.. Я что-то продрог.
Ихсан, улыбаясь, смотрел на товарища. Затем, повернувшись к Кямиль-бею, серьезно сказал:
— Не будь митинга на площади Султан Ахмет, мне ни за что бы не вытащить Недиме-ханым в Бабыали. Вы сами должны понять, какое это для меня тяжкое решение... Во-первых, я ревнив, как черт, во-вторых, до мозга костей восточный человек... Вы видели газету?
— Да.
— Недиме может выпускать газету гораздо лучше меня, но я этого не хочу. Обращаться к интеллигенции бесполезно. Ей нечего сказать тем, кто с нами. Те же, кто нам не верит, из личной выгоды работают на врага. Но народу надо разъяснять. Надо разъяснять, что сейчас идет совершенно другая война, ничем не похожая ни на войну девяносто третьего года, ни на Балканскую, ни даже на только что закончившуюся мировую войну! Это совсем другая война... Гражданская, народная война, в которой должны объединиться все — женщины, мужчины,
Дети... Мы обязаны не только вести ее, но и выиграть. Вы тоже так думаете?
— Да... конечно.
На какое-то мгновение все замолчали. На плите совсем по-домашнему запел чайник, словно они сидели не в тюремной больнице, а в гостях. Но у Ихсана все кипело в душе, и казалось, он не выдержит и сорвется. А ведь Кямиль-бей полагал, что увидит его совершенно спокойным и уравновешенным, и не понимал причины его волнения. Откуда он мог знать, что такое нервное возбуждение охватывает каждого заключенного при виде нового посетителя. Это волнение, этот с трудом сдерживаемый огонь очень шел Ихсану. Да, он, несомненно, делал большое дело. Красота и величие этого дела подчеркивались еще и тем, что Ихсан держался очень просто.
— Какие новости из Анатолии?
Ахмет рассказал, назвал несколько имен. Теперь над делами анатолийцев уже не смеялись, как прежде. Многие из тех, кто вначале не принимал их намерения всерьез, сами примкнули к ним, перебежав в Анатолию. Особенно сильно на них повлияли оккупация Стамбула, разгон парламента и ссылка некоторых депутатов на остров Мальту. ' , ,
Ихсан прервал Ахмета на полуслове, словно ему было безразлично то, что он слышал.
— Я очень зол на Али Кемаля. И все же регулярно читаю его газету. Это своего рода тренировка нервов. Он заблуждается... Людям вообще свойственно заблуждаться, в этом нет ничего постыдного. Но разве в таком деле простительно заблуждаться? Дорогой мой, ведь здесь не может быть двух точек зрения. У нас один путь — путь борьбы... В плену со мной был преданный унтер — курд из Искилипа '. Он часто пел песню, от которой у меня слезы навертывались на глаза:
Хорошо бы надеть красные сапоги, Хорошо бы вскочить на рыжего скакуна, Хорошо бы умереть в жестоком бою.
Смерть пленника—смешная и жалкая смерть, господа! Совсем другое дело — смерть в бою, верхом на горячем коне, в красных, как кровь, сапогах... В лагере для
военнопленных при мне было два самоубийства. Один из самоубийц был офицером запаса. Он сам установил день своей смерти, решив, что, если до определенного срока не получит письма от жены, ему больше незачем жить. Но получить военнопленному в египетском лагере письмо из Стамбула было в то время так же невозможно, как, скажем, полететь на луну. Он повесился в уборной на патронташе. Гвоздь был вбит слишком низко, и офицер поджал под себя ноги. Страшное зрелище! Поджать ноги, чтобы больше не жить! Не знаю почему, но я не почувствовал к нему никакого сострадания. Может быть, оттого, что на войне слишком часто приходилось видеть смерть.
— А как покончил с собой второй?
