганизованность сверху донизу - они сковывают действия, не дают людям понять глубину своей ответственности.
- Очень уж у тебя мрачно, Прохор. Все у тебя чернее ночи. Послушаешь, и получается - осилит нас немец…
- Не передергивай, - резко ответил Порошин. - Страна у нас большая, народ такой, что никому не поддастся. Об этом говорить нечего. Я понять хочу, почему немец нам сейчас морду бьет. Ошибки наши хочу уяснить, чтобы их не повторяли.
- Ошибки исправят, - спокойно сказал Ермаков, аккуратно раскладывая на тарелке кружочки колбасы.
- Кто исправит? - Порошин сорвался на крик, но тут же взял себя в руки. - Мы с тобой исправлять должны! Пойми! Тысячи и тысячи таких, как мы. Я рад, что в армию свежая струя вливается. Гражданские люди, такие вот, как Игорь, наших старых порядков не знают, они сразу воспримут новое. То, что нужно сейчас, сегодня.
- Эх, Прохор, Прохор, - усмехнулся Ермаков. - Вот и седина у тебя уже проскакивает, а не можешь ты остепениться. Все бы тебе проблемы решать да вперед забегать. А ведь я такого и люблю тебя, баламутного. У меня у самого кровь быстрей течет, когда ты рядом.
- Это потому, что ты со мной всегда коньяк пьешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114