— Еще хуже. Бритвой перерезал себе вены на руках... С тех пор я не могу видеть кровь. Это был араб в чине майора. Говорили, что он заболел сифилисом. В поражении есть и положительная сторона: проверяется сила воли. Только не поймите меня превратно, я говорю не о себе, не подумайте, что я считаю себя одним из тех, кто выдержал испытание.
— Генерал Буланже покончил жизнь самоубийством после того, как был избран президентом, значит, после победы.
— То была грязная победа.
Дверь в комнату открылась. На пороге стоял коренастый человек лет сорока, смуглый, за что и получил прозвище Араб. На его темном лице сверкали только белки глаз. У него были толстые руки и шея и удивительно тонкий голос. Он знал, что его голос не соответствует телосложению, поэтому старался говорить твердо и резко. Но ни этот голос, ни без конца мигающие глаза не внушали доверия.
— Добрый день, Ихсан-агабей...
— Привет, Абдулла-ага... прошу.
Абдулла важно вошел в комнату и сел на табуретку.
— Я не побеспокою?..
— Что ты, мой гость — твой гость. Садись, выпьем чайку...
— Чай готов? Значит, теща нас любит... Ихсан представил Кямиль-бею Абдуллу.
— Староста нашей тюрьмы. Он сделал мне Много Добра. Я ему очень благодарен....
— Полно тебе, Ихсан-агабей... О чем тут говорить! Как мы договорились, пусть так и будет, а то я больше не приду... Какой я благодетель? Это все твое благородство...
Несмотря на эти скромные слова, глаза Абдуллы светились превосходством. Он осклабился, обнажив желтые зубы. Его улыбка не понравилась Кямиль-бею. Конечно, это хитрый и жестокий человек! Трудно было заметить его хитрость, но злая улыбка сразу выдавала жестокость.
Чай пили молча. Кямиль-бей исподтишка разглядывал Абдулла-агу. На нем был костюм типичного стамбульского апаша: черный двубортный пиджак, черные брюки клеш, ботинки на высоких каблуках с пуговицами на боку, феска с суженным верхом, шелковая сорочка, фильдекосовая майка, красный, как феска, шерстяной кушак...
— Простите, за что вы в тюрьме?—спросил Кямиль-бей.
— Пустяшное дело... Запоздавший донос... Мне не привыкать... Я чувствую себя здесь, как дома. Сижу уже седьмой раз... Раньше обвинялся в нанесении увечий, дела рассматривались судом для мелких проступков... А на этот раз преступление... Собственно, и преступлением это назвать нельзя... Да упасет аллах Ихсан-агабея...
— Убили кого-нибудь?
— Что вы!.. Если бы убил!.. Вы знаете уличных ворон, бейим?
— Как вы сказали? Уличных ворон?
— Ну, этих гадов... Тех, кого ты называешь полицейскими... Среди них есть такие отвратительные типы, что я зову их уличными воронами. Могу тебе сказать, чего они стоят. Прижми их в темном углу, так они тебе в ноги поклонятся, а на людях — львы. В нашем квартале объявился новый начальник полиции. Нашлись продажные людишки и что-то нашептали ему...
Немного помолчав, он спросил у Ихсана:
— А этот бей тоже журналист?
- Да.
— Если хочет, пусть напишет. Напишите, бей, я не боюсь. Клянусь аллахом, я не прошу милости у судьбы. Пусть мне прибавят три года за политику. Надо еще что-
нибудь? Пожалуйста! Пусть дадут, Абдулла все выдержит... Пускай нагружают! Потянем, вынесем благодаря таким друзьям, как вы. Так о чем я говорил?
— Новый комиссар...
— Не комиссар, а большой начальник полиции. Вот-вот должен был стать сотрудником управления. Что ни говори, а он ведь был земляком начальника управления полиции, самого Тахсин-бея. Откуда я это мог знать? Как-то вечером сидел я в кофейне. Не скрою от вас, в голове туман... Лезут разные мысли. Ясно — выпил. Стоит только приложиться к рюмке—конец, Абдулла будет пить без передышки до утра. И характер у меня скверный... Мешал вина... После обеда принялись за коньяк... Нас было трое, аллах тому свидетель, и выпили мы полбидона из-под керосина. Друзья мои свалились, не встанут, хоть уши им режь! А я снова за вино. Не знаю, верно или нет, но трактирщик сказал, что выпил я два окка. Потом наелся шашлыка и снова за коньяк... Налил в чашку и потягиваю. Вдруг стукнуло мне в голову. Хмель не шутка, со всеми случалось. Сначала мне показалось, что я великий визирь, потом—главнокомандующий. Я объявляю войну англичанам и двигаюсь на них во главе армии. Затем пришла другая мысль. Брось, думаю, парень. Разве у тебя отец главнокомандующим был? И смеюсь сам над собой! Словом, когда я уже совсем опьянел, пришел начальник полиции и постучал в окно кофейни...
— Что ему надо было?
— А я почем знаю! Увидел меня... Должно быть, хотел вызвать на улицу и хорошенько отругать. Проще говоря, сбить спесь у всех на глазах, опозорить. Потом-то я понял, что все было именно так. Ему, оказывается, сказали: «Пока ты не разобьешь нос этому типу, не навести тебе порядка в квартале». Хозяин кофейни окликнул меня, но я не слышал. Тогда он подошел, потряс за плечо и сказал: «Абдулла-агабей, тебя комиссар зовет». Смотрю, стоит человек, от горшка два вершка, клянусь аллахом, я даже не поверил, что это комиссар. Разве такие бывают комиссары? Стоит только посмотреть на него, сразу ясно, что он ни на что не годен. Видел когда-нибудь лилипутов? Так вот, он точный лилипут. «Ну и рожа!» — подумал я. А он манит меня указательным пальцем. Я от рождения стамбульский беспризорник и понимаю все с полуслова. Манит меня, значит: «Выходи на улицу». Но я делаю вид, что не
понимаю. Сижу как ни в чем не бывало. Если он начальник полиции, то я тоже сам себе начальник. Разве мне больше делать нечего, как бегать на каждый зов? Я снова погрузился в свои размышления. Сижу, разговариваю с аллахом. И вдруг мне показалось, что в кофейне взорвалась адская машина. Я и не представлял себе, что в таком жалком теле может быть такой страшный голос. «Вставай, черт проклятый!»—закричал он. Да ослепнуть мне на оба глаза, но слово «проклятый» я не принял на свой счет. И хорошо, что не принял, а то не миновать бы беды. А он: «Если тебя зовут Араб Абдулла, то меня зовут Хергеле Рыза. Хергеле Рыза! Понял? Хергеле». А я не понимаю, что он там бормочет. Ну, думаю, попал в историю... Только подумал, он как рявкнет: «Вставай, пошли в участок!» А я ему опять спокойно: «Ты, видно, ошибся, ступай своей дорогой, От Горшка Два Вершка». Так он и запрыгал от злости, словно резиновый мяч. Вижу, теперь не до шуток. Вскочил да как заору: «Ах ты, мелочь пузатая! Убирайся!» Он—за пистолет. Ну, тут меня черт попутал. Схватил я его за портупею и выкинул через окно. Ни стекол, ни рамы не осталось. Меня схватили, потащили в управление. Дали палок, да таких, что даже я воззвал к аллаху. Человек выносливее железа, клянусь! Если скажут, что кто-то умер от палок, не верь — вранье... Было бы мне суждено умереть от палок, от меня даже косточек не осталось бы. Ведь на мне живого места не было. Ну, думаю, пропал, да как крикну: «Ах вы, гяуры... вы что, из Национальной армии, что ли? Чтоб вас всех вместе с Тахсином...» А Тахсин-бей, оказывается, наблюдал через дверь. Он сразу приказал прекратить избиение. Люблю я благородного человека. От людей большой души никогда вреда не бывает. Тахсин-бей — благородный, только разве он волен?.. Нашелся тут один тип — комиссар Али-бей. Подлец, пробы негде ставить. Я однажды посмеялся над ним в истории с одной женщиной. Так он возьми, да и скажи Тахсин-бею: «Этот тип связан с Национальной армией». Врал прямо в глаза! Что же он может наговорить за моей спиной? Представляешь! Я чуть голову не потерял. Ну, думаю, если не сдержусь, пропал! Так ведь и на Чертов остров угодить можно. Ах, Абдулла! Тебе приходит конец, сынок! Спрашивают. «Ей-богу,— говорю,—паша, клевета!.. Ноги твои целую!» А сам вот-вот заплачу от обиды. И правда, закапали слезинки, как бусинки. Как
закричу: «Ни за что не признаю! Никогда! Я столько лет верно служил нашему падишаху... Будь проклята Национальная армия! Да здравствует мой падишах!» Так кричал, что стекла зазвенели. А голосок мой и без того всем известен: я всегда подавал команду, когда качали насос во время пожаров. Его узнавали за несколько кварталов, говорили: «Это кричит Абдулла». Тахсин-бей засмеялся. «Оставьте»,— приказал он. Вот и прекратили меня избивать, а дело передали в суд. Заработал два года и десять месяцев.
— Дай бог, чтобы все прошло.
— Пройти-то пройдет, но след останется... Душа болит оттого, что, как ни говори, а дело ерундовое. Вот если бы я устроил аварию или убил кого-нибудь, тогда другой разговор... У нашего народа уже веры в аллаха не осталось, сынок, гяуры и то лучше нас.
— Какие гяуры?
— Да какие угодно. У них хоть совесть есть...
— Вы не любите Национальную армию?—Кямиль-бей спросил это очень серьезно, с большим внутренним напряжением.
Абдулла-ага скривил губы, словно услышал что-то бессмысленное.
— Я не знаю, — ответил он,— что такое Национальная армия. Понятия не имею. Одни говорят, что это большевики, другие—московитяне... Появился какой-то Кемаль-паша... Ну и бог с ним... Если хочешь знать правду, мы, тюремный люд, за тех, кто нас отсюда выпустит. Будь то гяуры, греки или Кемаль-паша — нам все равно. Кто объявит амнистию, тот пусть и здравствует... и точка.
— Амнистия будет обязательно... Не беспокойтесь...
— А чего мне беспокоиться... Если не хотят, пусть не объявляют... аллах с ними!
В комнату заглянул Чукур.
— Тебя спрашивают, ага! —сказал он Абдулле.
— Кто там? Если какая-нибудь дрянь, скажи, что меня дома нет, в баню пошел...— И он сам засмеялся своей шутке.—А может быть, пришла она?
— Да, это сестра Елена.
— Ну, так бы и говорил, бессовестный! Снова принесла всякой всячины.— Он подмигнул Кямиль-бею. — Уж если эти женщины влюбятся, просто беда. Полюбила меня,
так теперь, что наберет, все сюда тащит... Извините меня, господа, счастливо оставаться.
Хитро подмигивая и манерно покачиваясь, Абдулла вышел из комнаты, оставив после себя немного тоски, немного сострадания и какое-то чувство брезгливости. Ихсан засмеялся, стараясь рассеять тоскливое настроение.
— Араб Абдулла бедовый, —сказал он. — Его надо знать. Вот Ахмет знает... а у вас еще нет опыта... Он отвечает за все, что делается в тюрьме, в которой восемьсот заключенных. Хозяин этого большого хлева уважает меня. Абдулла-ага мог не разрешить — и у нас не было бы свиданий. Для свиданий с политическими заключенными существует определенный день, и в этот день управление полиции обязательно присылает сюда своего представителя.
— А сейчас разве начальство не будет знать о нашем визите?
— Думаю, что нет.
— А если донесет кто-нибудь из заключенных?
— Да что вы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43